воскресенье, 22 апреля 2012
8.
Осень была в самом разгаре, сухие листья скоблили по асфальту, подгоняемые порывами ветра, блёкло-жёлтое солнце светило, как запылённый стробоскоп в клубах тучного табачного дыма, а небоскрёбы отражали в своих ледяных стёклах белые блики. Машины всё также простаивали в пробках, плотная вереница транспорта медленно следовала змейкой по главным магистралям. Всего лишь два часа дня, а уже такое столпотворение. Люк потёрся щекой о поднятый воротник кожаной куртки, чёрные волосы облепили его лицо ажурной паутиной, мешая обзору, так что ему пришлось повернуть голову в другую сторону, что бы от них избавиться. Наконец он притормозил у одной из кафешек, где ему была назначена встреча, и элегантно проскользнул внутрь. Его субтильное тело в сочетании с высоким ростом позволяли ему перемещаться грациозно и бесшумно, создавая иллюзию невесомости, но эта-та космическая плавность движений и привлекала к себе внимание, люди не упускали шанса проследить за ним, обернуться, задержаться на нём взглядом. Юноша терялся от обилия обращённых в его сторону голов, он был красив, статен, одет со вкусом, но без вульгарного пафоса, у посетителей кафе не было повода игнорировать его появление. Молодые девушки, поедающие лёгкие, некалорийные салатики и разодетые по последнему писку моды, уже во всю заигрывали с ним, соревнуясь в своих способностях кадрить таких одиноких красавчиков, как он. Люку, они, конечно, были безынтересны, они даже не тешили его самолюбия, он вообще не знал, как это – любить себя, такого выродка, сплошь слепленного из одних недостатков. Если бы им только пришло в голову покопаться в корзине с грязным бельём его подсознательного, они были бы крайне раздосадованы, ведь он вовсе не то, чем привык казаться.
Все внутренние опоры, некогда имевшие силу, сейчас превратились в труху, юноша если не сломался, то скрутился, как ленточный червь, весь слипся изнутри, как если бы его лишили скелета. Непрекращающийся видеоролик в голове, как Север хватается за фонарный столб, как сползает по нему вниз с бледным от обезвоживания лицом, с намертво приклеенной к лицу гримасой отвращения, или минутой ранее, когда он чуть ли не бил его по рукам, стараясь сбросить с себя, а лучше как следует отшвырнуть, всё это разом подкосило Люка. Он не знал, как жить дальше, он не знал, надо ли жить? Юноша был похож на амёбу, которой всё равно, какую принять форму и в каком направлении двигаться, которая не представляет из себя ровным счётом ничего, ей даже не будет больно, если покромсать её на куски, она для этого и существует, чтобы бесконечно и бесцельно делиться. И всё-таки он сидел сейчас в уютном кафе и делал вид, что воспринимает происходящее за окном или чувствует манящий запах выпечки; преодолевая себя, ворочал головой по сторонам, непослушными пальцами в сотый раз листал меню, даже иногда пробегал страницы глазами для пущей убедительности, если хлопала входная дверь, он тут же оборачивался, просто по инерции, чтобы казаться живым или хотя бы вменяемым. На самом деле окружающий мир давно стал плоским, чёрно-белым и немым, как кинолента 80-х годов, а сам он вот уже с неделю ел по расписанию, нет, не ел, а употреблял пищу, не ощущая её вкуса, не задумываясь над чувством голода или насыщения; заснуть ему помогали снотворные, и каждый раз ему приходилось увеличивать дозу, чтобы провалиться в чёрную яму без снов. Север исчез из его жизни и забрал с собой почти всё, что Люк имел, весь его оборонительный арсенал, он подчистую обчистил его, вывернул каждый карман на изнанку и выудил всё до последней крошки. Боль уже притупилась, эти несколько дней гнетущего одиночества натёрли грубую мозоль на его сердце, но она продолжала колотить его изнутри каким-то тупым, увесистым предметом, и по всему телу прокатывался мощный колокольный звон, стоило ему на секунду задуматься. И теперь, когда Север с горьким осадком на душе старательно избегал с ним всякого общения, Эвелина ни с того ни с сего берёт инициативу в свои руки. Звонит ему, настаивает на встрече, и в её голосе заметны смехотворные нотки мольбы.
Так или иначе, Люк пришёл. Это свидание могло многое прояснить, и он ухватился за кончик пропадающей в темноте верёвки, он готов был идти в слепую, лишь бы только больше не стоять на месте. Эвелина пришла вовремя, сложно было представить, что она опоздает, когда дело затрагивало её личные интересы, она предпочитала быть пунктуальной. Женщина заметила Люка сразу, со стороны он выглядел обособленно, ничего конкретного, просто ощущение его «самости» превалировало над общностью остальных посетителей. Сразу было видно, что на контакт он идёт со скрипом, предпочитает сторониться и избегать людей, и сидит так, будто помышляет немедленно сбежать, как будто невидимая пружина распрямляется и толкает его вперёд. Эвелина, прежде настроенная радикально, замедлила шаг. От Люка буквально разило какой-то немощью, его руки, скрещённые на столе, немного подрагивали, как у старика, заплывшие от бессонницы глаза казались стеклянными. Она не могла не заметить произошедших перемен. Только что было виной такому упадку сил? Собственного сына она видела теперь только по ночам, Север поразил их всех, решив восстановиться на своём месте в компании и теперь с трудоголизмом взялся за дело, превратившись из бунтаря в офисного планктона. Все его разговоры были об инвестициях и ценных бумагах, если кто-то и пытался заговорить с ним на отвлечённые темы, то неизменно натыкался на почти что хамское молчание, Север пропускал это мимо ушей и продолжал гнуть свою линию. Он стал прилично одеваться, отутюженная белоснежная рубашка, запонки, остроносые туфли на небольшом каблучке, и шельф брутального одеколона. Если у кого-то ещё и оставались сомнения в том, кто станет приемником, то со дня появления преображённого Клода Якобсона, они бесследно развеялись.
Эвелина снисходительно махнула рукой, дав Люку знак не вставать, и села напротив.
-Добрый день, миссис Якобсон,- сказал Люк на удивление хриплым голосом, так что под конец сам закашлялся от своей хрипоты.
-Добрый,- кивнула женщина. Эвелина принялась листать меню, в то время как Люк напряжённо смотрел в окно. Перед его взглядом медленно проползали машины, пешеходы, кто-то неторопливо, кто-то сломя голову, переходили дорогу, жизнь кипела, как в муравейнике.
-Тебе, наверняка, интересно знать, зачем я пригласила тебя сюда?- осведомилась Эвелина, когда официант удалился восвояси, приняв её заказ.
-Безусловно,- Люк, наконец, повернул к ней голову и посмотрел из под нахмуренных бровей ей в глаза.
- Ты разве ничего не будешь себе заказывать?- опомнилась Эвелина, когда официанта уже и след простыл.
-Нет, я не голоден,- сдержанно ответил Люк. Он уже забыл, что такое есть с аппетитом и что у еды есть вкус.
Эвелина снова кивнула и оглядела помещение.
-Приятное местечко.- Женщине нужно было собраться с мыслями и настроиться на нужный лад, иначе ничего бы не вышло.
-Угу,- прогнусавил Люк и медленно очертил взглядом исподлобья периметр кафешки.
-Надеюсь, я ни от чего тебя не отвлекаю?- Теперь Эвелина навалилась на стол грудью, как бы стараясь преодолеть разделяющее их расстояние.
-У меня нет дел,- поспешил её разуверить Люк, но его голос, не смотря на внутренние переживания, прозвучал так монотонно, что любой бы решил, что досаждает своими вопросами.
-Извини, мне сложно начать, вот я и…
-Всё в порядке,- поджав губы, сказал юноша, и покрепче сжал стакан с холодным чаем, так что венки на тощих руках вытянулись миллиметровыми лесками под кожей.
Они никогда не говорили с Эвелиной, он всегда чувствовал на себе её презрительный взгляд. Люк был странным мальчишкой, вечно липнущим к её сынку, и этот разношерстный тандем не находил в её сердце тёплого отклика. Грей стоял на порядок ниже в иерархии материального благополучия, и разница их финансовых и фамильных положений всегда колола ей глаза. Эвелина имела смутные представления о жизни вне богемного круга, но была уверена, что среда обитания среднего класса не предполагает должного воспитании и хороших манер. Как бы цивилизованно не выглядел этот мальчуган, так часто приводимый домой её сыном, он не внушал ей доверия, так же как человек с опаской относится к товарам по сниженной цене. К тому же Люк был настолько застенчив, что из него невозможно было вытянуть слова даже клещами, как только она к нему обращалась, сухопарый бледнокожий ребёнок сразу тушевался и начинал проглатывать слова, либо же обескуражено молчал, вертя пуговицы на рубашке. Он всегда казался Эвелине каким-то «дефектным», и хотя она старательно избегала таких определений в отношении детей, это не мешало её подсознательному негодовать по поводу вечно всплывающих на поверхность изъянов этого сопляка. Сейчас она начинала понимать, что на самом деле выбивало её из колеи, и мотивы её беспочвенного раздражения уходили корнями в такую трясину собственной несостоятельности, что она долгое время напрочь отрицала их, дабы выбить для себя же алиби. Но в сорок лет так глупо бояться разочароваться в истине… Причина её несдержанно поведения была безобразно прозаична – она ревновала, она исходила ядом ревности от того, что какому-то мальчишке без рода и племени, болезненному мямле, Север доверял куда больше, нежели родной матери. Люк без зазрения совести уводил её сына у неё из под носа не прилагая значительных усилий, он крал время, которое мать с ребёнком могли бы проводить вместе, перехватывал его переживания и секреты, которые так никогда до неё не дошли… Он был между ними стеной, по крайней мере, так Эвелина думала раньше, сейчас же она посмотрела правде в глаза – это она была барьером между ними, из-за своей никудышности, из-за чёрт знает ещё чего, но это она вынудила сына искать понимания на стороне.
-Видишь ли, я никогда не стремилась узнать тебя получше, и это несмотря на то, что ты занимал центральное место в жизни Клода. Любая нормальная мать хотела бы найти общий язык с друзьями сына, знаешь, как говорят, стать «своей девчонкой», но только не я. Моё желание подчинить жизнь Клода себе было прихотью матери-эгоистки. Он наверняка рассказывал тебе, но повторюсь ещё раз. Мне было восемнадцать, когда я пережила первую и самую сильную любовь в своей жизни, я тогда, как и многие в моём возрасте, витала в облаках, а потом меня очень резко опустили на землю, я была разбита, и если бы не Клод, то покончила бы с собой. Он стал моей тихой гаванью, я отдала себя всю на его воспитание, у меня не было романов, я вообще перестала смотреть на мужчин, хоть они и уделяли мне знаки внимания. Моё материнство незаметно превратилось в навязчивую идею, опека – в тяжкий груз, а стремление принимать участие в его жизни привело лишь к тотальному ограничению свободы. Я проводила около его кроватки двадцать четыре часа в сутки, и я просто не замечала, что он начинал взрослеть. У Клода вспыльчивый характер, с самого детства он стремился к самостоятельности, ему нужно было личное пространство, и вскоре я узнала, что мне там места нет. Десять лет я была занята только ребёнком, мои подруги давно перестали оставлять сообщения на автоответчике, всё равно я никуда не выбиралась из дома, про мужчин я уже сказала, мне было не до них, у меня не было хобби, я не интересовалась ничем, кроме того, что касалось ребёнка. И вот он заводит школьных товарищей, часами просиживает за компьютерными играми… Я чувствую, как он отдаляется от меня, но не теряю надежды вернуть всё как было. И тут появляешься ты и полостью замещаешь меня. Полностью!- Эвелина, прежде рассказывающая на одном дыхании, вдруг запнулась. По её щекам потекли слёзы, от которых она не спешила избавиться, пусть текут, лишь бы они были последними, лишь бы с ними вышла вся та боль, что сжимала её сердце в кулаке все эти годы. Люк сосредоточенно смотрел на свои подрагивающие руки, он не чувствовал за собой вины, но драматическая откровенность женщины, когда-то давно внушавшей ему страх, а сейчас просто чужой, всё же трогала его за живое. Пожалуй, они одинаково несчастны в своей любви к этому не знающему сострадания человеку, и, пожалуй, никто больше на всём белом свете не полюбит его так, как способны были любить они.
-Я сожалею,- совершенно искренне сказал Люк.
-Нет, не стоит, это лишне.- Эвелина вытерла лицо салфеткой и посмотрела Люку в глаза. Юноша ответил взаимностью.- Причиной всему моя ревность, если бы она не застилала мне глаза, я могла бы иметь прекрасную семью. Но я пригласила тебя не за этим.- Женщина выждала паузу и продолжила.- Любить Клода задача не из простых, у него никогда не было по-настоящему близких людей, кроме тебя, конечно. И вот, что Люк.- Эвелина накрыла ладонью сцепленные в замок руки юноши, отчего у того всё внутри перевернулось.- Спасибо, что ты поддерживал его и был рядом, что принимал его любым, со всеми его невыносимыми выходками, пока я вела поединок со своей ревностью. Я хочу, чтобы ты знал, ты желанный гость в нашем доме, и как партнёр Клода тоже. Я думала, что ты тянешь его на дно, что он стал таким развязанным из-за твоего влияния, но это не больше чем вздор моего больного воображения. Ты видишь, он взялся за ум, он, наконец, стал мужчиной, у меня нет причин возражать против ваших отношений теперь.
-Поздно…- сдавленно пробормотал Люк после длинной утомительной паузы. Его глаза прилипли к побелевшим костяшкам на стискивающих кружку руках.- Вы опоздали со своим приглашением.- После этого юноша резко встал и стремительной, но по-прежнему по-кошачьи крадущейся походкой направился к выходу. Эвелина что-то крикнула ему вдогонку, но звук её озабоченного голоса донёсся до него как из катакомб. Люк попытался войти в ритм уличного движения, но ноги его не слушались, сердце так бешено ухало в груди, что он мог только бежать, повинуясь учащённому стуку этих оглушительных ударов. «У меня нет причин возражать против ваших отношений». «Спасибо, что поддерживал его и был рядом». «Ты желанный гость в нашем доме». «И как партнёр Клода тоже». Разве так бывает? Эвелина высыпала добрую горсть соли ему на рану, расковыряла и без того не заживающий рубец поперёк его груди. Только сейчас, когда между ними было всё кончено, она решила проявить своё великодушие, только сейчас на неё снизошло озарение, когда от него уже не было никакой пользы. Хотя она была, конечно, не при чём, она ничего не решала в жизни сына и уж тем более не была для него авторитетом. Клод был себе на уме, его выбор был выбором взрослого, образованного и честного перед собой человека. Никто и никогда не повлиял бы на его мнение, не заставил бы изменить принципам или пойти наперекор собственной воле. Люк был уверен, что выступая инициатором прекращения их общения, Север точно знал, чего хотел. Он перешагнул через Люк, он его нравственно и этически перерос. К чему наследнику крупного состояния с вагоном и маленькой тележкой привилегий марать руки о такого редкостного недоноска, как он? В жизни Клода Якобсона – нефтяного магната – не было места грязи, порочным связям и ошибкам юности… Их пути разошлись, и Люк чувствовал себя инвалидом, оставшимся без кресла каталки ползать на четвереньках по пустырю и жадно ловить последние очертания своего поводыря, уверенно шагающего к новой цели, прочь от калеки.
Люк не заметил, как преодолел расстояние от кафе в центе города до частной клиники в спальном районе Манхеттена, где прикованная к кровати, лежала его мать. Он не пропустил ни одного визита с тех пор, как она оказалась здесь, и это место стало его вторым домом, потому что больше прийти ему было не к кому. Юноша стёр пот с красного, как у рака, лица, рубашка промокла несмотря на бунтарский ветер, и под мышками, и на спине образовались тёмные пятна, он едва справился с отдышкой, чтобы преодолеть ещё один лестничный марш. Медперсонал давно перестал требовать от него документы, удостоверяющие личность, следить за часами посещения и терроризировать его лишней минутой сверх графика. Люк сидел в палате столько, сколько этого требовалось, и его невозможно было выставить оттуда ни уговорами, ни силой. Он остановился перед дверью, втягивая воздух и со свистом выпуская его наружу, дожидаясь пока краска сойдёт с щёк. Он сделал бы тоже самое, будь мать абсолютно здорова, чтобы не взволновать её своей взъерошенной наружностью. Лаура была до абсурда проницательна, она видела людей насквозь, и её способность к эмпатии граничила с одарённостью. Наконец, Люк перешагнул порог, не без облегчения опустился в жёсткое кресло и бережно сжал её холодную руку с бесцветными ногтями, которые начинали крошиться от недостатка кальция. Она выслушает его, приговаривая «продолжай, мой мальчик», посильнее сожмёт его руку, как будто передавая заряд энергии, и обязательно скажет что-нибудь дельное. Лаура не любила лить воды, её жизненный опыт и страсть к познанию создавали всё необходимое для того, чтобы действительно помогать выпутываться из морских узлов жизненных коллизий, а не сводить всё к сентиментальным утешениям. «Хорошо не будет, будет по-другому», - обычно говорила она и всегда оказывалась права.
-Расскажи мне как на духу, что с тобой стряслось?- не своим от горечи голосом сказал Люк за мать. Она бы начала именно с этого, он был в этом убеждён.
Север налил себе ещё один стакан бренди. Час ночи. Нью-Йорк подобно ночной бабочке раскрыл свои переливающиеся всеми цветами радуги крылья и пустился в головокружительный полёт. Он обожал это время. Ночь. Опасные переделки. Раскрученный на полную катушку адреналин от связи с криминалом и полицией. Рёв мотоцикла, как вой турбин. Случайные знакомые. Старые, проверенные временем друзья. Надрывающийся трелью телефон. Яркие вывески, тёмные переулки, множество теней, резкий свет от устрашающе больших экранов, сумасшедшие сигналы выведенных из строя светофоров, пустые жестянки из-под пива, шумные компании пьяной молодёжи, мат, пошлые шутки, риск, драки, петушиные бои ради самоутверждения… Как же ему хотелось вернуться в это торнадо, где твоей жизни каждую секунду что-то угрожает, где ты чувствуешь, что ты, чёрт возьми, живой, настоящий, способный умереть или воскреснуть.
Просторный кабинет весь покрылся прямоугольными тенями. Просто чёрная коробка, где пахнет кожаной обивкой от новой мебели. Север поморщился и ослабил галстук. Он ненавидел эти душащие шею аксессуары делового мужчины. Очередной глоток крепкого напитка ударил ему в голову особенно сильно, и он со злостным рыком сорвал его с себя, кинул на пол и растоптал ногой, затем так же небрежно разорвал рубашку, так что пуговицы со стеклянным звоном зацокали по полу.
-Чёрт! Чёрт! Чёрт!- завопил он, так что собственное эхо больно ударило его по ушам. Как же ему осоловело быть претенциозным, заинтересованным, вовлечённым в процесс. Да, он схватывал всё на лету, прекрасно владел собой, следил за ходом событий. У него был нюх на такие дела и хватка бойцовского пса. Дед не ошибался, когда утверждал, что направив его харизму, сообразительность и напористость в нужное русло, они получат вечный двигатель, это станет самым удачным вложением на многие года вперёд. Север слишком поздно понял, что минута слабости может стоить целого будущего, распоряжаться которым он больше не в праве. Сам себе не хозяин, вот о чём он думал с таким отчаяньем и глухой, клокочущей в горле яростью. Теперь ему по гроб жизни придётся впрягаться в эту лямку и тащить за собой груз, как взмыленный вол. Его лицо уже стало узнаваемым благодаря миллионному тиражу известного журнала «The economist», где Гилт Якобсон шутливо передаёт внуку пальму первенства, а тот всё с той же до безобразия искренней улыбкой на губах принимает обременительный дар, из его имени в скором времени получится неплохой бренд, год-два и его личность превратится в игрушку коммерции, не за горами то время, когда он будет вынужден плясать под дудку общественности, прогибаться, увиливать, врать. Как будто сейчас, делая свои первые шаги в это болото махинаций ради наживы и лжепартёрских отношений, ему удаётся оставаться собой? Вздор! Он продал себя за бесценок, чтобы отвлечься от душевных терзаний. Глупая, ничтожная работа стала его обезболивающим, она затянула пустоту внутри, которую оставил после себя Люк, и он не знал другого лекарства от этой непроходящей даже во сне боли, похожей на раскаленную смолу, текущую по венам.
И почему всё оказалось так непросто? Север с первых дней их знакомства ощутил несвойственную аттракцию по отношению к этому робкому, болезненному и до жути меланхоличному пацанёнку. Странно, что он не стал его задирать, как делал с прочими неудачниками, а как-то сразу проникся сочувствием, и желание протянуть ему крепкую руку помощи затмило собой страсть самоутверждения и браваду. Это случилось в начале учебного года, Люк пришёл в школу посеревший от гриппа и череды простуд, его еле держали собственные ноги, и он с пугающей обречённостью смотрел на всё вокруг из под полуопущенных длинных ресниц. Это-то и поразило Севера, другая мелкота смотрела по сторонам воровато, страх был так очевиден, что становилось скучно, а Люк был другой, его невозможно было по настоящему задеть, он был похож на черепаху, надёжно спрятавшуюся в пещере своего панциря и ни за что не желавшую показаться наружу. Всё что Север видел – это почти что бросающее вызов безразличие к окружающим, Люк не пытался влиться в компанию, принять участие в разговоре, он совершенно комфортно чувствовал себя в одиночестве и с первого взгляда не нуждался в присутствии кого бы то ни было ещё. Одним словом он стал типичной белой вороной, и, конечно, взбучки не заставили себя ждать. Ребятам нужно было на ком-то вымещать свою агрессивную энергию, у них ужасно чесались кулаки, к тому же публичная драка стала превосходным способом показать себя, продемонстрировать своё бесстрашие и наплевательское отношение к уставу. К тому времени, как Люк стал центром всеобщих насмешек, у Севера уже сложилась дружба с отпетыми нарушителями порядка, коими по большей части являлись избалованнее сынки из обеспеченных семей, которым закон был не писан. Север удачно вписывался в эту шайку, за тем исключением, что не был по-звериному капризен и не кичился богатством матери, деньги вообще никогда не были для него мерилом. Но крепкой дружбе очень скоро пришёл конец, и как Север понимал сейчас, тот момент стал переломным в его жизни по двум причинам. Во-первых, он обрёл в лице Люка то, что обычно принято называть «другом на века», а во-вторых стал «отшельником» либо же «кошкой, гуляющей сама по себе», он по-прежнему легко сходился с людьми, но при этом держался обособленно, только Люку было известно как выглядит дно колодца его души.
Тот день выдался особенно холодным и казалось что вот-вот пойдёт снег, хотя это была катастрофическая редкость в ноябре. Всё вокруг выглядело угрюмым и безрадостным, пробелы света в пепельно-сером небе резали глаза. Мать довезла Севера только до перекрёстка, вопреки обычаю она куда-то торопилась и не хотела тратить время на разворот, так что мальчику пришлось огибать здание школы с чёрного хода и идти мимо затемнённого лиловыми тенями от облетевших, но толстостволых, деревьев торца, где обычно курили старшеклассники, опасаясь попасться на глаза зорким и непримиримым преподавателям. Сначала Север услышал голоса, похожие на шипение растревоженных змей, а затем, прибавив ходу, увидел всю картину целиком. Четверо из его компании столпились около смирно стоящего у стены Люка, Север уже давно заприметил этого мальчишку с каким-то загадочным, туманно-мечтательным выражением лица, миловидного и хрупкого, как фарфоровая ваза, без кровинки в молочно-персиковой коже. Он не мог дать сдачи, но самое главное – он и не собирался этого делать, просто стоял и слушал всё, что ему говорили, так, будто обидные слова о его происхождении и нужде в деньгах отскакивали от него, как мячик от стены. К прочим порокам относились и длинные волосы, которые Лаура наотрез отказалась обстригать сыну, потому что по её мнению, короткая стрижка портила весь вид, хотя обстригать космы было такой же обязанностью для мужского пола в гимназии, как и носить форму. На Севера от зрелища обещавшей перейти все разумные границы потасовки напала хандра, медленно, по мере развития действий, переросшая в отвращение и ненависть. Для начала ему совершенно не понравилось, что Клаус, парень с удивительно подвешенным на ругательства языком, припёр мальчугана на голову ниже его к стенке из-за того, что тот не сорил деньгами, как попало, и не бы такой породистой особью, как он сам, ведь подавляющее большинство обучающихся в гимназии, были отпрысками высокопоставленных, именитых лиц, о матери же Люка в стенах учебного заведения ходили отнюдь не самые лестные легенды. Её яркие наряды безумного кроя, не имеющие ничего общего с шитыми на заказ костюмчиками депутатских жён пастельных тонов, своенравные, подчас диковатые, причёски, тонкие сигареты, которыми она частенько баловалась на глазах у озабоченных моралью мамаш, всё это сколотило ей образ неандертальской потаскухи. И тем более было непонятно, откуда у этой развязанной особы, меняющей работы от случая к случаю, имелись деньги для платы за обучение в одной из лучших гимназий города. Когда Клаус произнёс слова «потаскуха», сорвавшееся с его губ, как динамит, Север нервно дёрнулся, он был уверен, что такого оскорбления Люк не стерпит, но мальчик только бросил быстрый взгляд, всё так же из под длинных опущенных ресниц, словно полоснул им обидчика под дых заточенной бритвой. В эту секунду Север осознал всю глубину этого прискорбного молчания, Люк не будет пускать в ход кулаки не потому что он трус, нет, но потому, что ответить на оскорбление, значит признать его, а он не мог допустить даже мысли, что «потаскуха» брошено в адрес его матери, и поэтому молчал, как если бы не имел к этому ни малейшего отношения. Клауса начала колотить дрожь, он обернулся к Северу и со скользкой, показавшейся Северу такой противной в тот момент, ухмылкой пояснил, мол этого гадёныша ничто не пробирает, ему всё до фени, но вряд ли он согласится вот с этим. И Клаус со всего маху врезал Люку по носу, который принял этот удар с тем же достоинством, как нечто неотвратимое. Тут-то на Севера и напала горячка, он процедил сквозь зубы угрозу убираться, после чего их с Клаусом уже было не оттащить друг от друга никакими бульдозерами. Через несколько минул кулачных боёв, Север победоносно восседал на Клаусе и припирал его к земле за горло. Отголоски ярости бегали по нему мурашками, мальчику даже показалось, что он слышит скрип собственных зубов. Это был первый раз, когда он потерял самообладание и совершенно не ведал, что творил, он придушил бы противника, если бы трое остальных ребят не вышли из ступора и не оттащили его от харкающего кровью Клауса. Когда Север пришёл в здравое сознание, мальчиков и след простыл, о свирепой потасовке напоминали только следы крови на снегу. Снег? Север огляделся по сторонам, всё вокруг побелело как по волшебству, земля покрылась тонким, в пару сантиметром, слоем снега. Люк сидел на корточках, привалившись к стене школы, и смешно хлюпал разбитым носом, из которого сочилась кровь. Север посмотрел на него, скукожившегося от мороза и задравшего голову вверх, чтобы унять кровотечение и не запачкать одежду, и как то разом понял, что не хочет оставлять его здесь одного. Мало ли что ещё с ним может приключиться. Он сел рядом и набрав в руки снега, умылся им. Люк последовал его примеру.
Может быть потому что он никогда больше не видел таких снегопадов в ноябре, Клод и рыдал, прижавшись к стеклу, величиной в два человеческих роста, или это горько-сладкое воспоминание выпятилось наружу в его памяти, как тяжёлая грыжа или гнойный фурункул. Только он не мог перестать реветь, несмотря на возраст и стальной выправки характер, несмотря на то, что он не позволял себе этого, даже когда лежал искалеченный и переломанный после очередного неудавшегося фурора, несмотря на то, что слёзы уже застревали где-то в горелее вместе с кашлем и слюной. А за окном падал снег, белые пушистые хлопья сыпались, как из рога изобилия на застывший в немом оцепенении Нью-Йорк, и всё, чего ему хотелось, это чтобы Люк где-то там, на другом конце телефонного провода, припомнил тот и сладкий, и горький ноябрь вместе с ним.
Осень была в самом разгаре, сухие листья скоблили по асфальту, подгоняемые порывами ветра, блёкло-жёлтое солнце светило, как запылённый стробоскоп в клубах тучного табачного дыма, а небоскрёбы отражали в своих ледяных стёклах белые блики. Машины всё также простаивали в пробках, плотная вереница транспорта медленно следовала змейкой по главным магистралям. Всего лишь два часа дня, а уже такое столпотворение. Люк потёрся щекой о поднятый воротник кожаной куртки, чёрные волосы облепили его лицо ажурной паутиной, мешая обзору, так что ему пришлось повернуть голову в другую сторону, что бы от них избавиться. Наконец он притормозил у одной из кафешек, где ему была назначена встреча, и элегантно проскользнул внутрь. Его субтильное тело в сочетании с высоким ростом позволяли ему перемещаться грациозно и бесшумно, создавая иллюзию невесомости, но эта-та космическая плавность движений и привлекала к себе внимание, люди не упускали шанса проследить за ним, обернуться, задержаться на нём взглядом. Юноша терялся от обилия обращённых в его сторону голов, он был красив, статен, одет со вкусом, но без вульгарного пафоса, у посетителей кафе не было повода игнорировать его появление. Молодые девушки, поедающие лёгкие, некалорийные салатики и разодетые по последнему писку моды, уже во всю заигрывали с ним, соревнуясь в своих способностях кадрить таких одиноких красавчиков, как он. Люку, они, конечно, были безынтересны, они даже не тешили его самолюбия, он вообще не знал, как это – любить себя, такого выродка, сплошь слепленного из одних недостатков. Если бы им только пришло в голову покопаться в корзине с грязным бельём его подсознательного, они были бы крайне раздосадованы, ведь он вовсе не то, чем привык казаться.
Все внутренние опоры, некогда имевшие силу, сейчас превратились в труху, юноша если не сломался, то скрутился, как ленточный червь, весь слипся изнутри, как если бы его лишили скелета. Непрекращающийся видеоролик в голове, как Север хватается за фонарный столб, как сползает по нему вниз с бледным от обезвоживания лицом, с намертво приклеенной к лицу гримасой отвращения, или минутой ранее, когда он чуть ли не бил его по рукам, стараясь сбросить с себя, а лучше как следует отшвырнуть, всё это разом подкосило Люка. Он не знал, как жить дальше, он не знал, надо ли жить? Юноша был похож на амёбу, которой всё равно, какую принять форму и в каком направлении двигаться, которая не представляет из себя ровным счётом ничего, ей даже не будет больно, если покромсать её на куски, она для этого и существует, чтобы бесконечно и бесцельно делиться. И всё-таки он сидел сейчас в уютном кафе и делал вид, что воспринимает происходящее за окном или чувствует манящий запах выпечки; преодолевая себя, ворочал головой по сторонам, непослушными пальцами в сотый раз листал меню, даже иногда пробегал страницы глазами для пущей убедительности, если хлопала входная дверь, он тут же оборачивался, просто по инерции, чтобы казаться живым или хотя бы вменяемым. На самом деле окружающий мир давно стал плоским, чёрно-белым и немым, как кинолента 80-х годов, а сам он вот уже с неделю ел по расписанию, нет, не ел, а употреблял пищу, не ощущая её вкуса, не задумываясь над чувством голода или насыщения; заснуть ему помогали снотворные, и каждый раз ему приходилось увеличивать дозу, чтобы провалиться в чёрную яму без снов. Север исчез из его жизни и забрал с собой почти всё, что Люк имел, весь его оборонительный арсенал, он подчистую обчистил его, вывернул каждый карман на изнанку и выудил всё до последней крошки. Боль уже притупилась, эти несколько дней гнетущего одиночества натёрли грубую мозоль на его сердце, но она продолжала колотить его изнутри каким-то тупым, увесистым предметом, и по всему телу прокатывался мощный колокольный звон, стоило ему на секунду задуматься. И теперь, когда Север с горьким осадком на душе старательно избегал с ним всякого общения, Эвелина ни с того ни с сего берёт инициативу в свои руки. Звонит ему, настаивает на встрече, и в её голосе заметны смехотворные нотки мольбы.
Так или иначе, Люк пришёл. Это свидание могло многое прояснить, и он ухватился за кончик пропадающей в темноте верёвки, он готов был идти в слепую, лишь бы только больше не стоять на месте. Эвелина пришла вовремя, сложно было представить, что она опоздает, когда дело затрагивало её личные интересы, она предпочитала быть пунктуальной. Женщина заметила Люка сразу, со стороны он выглядел обособленно, ничего конкретного, просто ощущение его «самости» превалировало над общностью остальных посетителей. Сразу было видно, что на контакт он идёт со скрипом, предпочитает сторониться и избегать людей, и сидит так, будто помышляет немедленно сбежать, как будто невидимая пружина распрямляется и толкает его вперёд. Эвелина, прежде настроенная радикально, замедлила шаг. От Люка буквально разило какой-то немощью, его руки, скрещённые на столе, немного подрагивали, как у старика, заплывшие от бессонницы глаза казались стеклянными. Она не могла не заметить произошедших перемен. Только что было виной такому упадку сил? Собственного сына она видела теперь только по ночам, Север поразил их всех, решив восстановиться на своём месте в компании и теперь с трудоголизмом взялся за дело, превратившись из бунтаря в офисного планктона. Все его разговоры были об инвестициях и ценных бумагах, если кто-то и пытался заговорить с ним на отвлечённые темы, то неизменно натыкался на почти что хамское молчание, Север пропускал это мимо ушей и продолжал гнуть свою линию. Он стал прилично одеваться, отутюженная белоснежная рубашка, запонки, остроносые туфли на небольшом каблучке, и шельф брутального одеколона. Если у кого-то ещё и оставались сомнения в том, кто станет приемником, то со дня появления преображённого Клода Якобсона, они бесследно развеялись.
Эвелина снисходительно махнула рукой, дав Люку знак не вставать, и села напротив.
-Добрый день, миссис Якобсон,- сказал Люк на удивление хриплым голосом, так что под конец сам закашлялся от своей хрипоты.
-Добрый,- кивнула женщина. Эвелина принялась листать меню, в то время как Люк напряжённо смотрел в окно. Перед его взглядом медленно проползали машины, пешеходы, кто-то неторопливо, кто-то сломя голову, переходили дорогу, жизнь кипела, как в муравейнике.
-Тебе, наверняка, интересно знать, зачем я пригласила тебя сюда?- осведомилась Эвелина, когда официант удалился восвояси, приняв её заказ.
-Безусловно,- Люк, наконец, повернул к ней голову и посмотрел из под нахмуренных бровей ей в глаза.
- Ты разве ничего не будешь себе заказывать?- опомнилась Эвелина, когда официанта уже и след простыл.
-Нет, я не голоден,- сдержанно ответил Люк. Он уже забыл, что такое есть с аппетитом и что у еды есть вкус.
Эвелина снова кивнула и оглядела помещение.
-Приятное местечко.- Женщине нужно было собраться с мыслями и настроиться на нужный лад, иначе ничего бы не вышло.
-Угу,- прогнусавил Люк и медленно очертил взглядом исподлобья периметр кафешки.
-Надеюсь, я ни от чего тебя не отвлекаю?- Теперь Эвелина навалилась на стол грудью, как бы стараясь преодолеть разделяющее их расстояние.
-У меня нет дел,- поспешил её разуверить Люк, но его голос, не смотря на внутренние переживания, прозвучал так монотонно, что любой бы решил, что досаждает своими вопросами.
-Извини, мне сложно начать, вот я и…
-Всё в порядке,- поджав губы, сказал юноша, и покрепче сжал стакан с холодным чаем, так что венки на тощих руках вытянулись миллиметровыми лесками под кожей.
Они никогда не говорили с Эвелиной, он всегда чувствовал на себе её презрительный взгляд. Люк был странным мальчишкой, вечно липнущим к её сынку, и этот разношерстный тандем не находил в её сердце тёплого отклика. Грей стоял на порядок ниже в иерархии материального благополучия, и разница их финансовых и фамильных положений всегда колола ей глаза. Эвелина имела смутные представления о жизни вне богемного круга, но была уверена, что среда обитания среднего класса не предполагает должного воспитании и хороших манер. Как бы цивилизованно не выглядел этот мальчуган, так часто приводимый домой её сыном, он не внушал ей доверия, так же как человек с опаской относится к товарам по сниженной цене. К тому же Люк был настолько застенчив, что из него невозможно было вытянуть слова даже клещами, как только она к нему обращалась, сухопарый бледнокожий ребёнок сразу тушевался и начинал проглатывать слова, либо же обескуражено молчал, вертя пуговицы на рубашке. Он всегда казался Эвелине каким-то «дефектным», и хотя она старательно избегала таких определений в отношении детей, это не мешало её подсознательному негодовать по поводу вечно всплывающих на поверхность изъянов этого сопляка. Сейчас она начинала понимать, что на самом деле выбивало её из колеи, и мотивы её беспочвенного раздражения уходили корнями в такую трясину собственной несостоятельности, что она долгое время напрочь отрицала их, дабы выбить для себя же алиби. Но в сорок лет так глупо бояться разочароваться в истине… Причина её несдержанно поведения была безобразно прозаична – она ревновала, она исходила ядом ревности от того, что какому-то мальчишке без рода и племени, болезненному мямле, Север доверял куда больше, нежели родной матери. Люк без зазрения совести уводил её сына у неё из под носа не прилагая значительных усилий, он крал время, которое мать с ребёнком могли бы проводить вместе, перехватывал его переживания и секреты, которые так никогда до неё не дошли… Он был между ними стеной, по крайней мере, так Эвелина думала раньше, сейчас же она посмотрела правде в глаза – это она была барьером между ними, из-за своей никудышности, из-за чёрт знает ещё чего, но это она вынудила сына искать понимания на стороне.
-Видишь ли, я никогда не стремилась узнать тебя получше, и это несмотря на то, что ты занимал центральное место в жизни Клода. Любая нормальная мать хотела бы найти общий язык с друзьями сына, знаешь, как говорят, стать «своей девчонкой», но только не я. Моё желание подчинить жизнь Клода себе было прихотью матери-эгоистки. Он наверняка рассказывал тебе, но повторюсь ещё раз. Мне было восемнадцать, когда я пережила первую и самую сильную любовь в своей жизни, я тогда, как и многие в моём возрасте, витала в облаках, а потом меня очень резко опустили на землю, я была разбита, и если бы не Клод, то покончила бы с собой. Он стал моей тихой гаванью, я отдала себя всю на его воспитание, у меня не было романов, я вообще перестала смотреть на мужчин, хоть они и уделяли мне знаки внимания. Моё материнство незаметно превратилось в навязчивую идею, опека – в тяжкий груз, а стремление принимать участие в его жизни привело лишь к тотальному ограничению свободы. Я проводила около его кроватки двадцать четыре часа в сутки, и я просто не замечала, что он начинал взрослеть. У Клода вспыльчивый характер, с самого детства он стремился к самостоятельности, ему нужно было личное пространство, и вскоре я узнала, что мне там места нет. Десять лет я была занята только ребёнком, мои подруги давно перестали оставлять сообщения на автоответчике, всё равно я никуда не выбиралась из дома, про мужчин я уже сказала, мне было не до них, у меня не было хобби, я не интересовалась ничем, кроме того, что касалось ребёнка. И вот он заводит школьных товарищей, часами просиживает за компьютерными играми… Я чувствую, как он отдаляется от меня, но не теряю надежды вернуть всё как было. И тут появляешься ты и полостью замещаешь меня. Полностью!- Эвелина, прежде рассказывающая на одном дыхании, вдруг запнулась. По её щекам потекли слёзы, от которых она не спешила избавиться, пусть текут, лишь бы они были последними, лишь бы с ними вышла вся та боль, что сжимала её сердце в кулаке все эти годы. Люк сосредоточенно смотрел на свои подрагивающие руки, он не чувствовал за собой вины, но драматическая откровенность женщины, когда-то давно внушавшей ему страх, а сейчас просто чужой, всё же трогала его за живое. Пожалуй, они одинаково несчастны в своей любви к этому не знающему сострадания человеку, и, пожалуй, никто больше на всём белом свете не полюбит его так, как способны были любить они.
-Я сожалею,- совершенно искренне сказал Люк.
-Нет, не стоит, это лишне.- Эвелина вытерла лицо салфеткой и посмотрела Люку в глаза. Юноша ответил взаимностью.- Причиной всему моя ревность, если бы она не застилала мне глаза, я могла бы иметь прекрасную семью. Но я пригласила тебя не за этим.- Женщина выждала паузу и продолжила.- Любить Клода задача не из простых, у него никогда не было по-настоящему близких людей, кроме тебя, конечно. И вот, что Люк.- Эвелина накрыла ладонью сцепленные в замок руки юноши, отчего у того всё внутри перевернулось.- Спасибо, что ты поддерживал его и был рядом, что принимал его любым, со всеми его невыносимыми выходками, пока я вела поединок со своей ревностью. Я хочу, чтобы ты знал, ты желанный гость в нашем доме, и как партнёр Клода тоже. Я думала, что ты тянешь его на дно, что он стал таким развязанным из-за твоего влияния, но это не больше чем вздор моего больного воображения. Ты видишь, он взялся за ум, он, наконец, стал мужчиной, у меня нет причин возражать против ваших отношений теперь.
-Поздно…- сдавленно пробормотал Люк после длинной утомительной паузы. Его глаза прилипли к побелевшим костяшкам на стискивающих кружку руках.- Вы опоздали со своим приглашением.- После этого юноша резко встал и стремительной, но по-прежнему по-кошачьи крадущейся походкой направился к выходу. Эвелина что-то крикнула ему вдогонку, но звук её озабоченного голоса донёсся до него как из катакомб. Люк попытался войти в ритм уличного движения, но ноги его не слушались, сердце так бешено ухало в груди, что он мог только бежать, повинуясь учащённому стуку этих оглушительных ударов. «У меня нет причин возражать против ваших отношений». «Спасибо, что поддерживал его и был рядом». «Ты желанный гость в нашем доме». «И как партнёр Клода тоже». Разве так бывает? Эвелина высыпала добрую горсть соли ему на рану, расковыряла и без того не заживающий рубец поперёк его груди. Только сейчас, когда между ними было всё кончено, она решила проявить своё великодушие, только сейчас на неё снизошло озарение, когда от него уже не было никакой пользы. Хотя она была, конечно, не при чём, она ничего не решала в жизни сына и уж тем более не была для него авторитетом. Клод был себе на уме, его выбор был выбором взрослого, образованного и честного перед собой человека. Никто и никогда не повлиял бы на его мнение, не заставил бы изменить принципам или пойти наперекор собственной воле. Люк был уверен, что выступая инициатором прекращения их общения, Север точно знал, чего хотел. Он перешагнул через Люк, он его нравственно и этически перерос. К чему наследнику крупного состояния с вагоном и маленькой тележкой привилегий марать руки о такого редкостного недоноска, как он? В жизни Клода Якобсона – нефтяного магната – не было места грязи, порочным связям и ошибкам юности… Их пути разошлись, и Люк чувствовал себя инвалидом, оставшимся без кресла каталки ползать на четвереньках по пустырю и жадно ловить последние очертания своего поводыря, уверенно шагающего к новой цели, прочь от калеки.
Люк не заметил, как преодолел расстояние от кафе в центе города до частной клиники в спальном районе Манхеттена, где прикованная к кровати, лежала его мать. Он не пропустил ни одного визита с тех пор, как она оказалась здесь, и это место стало его вторым домом, потому что больше прийти ему было не к кому. Юноша стёр пот с красного, как у рака, лица, рубашка промокла несмотря на бунтарский ветер, и под мышками, и на спине образовались тёмные пятна, он едва справился с отдышкой, чтобы преодолеть ещё один лестничный марш. Медперсонал давно перестал требовать от него документы, удостоверяющие личность, следить за часами посещения и терроризировать его лишней минутой сверх графика. Люк сидел в палате столько, сколько этого требовалось, и его невозможно было выставить оттуда ни уговорами, ни силой. Он остановился перед дверью, втягивая воздух и со свистом выпуская его наружу, дожидаясь пока краска сойдёт с щёк. Он сделал бы тоже самое, будь мать абсолютно здорова, чтобы не взволновать её своей взъерошенной наружностью. Лаура была до абсурда проницательна, она видела людей насквозь, и её способность к эмпатии граничила с одарённостью. Наконец, Люк перешагнул порог, не без облегчения опустился в жёсткое кресло и бережно сжал её холодную руку с бесцветными ногтями, которые начинали крошиться от недостатка кальция. Она выслушает его, приговаривая «продолжай, мой мальчик», посильнее сожмёт его руку, как будто передавая заряд энергии, и обязательно скажет что-нибудь дельное. Лаура не любила лить воды, её жизненный опыт и страсть к познанию создавали всё необходимое для того, чтобы действительно помогать выпутываться из морских узлов жизненных коллизий, а не сводить всё к сентиментальным утешениям. «Хорошо не будет, будет по-другому», - обычно говорила она и всегда оказывалась права.
-Расскажи мне как на духу, что с тобой стряслось?- не своим от горечи голосом сказал Люк за мать. Она бы начала именно с этого, он был в этом убеждён.
Север налил себе ещё один стакан бренди. Час ночи. Нью-Йорк подобно ночной бабочке раскрыл свои переливающиеся всеми цветами радуги крылья и пустился в головокружительный полёт. Он обожал это время. Ночь. Опасные переделки. Раскрученный на полную катушку адреналин от связи с криминалом и полицией. Рёв мотоцикла, как вой турбин. Случайные знакомые. Старые, проверенные временем друзья. Надрывающийся трелью телефон. Яркие вывески, тёмные переулки, множество теней, резкий свет от устрашающе больших экранов, сумасшедшие сигналы выведенных из строя светофоров, пустые жестянки из-под пива, шумные компании пьяной молодёжи, мат, пошлые шутки, риск, драки, петушиные бои ради самоутверждения… Как же ему хотелось вернуться в это торнадо, где твоей жизни каждую секунду что-то угрожает, где ты чувствуешь, что ты, чёрт возьми, живой, настоящий, способный умереть или воскреснуть.
Просторный кабинет весь покрылся прямоугольными тенями. Просто чёрная коробка, где пахнет кожаной обивкой от новой мебели. Север поморщился и ослабил галстук. Он ненавидел эти душащие шею аксессуары делового мужчины. Очередной глоток крепкого напитка ударил ему в голову особенно сильно, и он со злостным рыком сорвал его с себя, кинул на пол и растоптал ногой, затем так же небрежно разорвал рубашку, так что пуговицы со стеклянным звоном зацокали по полу.
-Чёрт! Чёрт! Чёрт!- завопил он, так что собственное эхо больно ударило его по ушам. Как же ему осоловело быть претенциозным, заинтересованным, вовлечённым в процесс. Да, он схватывал всё на лету, прекрасно владел собой, следил за ходом событий. У него был нюх на такие дела и хватка бойцовского пса. Дед не ошибался, когда утверждал, что направив его харизму, сообразительность и напористость в нужное русло, они получат вечный двигатель, это станет самым удачным вложением на многие года вперёд. Север слишком поздно понял, что минута слабости может стоить целого будущего, распоряжаться которым он больше не в праве. Сам себе не хозяин, вот о чём он думал с таким отчаяньем и глухой, клокочущей в горле яростью. Теперь ему по гроб жизни придётся впрягаться в эту лямку и тащить за собой груз, как взмыленный вол. Его лицо уже стало узнаваемым благодаря миллионному тиражу известного журнала «The economist», где Гилт Якобсон шутливо передаёт внуку пальму первенства, а тот всё с той же до безобразия искренней улыбкой на губах принимает обременительный дар, из его имени в скором времени получится неплохой бренд, год-два и его личность превратится в игрушку коммерции, не за горами то время, когда он будет вынужден плясать под дудку общественности, прогибаться, увиливать, врать. Как будто сейчас, делая свои первые шаги в это болото махинаций ради наживы и лжепартёрских отношений, ему удаётся оставаться собой? Вздор! Он продал себя за бесценок, чтобы отвлечься от душевных терзаний. Глупая, ничтожная работа стала его обезболивающим, она затянула пустоту внутри, которую оставил после себя Люк, и он не знал другого лекарства от этой непроходящей даже во сне боли, похожей на раскаленную смолу, текущую по венам.
И почему всё оказалось так непросто? Север с первых дней их знакомства ощутил несвойственную аттракцию по отношению к этому робкому, болезненному и до жути меланхоличному пацанёнку. Странно, что он не стал его задирать, как делал с прочими неудачниками, а как-то сразу проникся сочувствием, и желание протянуть ему крепкую руку помощи затмило собой страсть самоутверждения и браваду. Это случилось в начале учебного года, Люк пришёл в школу посеревший от гриппа и череды простуд, его еле держали собственные ноги, и он с пугающей обречённостью смотрел на всё вокруг из под полуопущенных длинных ресниц. Это-то и поразило Севера, другая мелкота смотрела по сторонам воровато, страх был так очевиден, что становилось скучно, а Люк был другой, его невозможно было по настоящему задеть, он был похож на черепаху, надёжно спрятавшуюся в пещере своего панциря и ни за что не желавшую показаться наружу. Всё что Север видел – это почти что бросающее вызов безразличие к окружающим, Люк не пытался влиться в компанию, принять участие в разговоре, он совершенно комфортно чувствовал себя в одиночестве и с первого взгляда не нуждался в присутствии кого бы то ни было ещё. Одним словом он стал типичной белой вороной, и, конечно, взбучки не заставили себя ждать. Ребятам нужно было на ком-то вымещать свою агрессивную энергию, у них ужасно чесались кулаки, к тому же публичная драка стала превосходным способом показать себя, продемонстрировать своё бесстрашие и наплевательское отношение к уставу. К тому времени, как Люк стал центром всеобщих насмешек, у Севера уже сложилась дружба с отпетыми нарушителями порядка, коими по большей части являлись избалованнее сынки из обеспеченных семей, которым закон был не писан. Север удачно вписывался в эту шайку, за тем исключением, что не был по-звериному капризен и не кичился богатством матери, деньги вообще никогда не были для него мерилом. Но крепкой дружбе очень скоро пришёл конец, и как Север понимал сейчас, тот момент стал переломным в его жизни по двум причинам. Во-первых, он обрёл в лице Люка то, что обычно принято называть «другом на века», а во-вторых стал «отшельником» либо же «кошкой, гуляющей сама по себе», он по-прежнему легко сходился с людьми, но при этом держался обособленно, только Люку было известно как выглядит дно колодца его души.
Тот день выдался особенно холодным и казалось что вот-вот пойдёт снег, хотя это была катастрофическая редкость в ноябре. Всё вокруг выглядело угрюмым и безрадостным, пробелы света в пепельно-сером небе резали глаза. Мать довезла Севера только до перекрёстка, вопреки обычаю она куда-то торопилась и не хотела тратить время на разворот, так что мальчику пришлось огибать здание школы с чёрного хода и идти мимо затемнённого лиловыми тенями от облетевших, но толстостволых, деревьев торца, где обычно курили старшеклассники, опасаясь попасться на глаза зорким и непримиримым преподавателям. Сначала Север услышал голоса, похожие на шипение растревоженных змей, а затем, прибавив ходу, увидел всю картину целиком. Четверо из его компании столпились около смирно стоящего у стены Люка, Север уже давно заприметил этого мальчишку с каким-то загадочным, туманно-мечтательным выражением лица, миловидного и хрупкого, как фарфоровая ваза, без кровинки в молочно-персиковой коже. Он не мог дать сдачи, но самое главное – он и не собирался этого делать, просто стоял и слушал всё, что ему говорили, так, будто обидные слова о его происхождении и нужде в деньгах отскакивали от него, как мячик от стены. К прочим порокам относились и длинные волосы, которые Лаура наотрез отказалась обстригать сыну, потому что по её мнению, короткая стрижка портила весь вид, хотя обстригать космы было такой же обязанностью для мужского пола в гимназии, как и носить форму. На Севера от зрелища обещавшей перейти все разумные границы потасовки напала хандра, медленно, по мере развития действий, переросшая в отвращение и ненависть. Для начала ему совершенно не понравилось, что Клаус, парень с удивительно подвешенным на ругательства языком, припёр мальчугана на голову ниже его к стенке из-за того, что тот не сорил деньгами, как попало, и не бы такой породистой особью, как он сам, ведь подавляющее большинство обучающихся в гимназии, были отпрысками высокопоставленных, именитых лиц, о матери же Люка в стенах учебного заведения ходили отнюдь не самые лестные легенды. Её яркие наряды безумного кроя, не имеющие ничего общего с шитыми на заказ костюмчиками депутатских жён пастельных тонов, своенравные, подчас диковатые, причёски, тонкие сигареты, которыми она частенько баловалась на глазах у озабоченных моралью мамаш, всё это сколотило ей образ неандертальской потаскухи. И тем более было непонятно, откуда у этой развязанной особы, меняющей работы от случая к случаю, имелись деньги для платы за обучение в одной из лучших гимназий города. Когда Клаус произнёс слова «потаскуха», сорвавшееся с его губ, как динамит, Север нервно дёрнулся, он был уверен, что такого оскорбления Люк не стерпит, но мальчик только бросил быстрый взгляд, всё так же из под длинных опущенных ресниц, словно полоснул им обидчика под дых заточенной бритвой. В эту секунду Север осознал всю глубину этого прискорбного молчания, Люк не будет пускать в ход кулаки не потому что он трус, нет, но потому, что ответить на оскорбление, значит признать его, а он не мог допустить даже мысли, что «потаскуха» брошено в адрес его матери, и поэтому молчал, как если бы не имел к этому ни малейшего отношения. Клауса начала колотить дрожь, он обернулся к Северу и со скользкой, показавшейся Северу такой противной в тот момент, ухмылкой пояснил, мол этого гадёныша ничто не пробирает, ему всё до фени, но вряд ли он согласится вот с этим. И Клаус со всего маху врезал Люку по носу, который принял этот удар с тем же достоинством, как нечто неотвратимое. Тут-то на Севера и напала горячка, он процедил сквозь зубы угрозу убираться, после чего их с Клаусом уже было не оттащить друг от друга никакими бульдозерами. Через несколько минул кулачных боёв, Север победоносно восседал на Клаусе и припирал его к земле за горло. Отголоски ярости бегали по нему мурашками, мальчику даже показалось, что он слышит скрип собственных зубов. Это был первый раз, когда он потерял самообладание и совершенно не ведал, что творил, он придушил бы противника, если бы трое остальных ребят не вышли из ступора и не оттащили его от харкающего кровью Клауса. Когда Север пришёл в здравое сознание, мальчиков и след простыл, о свирепой потасовке напоминали только следы крови на снегу. Снег? Север огляделся по сторонам, всё вокруг побелело как по волшебству, земля покрылась тонким, в пару сантиметром, слоем снега. Люк сидел на корточках, привалившись к стене школы, и смешно хлюпал разбитым носом, из которого сочилась кровь. Север посмотрел на него, скукожившегося от мороза и задравшего голову вверх, чтобы унять кровотечение и не запачкать одежду, и как то разом понял, что не хочет оставлять его здесь одного. Мало ли что ещё с ним может приключиться. Он сел рядом и набрав в руки снега, умылся им. Люк последовал его примеру.
Может быть потому что он никогда больше не видел таких снегопадов в ноябре, Клод и рыдал, прижавшись к стеклу, величиной в два человеческих роста, или это горько-сладкое воспоминание выпятилось наружу в его памяти, как тяжёлая грыжа или гнойный фурункул. Только он не мог перестать реветь, несмотря на возраст и стальной выправки характер, несмотря на то, что он не позволял себе этого, даже когда лежал искалеченный и переломанный после очередного неудавшегося фурора, несмотря на то, что слёзы уже застревали где-то в горелее вместе с кашлем и слюной. А за окном падал снег, белые пушистые хлопья сыпались, как из рога изобилия на застывший в немом оцепенении Нью-Йорк, и всё, чего ему хотелось, это чтобы Люк где-то там, на другом конце телефонного провода, припомнил тот и сладкий, и горький ноябрь вместе с ним.
четверг, 09 февраля 2012
6.
Герберт с присущим ему по долгу службы скептицизмом отложил дневник в сторону. Он давно не занимался подобными вещами. На первых порах любой психолог ведёт карту пациента, в частных и анонимных клиниках – клиента. Огромных усилий стоит уложить в голове целый воз насущных проблем постороннего человека, с неподдельной живостью откликнуться на его призыв о помощи, дать дельный совет или утешить, так что эти записи были как нельзя кстати. Его учили слышать и запоминать, постоянно делать пометки, по несколько раз на дню просматривать их глазами. Задача психолога заключалась в том, чтобы стать тенью своего подопечного, постоянно быть на стороже, улавливать самые незначительные колебания в микроклимате своего визави и менять тактику, уводить его на смежную дорожку. Он, как верная собака, чуял, где огонь и отводил от него. Как-то раз ещё только восходящему на Олимп гуру психоанализа Герберту сказали, что залог успеха в хладнокровии, если ты чувствуешь и сопереживаешь, ты теряешь зерно рационализма, ты уже не в силах оказать помощь, потому что ты участник этой катастрофы под названием эмоции. От всего, что нельзя укротить или загнать в рамки, нужно немедленно избавиться, по крайней мере, на рабочем месте. Герберт усвоил этот урок лучше кого бы то ни было. Он быстро вошёл во вкус, его натренированная зубрёжкой память не давала сбоев, и вскоре он отказался от бумажной волокиты. Он и без того прекрасно помнил досье на каждого, а если что-то и ускользало от него, то пробел всегда можно было заполнить ловко задав наводящий вопрос. Но сейчас что-то явно не клеилось. Мысли, факты, отдельные фразы, всё жужжало в голове, точно ватага разъярённых пчёл. Мужчина давно не испытывал такой потребности в обезболивающем, хаос оказался оружием ещё более извращённым и безошибочно бьющим в цель чем скальпель в руках садиста. Его мозги ничего не соображали, придавленные титановым прессом сантиментов. Как он отмести в сторону то, что речь шла о его собственном сыне? Люк Грэй – гомосексуал, что давало ему это знание? Он никак не мог повлиять на ситуацию, да и сексуальная ориентация не была вопросом его компетенции. Герберт сломя голову кинулся искать обходные пути, пробежался по справочнику врачей и адресам наиболее зарекомендовавших себя лечебниц, обзвонил парочку приятелей из нужной области, даже воспользовался интернет ресурсами. Он имел самые общие, базовые понятия о природе однополого влечения и никогда не вдавался в подробности, но сейчас ему захотелось высосать из доморощенных сайтов всю имеющуюся в наличии информацию. Когда зародилось это явление, как оно развивалось, какие метаморфозы претерпело за несколько столетий своего тернистого пути, и главное, что за исследования уже были проведены и каковы их результаты. Мужчина хотел знать всё, он, как алкоголик, недавно закодировавшийся, но не продержавшийся и суток без спиртного, щёлкал одну ссылку за другой, жадно пожирая обрамлёнными тонкой оправой очков глазами объёмные тексты, посвященные этой проблеме. Глобальная сеть утешений не принесла, но ещё больше запутала его и без того закрученные паническим тайфуном мысли. Было около четырёх часов утра, когда психолог отключил от источника питания компьютер на рабочем столе, потушил в кабинете свет и отправился домой. Вождение успокаивало его, давало отсрочку дурным наваждениям. В салоне автомобиля, обитом кремовой кожей, где звучало ассорти из робко подающей голос скрипки и уверенно идущего напролом фортепьяно, можно было расслабиться и прокрутить плёнку в сознании ещё раз, только уже не бегло вставляя и вынимая в кинопроекторе те слайды, что первыми попадутся под руку, а как положено, не выпуская ни кадра и стараясь вникнуть в суть каждого изображения. К тому же за окном начался дождь, и Герберт долго не покидал своего водительского места, стоя около дома с выключенными фарами. По лобовому стеклу тонкими вереницами текла вода, отовсюду слышался убаюкивающий гул разбивающихся об асфальт и крышу Alfa Romeo капель, из-за своей многочисленности они были похожи на не на шутку разошедшийся град. Герберт сидел почти неподвижно, в статичности его зажатой позы было что-то горько-отрицательное, как у сломленного чередой невзгод человека, оставившего и веру, и религию, и надежду на лучшее далеко позади. Этот осенний дождь воскрешал в его памяти тот славный вечер, когда они с Люком после на удивление беспечной прогулки, мчались домой, а небеса тёмно синим сгустком опускались всё ниже и выстреливали слабыми молниями, которые, не успев как следует просквозить тучи, уже гасли, а через несколько секунд их догонял раскат грома, как преступника настигает вой полицейских сирен, подкашивая ему этим жутким ультразвуком ноги. Герберт накинул на Люка свою куртку, и тот укрывался ей от ливня, а когда бежать стало невмоготу, он схватил отца за руку и они пошли пешком, тяжело дыша и без видимого повода улыбаясь друг другу.
Причина ли в сбое генетического кода или в отсутствие какой-то хромосомы, в развращающем воспитании или психологической травме, повлёкшей за собой мизогинию, в роковом стечении обстоятельств или же банальной безнравственности. Какая разница, почему его сын стал таким, он навряд ли располагает тем набором ресурсов, что дали бы ему шанс вернуться к истокам и иначе разложить гексограмму своей судьбы. Работать на перспективу, вот чему его так безуспешно обучали и что талдычили коллеги, копаться в прошлом можно сколько угодно, но это негодный для строительства будущего материал, постоянно оборачиваясь назад, ты никогда не заметишь перед собой не то чтобы ямы, но даже целого оврага, и обязательно оступишься вновь. Герберт уже не знал наверняка, как себя вести. Тривиальная модель поведения нацеливала обратиться к шаманам и изгнать из Люка злого духа или посадить на электрический стул, как это было сделано с несколькими гомосексуалами в ходе кощунственного на его взгляд эксперимента, когда мужчин осаждали электрошокерами и одновременно показывали снимки обнажённых юношей, надеясь тем самым выработать рефлекс полового отторжения к себе подобным особям по средствам ассоциативного ряда, где мужское тело есть чудовищная боль; а здравая – принять его без упрёков, таким, какой он есть, а значит и был и будет.
Гербер ещё с полчаса просидел в машине, но усталость брала верх, его организм вступил в стадию неминуемой дегенерации и требовал законного отдыха. Диабет и подступившая к границам ещё пока что пикантной зрелости старость точили его изнутри, как портят мякоть внешне привлекательных плодов черви и паразиты. Он уже не первый раз думал о шалящем сердце, оно не оставляло его в покое, требовало к себе повышенного внимания и иногда давало незначительные сбои. Мужчина мог идти по улице, а бомба замедленного действия бесшумно тикала у него за грудиной, затем вдруг шестерёнки случайно проскальзывали или отбивали лишний такт, и Герберт сводил от колющей боли скулы, став заложником некогда безупречно работающего, но уже явно износившегося, механизма. Вот и сейчас он не спеша поднимался по лестнице, избегая резких движений, невидимый хомут, затянутый у него на шее отнюдь не показательным здоровьем, вынуждал его быть на чеку каждую секунду. Герберт остановился отдышаться, до верхнего этажа оставалось три ступеньки, он сверлил влажным взглядом отполированные домработницей половицы и с иступлённым отчаяньем пытался прогнать из переутомлённого сознания слишком уж реальные для галлюцинации звуки. Это пел Люк, наполняя тишину божественным голосом, который обволакивал каждый уголок этого безликого дома своей ни на что не похожей истомой. Диапазон его звучания был так велик, а структура связок настолько совершенна, что любой услышавший его сейчас начал бы пророчить славу и место в книге рекордов Гиннеса. Герберт относился к отчасти паранормальным способностям сына с нескрываемой гордостью, и не меньше его матери и бессчетного количества педагогов, терявших интерес к его чаду, как только тот вставал в позу и наотрез отказывался выходить на сцену, алкал его звёздного часа и всемирного признания. Но Люк был неумолим в своих предрассудках и страхах относительно выхода в свет. Ещё в детстве, когда Герберт принимал участие в жизни сына, Люк высказывался по поводу боязни, что однажды его голос киксанёт и тем самым поставит крест не только на его карьере, но и на творческом потенциале вообще. Как он мог делать ставки на то, что могла погубить одна лишь простуда, не говоря уже об ангине или астме? Продавать свой голос было так же опрометчиво, как и класть деньги в банк, в то время как по стране катился снежный ком экономических кризисов и баснословных инфляций. Ты рисковал потерять всё до последнего цента, и это был слишком авантюристский поступок для такого степенного юноши, как Люк. Но было и ещё кое что, о чём Люк умалчивал, обороняясь логичными и до жути прагматичными аргументами, он не знал как себя подать и ни одни курсы актёрского мастерства не избавили бы его от той косности, которой обрастало его существо, оказавшись под прицелом тысяч глаз из зрительного зала. Он как будто деревенел, стоило ему поймать на себе любопытный взгляд, и уж не мог произнести ни слова.
Радонежский опустился в кресло, оставив приоткрытой дверь на случай, если его сын решит исполнить что-нибудь ещё. Его клонило в сон, но забытье отстрачивало не располагающее достойной альтернативой желание сделать в дневнике запись. Ему хотелось разложить всё по полочкам в своей заточенной под дотошный порядок голове. Приглушённые перегородками голоса из комнаты напротив свидетельствовали о том, что Люк пел на бис, рядом с ним находился приватный слушатель и по всему видно безмерно близкий ему человек, раз он расщедрился выпустить свой голос из звукоизоляционной камеры, где привычно его хранил. Кто это был Герберту труда догадаться не составило. Конечно Север, этот жуир с павлиньим хвостом за спиной, не ищущий оправданий своим поступкам, доводящий до белого колена свою мать, слишком поверхностный и ветреный, что быть оплотом его сыну, достойной его ранимой натуры партией. Но, так или иначе, лишь он умудрился проникнуть за тот стеклянный барьер, что Люк постоянно выставлял перед носом собеседника при общении, оказаться по ту сторону этой незамысловатой, но не преодолимой, преграды. Как ему это удалось? Может быть вычислив подобранный Севером секретный шифр, эту особую комбинацию цифр, знаков или иероглифов, на которые откликалось сердце юноши, он тоже найдёт в себе изобретательность войти к сыну в доверие, перекинуть между ними пару коммуникативных мостиков? Что ж, для этого нужно было всерьёз заняться Эвелиной, а это в свою очередь требовало систематизировать все полученные за сегодняшний, не желавший кончаться, день знания и впустить в формально-научную психологию элементы житейской. Герберт подтянул к себе блокнот и консервативным подчерком ломанных линий пометил «Запись1».
Люк с неохотой разлепил глаза. В последе время его доканывала бессонница, в приёмном покое уснуть было невозможно, как и вернуться в дом, где он провёл своё детство, на пороге которого встретил юность, и чья дверь так нежданно-негаданно захлопнулась перед ним сейчас, вынудив столь некстати окунуться в прорубь взрослой жизни тогда, когда казалось бы всё только стало налаживаться. Этот дом был собственностью его матери, но жилплощадь она, как и постель, делила с неким Роджером Бертом. Люк относился к нему с пиететом только потому, что видел, как много значит этот роман для матери. Она считала Роджера своей последней любовью и собиралась пройти с ним долгий путь. Берт не был выдающимся человеком, ему скорее подошла бы характеристика урочного типа с шутками на грани фола, но Лаура души в нём не чаяла. Вероятно, он взял её своей простотой и доведённой до абсурда харизмой, как это бывает у малообразованных людей, ему проще простого довались житейские неурядицы. Лаура говорила о Роджере с хвастовством женщины, которая наконец обрела счастье, но толком не могла объяснить в чём оно заключалось, оно просто было и расценивалось как непреложный факт наличия. Берт был из разряда твердолобых маргиналов со своим подходом к жизни, своё неуёмное трудолюбие он вкладывал в заурядные подработки, сегодня - ночной сторож, завтра - механик, его жизнь была похожа на речь заики, то слишком беглую, то неразборчивую, то безобразно мешкотную. Но главное, она не была рутиной, в ней не было ничего бермудного. Очевидно, за это редкое достоинство мать Люка и решила связаться с Роджером, он вносил в их дом разнообразие, делал каждый новый день непохожим на предыдущий, сеял хаос, а затем выжимал из кавардака что-то запоминающееся. Теперь же этот сорокалетний мужчина, всего на год старший Лауры, пал духом. Он забаррикадировал все возможные входы в дом и в течение недели совершал вылазки наружу только чтобы добыть очередную порцию выпивки и сигарет. Длительный запой сказался и на его внешнем виде и на способности здраво мыслить. В состоянии критического эскапизма Роджер утратил чувство обыденной реальности, он как бы спрятался внутри своей оболочки, отказываясь признавать вещность произошедшего. Вина, которую он тащил за собой, как железные кандалы, превратилась за эту неделю беспробудного пьянства в гнусную опухоль, поражающую его и без того ставший атрофироваться мозг. Он был в эту минуту рядом с ней, выпил лишнего в баре и не решился сесть за руль, попросил её заехать за ним, нет-нет, он не был пьян вдрызг, просто пропустил два-три стаканчика по случаю прощания с холостой жизнью товарища, но подумал не рисковать, вероятность нарваться на полицию в это время была слишком велика. А потом они ехали по полупустому шоссе, одна прямая полоса, можно было позволить себе расслабиться, а ему так хотелось раззадорить Лауру, чересчур сосредоточенную и чем-то подавленную. Это произошло в считанные секунды, ослепляющая искра фар вспыхнула в тот самый момент, когда Лаура отвлеклась от дороги и совершенно искренне улыбнулась ему, давая понять, что ему в очередной раз удалось сбить с её лица хмурь, а потом эта вспышка погасла в сознании обоих разом. Роджер не выносил себя, он вешал на себя ярлыки убийцы, убожества, мелкой сошки. Он прекрасно сознавал, что один вид прикованной к кровати Лауры заставит его бесхребетное существо разорваться на части, пока он не видел воочию её парализованного тела, её немого выражения лица, он мог сколько угодно лелеять надежду, что существуют каналы, по которым время уходит вспять и само исправляет свои парадоксальные ошибки. Алкоголь стал его верным соратником, градус притуплял боль, делал чувство потери уродливым карликом, подменял его нейтральной пустотой. Единственное, на что ещё надеялся Роджер, это что Люк собственноручно прикончит его, ведь разве не за этим он выложил ему всю правду в день трагедии, пока санитары обрабатывали его смехотворные ссадины, в то время как за жизнь Лауры шла целая борьба в реанимации, и сейчас эту жизни не удалось отвоевать даже на половину. Но Люк не спешил с расправой, его мутило от вида Берта, как от облепленных мухами фекалий, к тому же он не допускал даже думать, что его мать не оклемается, она очнётся, просто это вопрос времени, и когда она высвободится из коматозного плена, он ни за что на свете не подпустит к ней этой скотины.
Люк перекатился на соседнюю половину кровати, она, конечно, уже пустовала. Север оставил записку, где размашистым почерком округлых букв просил друга не злобствовать по поводу его раннего ухода, у него были какие-то неотложные дела, в суть которых он само собой разумеется не собирался вдаваться. Люк приложился губами к клочку бумаги, эти пару строк писала его рука, последние слова сползли вниз, в этот момент он, очевидно, посмотрел на него спящего, тоскливо и ласково, а потом снова вернулся к записке и выровнял строку. Грэй знал наизусть, как машинально Север писал, нетерпеливо вертя пальцами ручку, если не удавалось с ходу сформулировать мысль, и как рефлекторно и дёргано работал он кистью, стараясь ускорить процесс. Юноша мог без проблем по одному изгибу его запястья во время письма определить, какие буквы появляются одна за другой на бумаге. Сколько уроков он посвятил тому, чтобы наблюдать за другом с противоположного конца класса, кося в его сторону глаза, а так как разглядывать его профиль было слишком компрометирующим занятием, он довольствовался его узловатыми руками. Люк уперся носом в наволочку улыбаясь этому мимолётному воспоминанию, в том месте, где подушка подпирала шейные позвонки ещё остались влажные следы от солёного пота, и он блаженно застонал, смутно сознавая, что целует уже эти тёмные пятна. Выбравшись, наконец, из постели юноша почувствовал назойливый приступ тошноты и то, как в голове скатываются в токсичные шарики последние граммы наркотика. Вчера он облизывал, как больное бешенством животное, стенки туалетной кабинки, сегодня едва нашёл в себе силы оторваться от постельного белья с его запахом. Видимо он так изнемог за последние дни, впал в такую тяжёлую депрессию, что организм потерял связь с мозгом, а точнее перешёл на автономный режим, отчаявшись получить хоть какое-то руководство к действию от измочаленных переживаниями и исколотых шоком извилин, что теперь его тело всецело уподоблялось только естественным инстинктам. Люк приложился лбом к холодной поверхности зеркала и часто задышал. На что теперь похоже его поведение? Почему он стал позволять себе эти слабости? Разве может нормальный, адекватный человек без видимой причины впадать в такую ажитацию? И неужели всё, что он так долго и тщательно замуровывал, прятал, изничтожал, теперь без лишних усилий разорвёт сдерживающие верёвки и толкнёт его к обрыву, о котором он знал и которого сторонился? Если он будет продолжать в том же духе, то Север всё поймёт. Уже начал понимать? Строить догадки? Испытывать на прочность? Но нет, он так же беспечен в обращении с ним, как и раньше. Наверное, он списывает эти вольности на стресс, что ж, тем лучше для них обоих.
-Но я хочу его!- протестующее заорал Люк на своё беспомощно отступившее в глубину отражение.- На протяжении стольких лет, каждую секунду я только и делаю, что забиваю им голову!
Запотевшее зеркало смазывало черты его разъярённого лица, бессознательные движения рук, превращая всё в одну какофонию розового цвета. После безуспешных попыток добраться до своего растаявшего в стекающей воде отражения, Люк опустился на пол и пождал к животу колени. Он не хотел плакать, сопли осточертели ему донельзя, но он и без того был иссушён, вся влага испарилась под горячей струёй гнева, хорошенько сполоснувшей его изнутри. Это был замкнутый лабиринт, ребус, создатели которого не предполагали хоть сколько-нибудь здравомыслящей разгадки, и он был загнан в эту ловушку массой сошедшихся воедино обстоятельств, чтобы теперь, подобно работающему в холостую двигателю, страдать и унижаться до тех пор, пока не кончится горючее, а его было запасено предостаточно. После нескольких минут, проведённых в ознобе, так что его губы дрожали мелкой дрожью, а зубы предательски клацали, глухо отдавая в виски, он нашёл в себе силы подняться и хорошенько сполоснуть лицо водой. Если бы Люк обратился за помощью к отцу или любому другому смыслящему в своём деле психотерапевту, его диагноз был бы однозначен – прогрессирующая депривация, иными словами расстройство психики, вызванное продолжительным лишением возможности удовлетворить жизненно важные потребности. Всё было примитивно просто, даже кристально, Север был его альфа-потребностью, и в его отношении он испытывал катастрофический голод, нахлёстывающийся на безграничный аппетит. Постоянный диссонанс, который юноша испытывал на протяжении последних нескольких лет, сейчас, наконец, вывел его из строя окончательно.
В коридоре оказалось свежо и немного прохладно, кто-то заблаговременно приоткрыл окно, и из этой щели просачивался в помещение осенний воздух. Душная ванна осталась позади. Люку вдруг захотелось заглянуть в комнату сестры. Аманда была в языковом лагере и славно проводила там начало октября, ей ещё ничего не было известно о матери, её детскую психику бережно оберегали от подобного рода травм, и Люку стоило не малых усилий сочинять всё новые и новые байки о том, почему Лаура так давно не навещала свою малышку. Но девочка в силу возраста не грешила подозрительностью, она с охотой всё принимала за чистую монету, её мысли парили где-то за гранью обмана, домыслов и лжи во благо, она вообще не имела понятия о том, что существует такая безобразная разновидность лжи, так что в какой-то степени Люку повезло. Сестра не ставила его фальшь под сомнение, ему не приходилось утруждать себя сверх меры, каждый раз разговаривая с ней по телефону и справляясь о её самочувствии, выслушивая уйму разных небылиц и поддакивая. А сейчас он совершенно случайно вспомнил о том, что девочку дожидалась здесь комната, в её новом доме без материнской ласки, и от того, насколько она удачно обустроена и насколько подходит Аманде, зависело очень многое. Адаптация должна была пройти настолько безболезненно, насколько это только было возможно, а для этого сестра не должна была чувствовать себя чужой в четырёх стенах своего убежища, оно ни в коем случае не могло выглядеть так же безлико и бездушно, как предоставленная ему, Люку, комната. Люк уже хотел было толкнуть соседнюю дверь, но она отварилась прежде, чем он успел ухватиться за ручку. Нина, домработница отца, остолбенела от неожиданности, Грей младший возвышался над ней соляным столбом, не меньше потрясенный встречей.
-Я уже всё прибрала, не запирать дверь на ключ?- оправившись от испуга, спросила Нина.
-Нет, не запирайте,- ничего не понимая, ответил Люк. Какая надобность была в том, чтобы запирать комнату Аманды на ключ?
Нина кивнула и поспешила удалиться. Она была в курсе, с каким скрипом отцу и сыну даётся взаимопонимание, и она совершенно ничего не знала о Люке Грее, которого до этого видела мельком не более двух раз в прихожей, но вместе с тем он внушал ей необъяснимый страх, какой испытывают впечатлительные натуры при виде крови или сцен насилия.
Люк нахмурил тонкие чёрные брови, провожая недопонимающим взглядом тучную женщину в опрятном фартуке и забранными в пучок волосами, при своём немалом весе она передвигалась резво и как-то невесомо, почти не шоркая тапками о разостланные по полу ковры. Наконец, Нина скрылась из поля его зрения, и юноша шагнул внутрь комнаты. Несколько первых секунд он пребывал в недоумении, то, что предстало перед его взором никак не укладывалось в голове, став одной воздушной пробкой размером с мозг. Это никак не была комната Аманды. Но кого же тогда? Просторная двуспальная кровать, заправленная шёлковым покрывалом жгуче-синего цвета, роскошное трюмо с набором нетронутой косметики и парфюма из белого дерева, двустворчатый шкаф с приоткрытой дверцей, так и манящий заглянуть внутрь своей сокровищницы, и всё это венецианском стиле. Люк не был в состоянии произнести ни звука, до него с трудом доходил смысл увиденного, правда продиралась через колющие заросли его протеста и маленькими дозами внедрялась в сознание. Юноша, спотыкаясь, бросился обратно в коридор и толкнул оставшуюся дверь напротив. Да, теперь он попал в комнату Аманды. В этом не было сомнений. Хотя Герберт никогда не приводил в дом дочь, дабы не подорвать своё безупречное реноме очередными слухами о внебрачных детях и своём отцовстве, он ходил с девочкой на прогулки раз в неделю и этого было вполне достаточно, чтобы знать о её вкусах, увлечениях и эстрадных любимцах. Эта комната росла вместе с ней и не раз видоизменялась, Герберт сразу же откликался на смену фаворитов, мчался в магазин за детскими журналами, вырывал от туда вкладыши с физиономиями популярных сладкоголосых поп-звёзд или фантастических фей, всё, что нравилось его дочери, на что она обращала внимание тут же оказывалось на стенах комнаты, в которой она никогда прежде не была. Сердце Люка больно скукожилось, оно аритмично билось о грудную клетку, бабах-бабах-бабах. Вот почему его комната выглядела как гостиничный номер, отец просто не знал, как её следует оформить, что придётся юноше по душе. Она была забита ничего не символизирующими статуэтками их каталога, чтобы пустота не бросалась в глаза. Он был одним нескончаемым провалом в памяти отца. Что ж, Люк сам приложил к этому немало усилий. Но первая комната, неужели она посвящалась его матери?.. Если это действительно так, то запирать её на ключ была весьма здравая идея.
Едва стоя на ногах, юноша вернулся в богато убранную комнату, он сам не знал, отчего это открытие так чрезвычайно потрясло его. Его чувства слиплись в один эклектический комок, одно нельзя было отличить от другого. Испытывая и признательность, и угрызение совести, и бешенство, и смущение от разоблачения чужой тайны, и обиду, и скорбь, Люк стоял, прижавшись к дверному косяку и не решаясь переступить порог, эту заветную черту, за которой как у Христа за пазухой покоился полярный и не вполне реальный мир. Отец так и не смог распрощаться с прошлым, его настоящее оказалось слишком бедным на привязанности и искренние чувства, его любовницы выглядели кукольно, они были безмозглы и низкопробны, чтобы удовлетворить не только тело, но и интеллект, другие, чуть постарше и менее распущенные, обязательно следовали номам, им доставляло неизгладимее удовольствие демонстрировать свои хорошие манеры, соблюдать этикет, позировать, ослепительно выглядеть… Нет, ни одна из них не шла в сравнение с Лаурой. Как прекрасна была эта женщина! У неё на всё имелось своё мнение, она никогда и ни перед кем не заискивала, слова не вертелись у неё на языке, они соскакивали с его острого кончика и шли в атаку, Лаура была неподражаемым и непобедимым собеседником. Её прямолинейность не оставляла шансов. Герберт часто не мог справиться с темпераментом жены, она гнула свою линию чего бы ей это ни стоило, поэтому, когда мужчина стал приводить в дом именитых, но в сущности нахальных и заносчивых типов из психиатрической среды, кто консультировал его на первых парах, чуткая и предприимчивая Лаура выставляла их за порог без лишних объяснений. «Разве ты не видишь, какие они скользкие?» Герберт, конечно, видел, но обходных путей не существовало, он обязан был угождать им, иначе о карьерном росте можно было и не мечтать.
Итак, Люк видел перед собой совершенный макет того, где по праву должна была жить его мать, не жаться на куцей кухоньке, лавируя между впритык наставленными тумбами, рискуя опрокинуть посуду или обжечься раскаленным маслом с расположившейся на краю плиты сковороды, не проводить ночи в холодной, не отапливаемой спальне, а жить именно так, в роскоши и достатке. Юноша, ещё поколебавшись несколько секунд, зашёл в комнату и закрыл за собой дверь. Какая-то странная невесомость тут же подхватила его, он почувствовал, как давно зачерствелый сон стряхнул липкую кожицу, и Люк вдохнул всеми порами, подстать своему очнувшемуся сновидению. Он дотронулся кончиками пальцев до маникюрных принадлежностей, прошёлся по гранёным флаконам с духами, прикоснулся к прозрачному футляру с тенями для век, раскрыл его и попробовал пыльцу теней на ощупь. Как в сказке. Затем внимание Люка перехватил шкаф, его дверца по-прежнему была чуть заметно приотворена, и он уже сгорал от нетерпения ознакомиться с его содержимым. Юноша распахнул дверцы так, будто это били врата в рай, и он уже готов был окунуться в умиротворённый эфир сакраментального сладострастия. Что-то нетерпеливо завибрировало у него внутри от вида аккуратно развешенных платьев, блуз, юбок. Какие-то наряды выглядели буднично, классический крой придавал им особый такт лаконичности, другие же наоборот смотрелись едва ли не вычурно, изобилуя яркими вставками, пышными валунами, расшитые мелким бисером. Во всём этом Люк узнавал мать, и давно вышедшие из моды, но так бесконечно идущие ей шерстяные юбки ниже колена, и свитера с большим воротом откровенно-вызывающих оранжевых оттенков, и ремни с продолговатыми пряжками, и эти бесподобные прозрачные водолазки… Он так любил в детстве из под тешка наблюдать, как Лаура сменяет один наряд другим, как эластичная ткань буквально впитывается в кожу, словно обнажая контуры совершенной женской фигуры. Его мать была сама себе законодательница мод. Неважно, что было принято носить, она одевалась в ту одежду, которую считала за свою вторую кожу, и это единение стиля с душой сразу бросалось в глаза.
Люк бережно снял с плечиков пару наиболее удачных вещей и разложил их на кровати. Если что-то и могло заставить его отрешиться от суровой действительности, то это были платья. Как часто он ходил с матерю по магазинам, и пока женщина переодевалась в примерочной, он сновал среди длинных рядов вечерних нарядов, сначала пожирая атласный шёлк глазами, затем робко касаясь его ладонью, и в конце концов украдкой вдыхая его благородный холодный аромат. А теперь наряды с блестящих витрин лежали у него перед носом, и Люк наверняка знал, что эти плагиаты, в отличие от подлинных вещей Лауры, стоили баснословных денег и своим создателем имели одного из лучших кутюрье Парижа. Больше всего Люка притягивало вечерне платье кроваво-красного цвета, снаружи обшитое чёрным кружевом, которое как бы спутывало паутиной лоснящийся шёлк выведенным бабочкой шелкопряда витиеватым узором, и из него же была сделана горловина и идущие в комплекте перчатки до локтя. Люк внезапно почувствовал, как по артериям хлынул кипяток, его взгляд на секунду обезумел от силы побуждающих изнутри толчков, юноша издал протяжный стон, стараясь тем самым побороть зов безымянного существа, притаившегося где-то внутри него самого и сейчас так властно и бесстыже помыкающего им. Не в силах оказать стоящего сопротивления, Люк в каком-то сладостном припадке избавился от собственной одежды и приложил к обнажённому телу плате, обнял его, как нечто живое и очень ценное, ему хотелось прочувствовать его уникальную фактуру, так, чтобы каждая его клеточка трепетал от соприкосновения с тонкой нитью кружевного кокона. От того, как ледяной шёлк скользил по его груди, животу, спине и пояснице, Люк почти что сходил с ума, терзавшее его изнутри чудовище теперь, казалось, зализывало раны и пускало от удовольствия слюни, Люк подошёл к той стадии вожделения, когда ничто не имеет смысла, кроме как сиюминутное удовлетворение своего желания, но вместе с тем он оставался так невозмутим и спокоен, что можно было подумать, в нём никогда не было и намёка на эту извращённую похоть. Грей точно знал, что нужно делать, мать была к нему слишком добра и снисходительна, чтобы когда бы то ни было выдворять его из своей спальни, в то время как сама наводила туалет, но Люк отчего-то был уверен, что даже не это сыграло решающую роль, причина крылась в нём самом, он бы и без этого поистине редкого для мальчишки опыта, смог бы нащупать верный путь к женской красоте, вероятно от того, что и сам был задуман женщиной. Это не являлось интуицией в чистом виде, просто он был рождён двойственной натурой, и одну из её равноправных половинок загубила социальная среда, само по себе общество. Сейчас, когда он с застывшим выражением лица красил бардовой помадой губы, когда уверенным движением обводил карандашом их чувственный абрис, когда тени, как по волшебству, ложились на тонкие веки и когда пушистая кисточка щекотала его скулы, оставляя бронзово-матовый румянец, Люк реанимировал то затравленное нечто, что оказалось его недоразвитым, умственно отсталым, но несмотря ни на что живым и требующим пищи сиамским близнецом. И теперь он кормил своего изголодавшегося брата, испытывая такое долгожданное ощущение целостности, как если бы его сначала раскромсали на куски, а затем как попало склеили, превратив в уродца, что бы спустя столько лет неосознанных мук он сам завершил начатое. Люк чувствовал его пробуждение в себе, каждое его движение резонировало в нём с утроенной мощью, каждый его вздох опустошал его собственные лёгкие, он словно тужился выбраться из тугого калачика своей узурпированной позы, но скоро они достигнут гармонии, это Люк тоже знал наверняка, потому они срослись не какой-то конкретной частью тела, они не делили какой-то один орган пополам, каждый атом их существа был общим, и если у Люка хватило храбрости разбудить своего близнеца сейчас, то очередная попытка превратить его в камень принесла бы непоправимый вред им обоим.
Герберт с присущим ему по долгу службы скептицизмом отложил дневник в сторону. Он давно не занимался подобными вещами. На первых порах любой психолог ведёт карту пациента, в частных и анонимных клиниках – клиента. Огромных усилий стоит уложить в голове целый воз насущных проблем постороннего человека, с неподдельной живостью откликнуться на его призыв о помощи, дать дельный совет или утешить, так что эти записи были как нельзя кстати. Его учили слышать и запоминать, постоянно делать пометки, по несколько раз на дню просматривать их глазами. Задача психолога заключалась в том, чтобы стать тенью своего подопечного, постоянно быть на стороже, улавливать самые незначительные колебания в микроклимате своего визави и менять тактику, уводить его на смежную дорожку. Он, как верная собака, чуял, где огонь и отводил от него. Как-то раз ещё только восходящему на Олимп гуру психоанализа Герберту сказали, что залог успеха в хладнокровии, если ты чувствуешь и сопереживаешь, ты теряешь зерно рационализма, ты уже не в силах оказать помощь, потому что ты участник этой катастрофы под названием эмоции. От всего, что нельзя укротить или загнать в рамки, нужно немедленно избавиться, по крайней мере, на рабочем месте. Герберт усвоил этот урок лучше кого бы то ни было. Он быстро вошёл во вкус, его натренированная зубрёжкой память не давала сбоев, и вскоре он отказался от бумажной волокиты. Он и без того прекрасно помнил досье на каждого, а если что-то и ускользало от него, то пробел всегда можно было заполнить ловко задав наводящий вопрос. Но сейчас что-то явно не клеилось. Мысли, факты, отдельные фразы, всё жужжало в голове, точно ватага разъярённых пчёл. Мужчина давно не испытывал такой потребности в обезболивающем, хаос оказался оружием ещё более извращённым и безошибочно бьющим в цель чем скальпель в руках садиста. Его мозги ничего не соображали, придавленные титановым прессом сантиментов. Как он отмести в сторону то, что речь шла о его собственном сыне? Люк Грэй – гомосексуал, что давало ему это знание? Он никак не мог повлиять на ситуацию, да и сексуальная ориентация не была вопросом его компетенции. Герберт сломя голову кинулся искать обходные пути, пробежался по справочнику врачей и адресам наиболее зарекомендовавших себя лечебниц, обзвонил парочку приятелей из нужной области, даже воспользовался интернет ресурсами. Он имел самые общие, базовые понятия о природе однополого влечения и никогда не вдавался в подробности, но сейчас ему захотелось высосать из доморощенных сайтов всю имеющуюся в наличии информацию. Когда зародилось это явление, как оно развивалось, какие метаморфозы претерпело за несколько столетий своего тернистого пути, и главное, что за исследования уже были проведены и каковы их результаты. Мужчина хотел знать всё, он, как алкоголик, недавно закодировавшийся, но не продержавшийся и суток без спиртного, щёлкал одну ссылку за другой, жадно пожирая обрамлёнными тонкой оправой очков глазами объёмные тексты, посвященные этой проблеме. Глобальная сеть утешений не принесла, но ещё больше запутала его и без того закрученные паническим тайфуном мысли. Было около четырёх часов утра, когда психолог отключил от источника питания компьютер на рабочем столе, потушил в кабинете свет и отправился домой. Вождение успокаивало его, давало отсрочку дурным наваждениям. В салоне автомобиля, обитом кремовой кожей, где звучало ассорти из робко подающей голос скрипки и уверенно идущего напролом фортепьяно, можно было расслабиться и прокрутить плёнку в сознании ещё раз, только уже не бегло вставляя и вынимая в кинопроекторе те слайды, что первыми попадутся под руку, а как положено, не выпуская ни кадра и стараясь вникнуть в суть каждого изображения. К тому же за окном начался дождь, и Герберт долго не покидал своего водительского места, стоя около дома с выключенными фарами. По лобовому стеклу тонкими вереницами текла вода, отовсюду слышался убаюкивающий гул разбивающихся об асфальт и крышу Alfa Romeo капель, из-за своей многочисленности они были похожи на не на шутку разошедшийся град. Герберт сидел почти неподвижно, в статичности его зажатой позы было что-то горько-отрицательное, как у сломленного чередой невзгод человека, оставившего и веру, и религию, и надежду на лучшее далеко позади. Этот осенний дождь воскрешал в его памяти тот славный вечер, когда они с Люком после на удивление беспечной прогулки, мчались домой, а небеса тёмно синим сгустком опускались всё ниже и выстреливали слабыми молниями, которые, не успев как следует просквозить тучи, уже гасли, а через несколько секунд их догонял раскат грома, как преступника настигает вой полицейских сирен, подкашивая ему этим жутким ультразвуком ноги. Герберт накинул на Люка свою куртку, и тот укрывался ей от ливня, а когда бежать стало невмоготу, он схватил отца за руку и они пошли пешком, тяжело дыша и без видимого повода улыбаясь друг другу.
Причина ли в сбое генетического кода или в отсутствие какой-то хромосомы, в развращающем воспитании или психологической травме, повлёкшей за собой мизогинию, в роковом стечении обстоятельств или же банальной безнравственности. Какая разница, почему его сын стал таким, он навряд ли располагает тем набором ресурсов, что дали бы ему шанс вернуться к истокам и иначе разложить гексограмму своей судьбы. Работать на перспективу, вот чему его так безуспешно обучали и что талдычили коллеги, копаться в прошлом можно сколько угодно, но это негодный для строительства будущего материал, постоянно оборачиваясь назад, ты никогда не заметишь перед собой не то чтобы ямы, но даже целого оврага, и обязательно оступишься вновь. Герберт уже не знал наверняка, как себя вести. Тривиальная модель поведения нацеливала обратиться к шаманам и изгнать из Люка злого духа или посадить на электрический стул, как это было сделано с несколькими гомосексуалами в ходе кощунственного на его взгляд эксперимента, когда мужчин осаждали электрошокерами и одновременно показывали снимки обнажённых юношей, надеясь тем самым выработать рефлекс полового отторжения к себе подобным особям по средствам ассоциативного ряда, где мужское тело есть чудовищная боль; а здравая – принять его без упрёков, таким, какой он есть, а значит и был и будет.
Гербер ещё с полчаса просидел в машине, но усталость брала верх, его организм вступил в стадию неминуемой дегенерации и требовал законного отдыха. Диабет и подступившая к границам ещё пока что пикантной зрелости старость точили его изнутри, как портят мякоть внешне привлекательных плодов черви и паразиты. Он уже не первый раз думал о шалящем сердце, оно не оставляло его в покое, требовало к себе повышенного внимания и иногда давало незначительные сбои. Мужчина мог идти по улице, а бомба замедленного действия бесшумно тикала у него за грудиной, затем вдруг шестерёнки случайно проскальзывали или отбивали лишний такт, и Герберт сводил от колющей боли скулы, став заложником некогда безупречно работающего, но уже явно износившегося, механизма. Вот и сейчас он не спеша поднимался по лестнице, избегая резких движений, невидимый хомут, затянутый у него на шее отнюдь не показательным здоровьем, вынуждал его быть на чеку каждую секунду. Герберт остановился отдышаться, до верхнего этажа оставалось три ступеньки, он сверлил влажным взглядом отполированные домработницей половицы и с иступлённым отчаяньем пытался прогнать из переутомлённого сознания слишком уж реальные для галлюцинации звуки. Это пел Люк, наполняя тишину божественным голосом, который обволакивал каждый уголок этого безликого дома своей ни на что не похожей истомой. Диапазон его звучания был так велик, а структура связок настолько совершенна, что любой услышавший его сейчас начал бы пророчить славу и место в книге рекордов Гиннеса. Герберт относился к отчасти паранормальным способностям сына с нескрываемой гордостью, и не меньше его матери и бессчетного количества педагогов, терявших интерес к его чаду, как только тот вставал в позу и наотрез отказывался выходить на сцену, алкал его звёздного часа и всемирного признания. Но Люк был неумолим в своих предрассудках и страхах относительно выхода в свет. Ещё в детстве, когда Герберт принимал участие в жизни сына, Люк высказывался по поводу боязни, что однажды его голос киксанёт и тем самым поставит крест не только на его карьере, но и на творческом потенциале вообще. Как он мог делать ставки на то, что могла погубить одна лишь простуда, не говоря уже об ангине или астме? Продавать свой голос было так же опрометчиво, как и класть деньги в банк, в то время как по стране катился снежный ком экономических кризисов и баснословных инфляций. Ты рисковал потерять всё до последнего цента, и это был слишком авантюристский поступок для такого степенного юноши, как Люк. Но было и ещё кое что, о чём Люк умалчивал, обороняясь логичными и до жути прагматичными аргументами, он не знал как себя подать и ни одни курсы актёрского мастерства не избавили бы его от той косности, которой обрастало его существо, оказавшись под прицелом тысяч глаз из зрительного зала. Он как будто деревенел, стоило ему поймать на себе любопытный взгляд, и уж не мог произнести ни слова.
Радонежский опустился в кресло, оставив приоткрытой дверь на случай, если его сын решит исполнить что-нибудь ещё. Его клонило в сон, но забытье отстрачивало не располагающее достойной альтернативой желание сделать в дневнике запись. Ему хотелось разложить всё по полочкам в своей заточенной под дотошный порядок голове. Приглушённые перегородками голоса из комнаты напротив свидетельствовали о том, что Люк пел на бис, рядом с ним находился приватный слушатель и по всему видно безмерно близкий ему человек, раз он расщедрился выпустить свой голос из звукоизоляционной камеры, где привычно его хранил. Кто это был Герберту труда догадаться не составило. Конечно Север, этот жуир с павлиньим хвостом за спиной, не ищущий оправданий своим поступкам, доводящий до белого колена свою мать, слишком поверхностный и ветреный, что быть оплотом его сыну, достойной его ранимой натуры партией. Но, так или иначе, лишь он умудрился проникнуть за тот стеклянный барьер, что Люк постоянно выставлял перед носом собеседника при общении, оказаться по ту сторону этой незамысловатой, но не преодолимой, преграды. Как ему это удалось? Может быть вычислив подобранный Севером секретный шифр, эту особую комбинацию цифр, знаков или иероглифов, на которые откликалось сердце юноши, он тоже найдёт в себе изобретательность войти к сыну в доверие, перекинуть между ними пару коммуникативных мостиков? Что ж, для этого нужно было всерьёз заняться Эвелиной, а это в свою очередь требовало систематизировать все полученные за сегодняшний, не желавший кончаться, день знания и впустить в формально-научную психологию элементы житейской. Герберт подтянул к себе блокнот и консервативным подчерком ломанных линий пометил «Запись1».
Люк с неохотой разлепил глаза. В последе время его доканывала бессонница, в приёмном покое уснуть было невозможно, как и вернуться в дом, где он провёл своё детство, на пороге которого встретил юность, и чья дверь так нежданно-негаданно захлопнулась перед ним сейчас, вынудив столь некстати окунуться в прорубь взрослой жизни тогда, когда казалось бы всё только стало налаживаться. Этот дом был собственностью его матери, но жилплощадь она, как и постель, делила с неким Роджером Бертом. Люк относился к нему с пиететом только потому, что видел, как много значит этот роман для матери. Она считала Роджера своей последней любовью и собиралась пройти с ним долгий путь. Берт не был выдающимся человеком, ему скорее подошла бы характеристика урочного типа с шутками на грани фола, но Лаура души в нём не чаяла. Вероятно, он взял её своей простотой и доведённой до абсурда харизмой, как это бывает у малообразованных людей, ему проще простого довались житейские неурядицы. Лаура говорила о Роджере с хвастовством женщины, которая наконец обрела счастье, но толком не могла объяснить в чём оно заключалось, оно просто было и расценивалось как непреложный факт наличия. Берт был из разряда твердолобых маргиналов со своим подходом к жизни, своё неуёмное трудолюбие он вкладывал в заурядные подработки, сегодня - ночной сторож, завтра - механик, его жизнь была похожа на речь заики, то слишком беглую, то неразборчивую, то безобразно мешкотную. Но главное, она не была рутиной, в ней не было ничего бермудного. Очевидно, за это редкое достоинство мать Люка и решила связаться с Роджером, он вносил в их дом разнообразие, делал каждый новый день непохожим на предыдущий, сеял хаос, а затем выжимал из кавардака что-то запоминающееся. Теперь же этот сорокалетний мужчина, всего на год старший Лауры, пал духом. Он забаррикадировал все возможные входы в дом и в течение недели совершал вылазки наружу только чтобы добыть очередную порцию выпивки и сигарет. Длительный запой сказался и на его внешнем виде и на способности здраво мыслить. В состоянии критического эскапизма Роджер утратил чувство обыденной реальности, он как бы спрятался внутри своей оболочки, отказываясь признавать вещность произошедшего. Вина, которую он тащил за собой, как железные кандалы, превратилась за эту неделю беспробудного пьянства в гнусную опухоль, поражающую его и без того ставший атрофироваться мозг. Он был в эту минуту рядом с ней, выпил лишнего в баре и не решился сесть за руль, попросил её заехать за ним, нет-нет, он не был пьян вдрызг, просто пропустил два-три стаканчика по случаю прощания с холостой жизнью товарища, но подумал не рисковать, вероятность нарваться на полицию в это время была слишком велика. А потом они ехали по полупустому шоссе, одна прямая полоса, можно было позволить себе расслабиться, а ему так хотелось раззадорить Лауру, чересчур сосредоточенную и чем-то подавленную. Это произошло в считанные секунды, ослепляющая искра фар вспыхнула в тот самый момент, когда Лаура отвлеклась от дороги и совершенно искренне улыбнулась ему, давая понять, что ему в очередной раз удалось сбить с её лица хмурь, а потом эта вспышка погасла в сознании обоих разом. Роджер не выносил себя, он вешал на себя ярлыки убийцы, убожества, мелкой сошки. Он прекрасно сознавал, что один вид прикованной к кровати Лауры заставит его бесхребетное существо разорваться на части, пока он не видел воочию её парализованного тела, её немого выражения лица, он мог сколько угодно лелеять надежду, что существуют каналы, по которым время уходит вспять и само исправляет свои парадоксальные ошибки. Алкоголь стал его верным соратником, градус притуплял боль, делал чувство потери уродливым карликом, подменял его нейтральной пустотой. Единственное, на что ещё надеялся Роджер, это что Люк собственноручно прикончит его, ведь разве не за этим он выложил ему всю правду в день трагедии, пока санитары обрабатывали его смехотворные ссадины, в то время как за жизнь Лауры шла целая борьба в реанимации, и сейчас эту жизни не удалось отвоевать даже на половину. Но Люк не спешил с расправой, его мутило от вида Берта, как от облепленных мухами фекалий, к тому же он не допускал даже думать, что его мать не оклемается, она очнётся, просто это вопрос времени, и когда она высвободится из коматозного плена, он ни за что на свете не подпустит к ней этой скотины.
Люк перекатился на соседнюю половину кровати, она, конечно, уже пустовала. Север оставил записку, где размашистым почерком округлых букв просил друга не злобствовать по поводу его раннего ухода, у него были какие-то неотложные дела, в суть которых он само собой разумеется не собирался вдаваться. Люк приложился губами к клочку бумаги, эти пару строк писала его рука, последние слова сползли вниз, в этот момент он, очевидно, посмотрел на него спящего, тоскливо и ласково, а потом снова вернулся к записке и выровнял строку. Грэй знал наизусть, как машинально Север писал, нетерпеливо вертя пальцами ручку, если не удавалось с ходу сформулировать мысль, и как рефлекторно и дёргано работал он кистью, стараясь ускорить процесс. Юноша мог без проблем по одному изгибу его запястья во время письма определить, какие буквы появляются одна за другой на бумаге. Сколько уроков он посвятил тому, чтобы наблюдать за другом с противоположного конца класса, кося в его сторону глаза, а так как разглядывать его профиль было слишком компрометирующим занятием, он довольствовался его узловатыми руками. Люк уперся носом в наволочку улыбаясь этому мимолётному воспоминанию, в том месте, где подушка подпирала шейные позвонки ещё остались влажные следы от солёного пота, и он блаженно застонал, смутно сознавая, что целует уже эти тёмные пятна. Выбравшись, наконец, из постели юноша почувствовал назойливый приступ тошноты и то, как в голове скатываются в токсичные шарики последние граммы наркотика. Вчера он облизывал, как больное бешенством животное, стенки туалетной кабинки, сегодня едва нашёл в себе силы оторваться от постельного белья с его запахом. Видимо он так изнемог за последние дни, впал в такую тяжёлую депрессию, что организм потерял связь с мозгом, а точнее перешёл на автономный режим, отчаявшись получить хоть какое-то руководство к действию от измочаленных переживаниями и исколотых шоком извилин, что теперь его тело всецело уподоблялось только естественным инстинктам. Люк приложился лбом к холодной поверхности зеркала и часто задышал. На что теперь похоже его поведение? Почему он стал позволять себе эти слабости? Разве может нормальный, адекватный человек без видимой причины впадать в такую ажитацию? И неужели всё, что он так долго и тщательно замуровывал, прятал, изничтожал, теперь без лишних усилий разорвёт сдерживающие верёвки и толкнёт его к обрыву, о котором он знал и которого сторонился? Если он будет продолжать в том же духе, то Север всё поймёт. Уже начал понимать? Строить догадки? Испытывать на прочность? Но нет, он так же беспечен в обращении с ним, как и раньше. Наверное, он списывает эти вольности на стресс, что ж, тем лучше для них обоих.
-Но я хочу его!- протестующее заорал Люк на своё беспомощно отступившее в глубину отражение.- На протяжении стольких лет, каждую секунду я только и делаю, что забиваю им голову!
Запотевшее зеркало смазывало черты его разъярённого лица, бессознательные движения рук, превращая всё в одну какофонию розового цвета. После безуспешных попыток добраться до своего растаявшего в стекающей воде отражения, Люк опустился на пол и пождал к животу колени. Он не хотел плакать, сопли осточертели ему донельзя, но он и без того был иссушён, вся влага испарилась под горячей струёй гнева, хорошенько сполоснувшей его изнутри. Это был замкнутый лабиринт, ребус, создатели которого не предполагали хоть сколько-нибудь здравомыслящей разгадки, и он был загнан в эту ловушку массой сошедшихся воедино обстоятельств, чтобы теперь, подобно работающему в холостую двигателю, страдать и унижаться до тех пор, пока не кончится горючее, а его было запасено предостаточно. После нескольких минут, проведённых в ознобе, так что его губы дрожали мелкой дрожью, а зубы предательски клацали, глухо отдавая в виски, он нашёл в себе силы подняться и хорошенько сполоснуть лицо водой. Если бы Люк обратился за помощью к отцу или любому другому смыслящему в своём деле психотерапевту, его диагноз был бы однозначен – прогрессирующая депривация, иными словами расстройство психики, вызванное продолжительным лишением возможности удовлетворить жизненно важные потребности. Всё было примитивно просто, даже кристально, Север был его альфа-потребностью, и в его отношении он испытывал катастрофический голод, нахлёстывающийся на безграничный аппетит. Постоянный диссонанс, который юноша испытывал на протяжении последних нескольких лет, сейчас, наконец, вывел его из строя окончательно.
В коридоре оказалось свежо и немного прохладно, кто-то заблаговременно приоткрыл окно, и из этой щели просачивался в помещение осенний воздух. Душная ванна осталась позади. Люку вдруг захотелось заглянуть в комнату сестры. Аманда была в языковом лагере и славно проводила там начало октября, ей ещё ничего не было известно о матери, её детскую психику бережно оберегали от подобного рода травм, и Люку стоило не малых усилий сочинять всё новые и новые байки о том, почему Лаура так давно не навещала свою малышку. Но девочка в силу возраста не грешила подозрительностью, она с охотой всё принимала за чистую монету, её мысли парили где-то за гранью обмана, домыслов и лжи во благо, она вообще не имела понятия о том, что существует такая безобразная разновидность лжи, так что в какой-то степени Люку повезло. Сестра не ставила его фальшь под сомнение, ему не приходилось утруждать себя сверх меры, каждый раз разговаривая с ней по телефону и справляясь о её самочувствии, выслушивая уйму разных небылиц и поддакивая. А сейчас он совершенно случайно вспомнил о том, что девочку дожидалась здесь комната, в её новом доме без материнской ласки, и от того, насколько она удачно обустроена и насколько подходит Аманде, зависело очень многое. Адаптация должна была пройти настолько безболезненно, насколько это только было возможно, а для этого сестра не должна была чувствовать себя чужой в четырёх стенах своего убежища, оно ни в коем случае не могло выглядеть так же безлико и бездушно, как предоставленная ему, Люку, комната. Люк уже хотел было толкнуть соседнюю дверь, но она отварилась прежде, чем он успел ухватиться за ручку. Нина, домработница отца, остолбенела от неожиданности, Грей младший возвышался над ней соляным столбом, не меньше потрясенный встречей.
-Я уже всё прибрала, не запирать дверь на ключ?- оправившись от испуга, спросила Нина.
-Нет, не запирайте,- ничего не понимая, ответил Люк. Какая надобность была в том, чтобы запирать комнату Аманды на ключ?
Нина кивнула и поспешила удалиться. Она была в курсе, с каким скрипом отцу и сыну даётся взаимопонимание, и она совершенно ничего не знала о Люке Грее, которого до этого видела мельком не более двух раз в прихожей, но вместе с тем он внушал ей необъяснимый страх, какой испытывают впечатлительные натуры при виде крови или сцен насилия.
Люк нахмурил тонкие чёрные брови, провожая недопонимающим взглядом тучную женщину в опрятном фартуке и забранными в пучок волосами, при своём немалом весе она передвигалась резво и как-то невесомо, почти не шоркая тапками о разостланные по полу ковры. Наконец, Нина скрылась из поля его зрения, и юноша шагнул внутрь комнаты. Несколько первых секунд он пребывал в недоумении, то, что предстало перед его взором никак не укладывалось в голове, став одной воздушной пробкой размером с мозг. Это никак не была комната Аманды. Но кого же тогда? Просторная двуспальная кровать, заправленная шёлковым покрывалом жгуче-синего цвета, роскошное трюмо с набором нетронутой косметики и парфюма из белого дерева, двустворчатый шкаф с приоткрытой дверцей, так и манящий заглянуть внутрь своей сокровищницы, и всё это венецианском стиле. Люк не был в состоянии произнести ни звука, до него с трудом доходил смысл увиденного, правда продиралась через колющие заросли его протеста и маленькими дозами внедрялась в сознание. Юноша, спотыкаясь, бросился обратно в коридор и толкнул оставшуюся дверь напротив. Да, теперь он попал в комнату Аманды. В этом не было сомнений. Хотя Герберт никогда не приводил в дом дочь, дабы не подорвать своё безупречное реноме очередными слухами о внебрачных детях и своём отцовстве, он ходил с девочкой на прогулки раз в неделю и этого было вполне достаточно, чтобы знать о её вкусах, увлечениях и эстрадных любимцах. Эта комната росла вместе с ней и не раз видоизменялась, Герберт сразу же откликался на смену фаворитов, мчался в магазин за детскими журналами, вырывал от туда вкладыши с физиономиями популярных сладкоголосых поп-звёзд или фантастических фей, всё, что нравилось его дочери, на что она обращала внимание тут же оказывалось на стенах комнаты, в которой она никогда прежде не была. Сердце Люка больно скукожилось, оно аритмично билось о грудную клетку, бабах-бабах-бабах. Вот почему его комната выглядела как гостиничный номер, отец просто не знал, как её следует оформить, что придётся юноше по душе. Она была забита ничего не символизирующими статуэтками их каталога, чтобы пустота не бросалась в глаза. Он был одним нескончаемым провалом в памяти отца. Что ж, Люк сам приложил к этому немало усилий. Но первая комната, неужели она посвящалась его матери?.. Если это действительно так, то запирать её на ключ была весьма здравая идея.
Едва стоя на ногах, юноша вернулся в богато убранную комнату, он сам не знал, отчего это открытие так чрезвычайно потрясло его. Его чувства слиплись в один эклектический комок, одно нельзя было отличить от другого. Испытывая и признательность, и угрызение совести, и бешенство, и смущение от разоблачения чужой тайны, и обиду, и скорбь, Люк стоял, прижавшись к дверному косяку и не решаясь переступить порог, эту заветную черту, за которой как у Христа за пазухой покоился полярный и не вполне реальный мир. Отец так и не смог распрощаться с прошлым, его настоящее оказалось слишком бедным на привязанности и искренние чувства, его любовницы выглядели кукольно, они были безмозглы и низкопробны, чтобы удовлетворить не только тело, но и интеллект, другие, чуть постарше и менее распущенные, обязательно следовали номам, им доставляло неизгладимее удовольствие демонстрировать свои хорошие манеры, соблюдать этикет, позировать, ослепительно выглядеть… Нет, ни одна из них не шла в сравнение с Лаурой. Как прекрасна была эта женщина! У неё на всё имелось своё мнение, она никогда и ни перед кем не заискивала, слова не вертелись у неё на языке, они соскакивали с его острого кончика и шли в атаку, Лаура была неподражаемым и непобедимым собеседником. Её прямолинейность не оставляла шансов. Герберт часто не мог справиться с темпераментом жены, она гнула свою линию чего бы ей это ни стоило, поэтому, когда мужчина стал приводить в дом именитых, но в сущности нахальных и заносчивых типов из психиатрической среды, кто консультировал его на первых парах, чуткая и предприимчивая Лаура выставляла их за порог без лишних объяснений. «Разве ты не видишь, какие они скользкие?» Герберт, конечно, видел, но обходных путей не существовало, он обязан был угождать им, иначе о карьерном росте можно было и не мечтать.
Итак, Люк видел перед собой совершенный макет того, где по праву должна была жить его мать, не жаться на куцей кухоньке, лавируя между впритык наставленными тумбами, рискуя опрокинуть посуду или обжечься раскаленным маслом с расположившейся на краю плиты сковороды, не проводить ночи в холодной, не отапливаемой спальне, а жить именно так, в роскоши и достатке. Юноша, ещё поколебавшись несколько секунд, зашёл в комнату и закрыл за собой дверь. Какая-то странная невесомость тут же подхватила его, он почувствовал, как давно зачерствелый сон стряхнул липкую кожицу, и Люк вдохнул всеми порами, подстать своему очнувшемуся сновидению. Он дотронулся кончиками пальцев до маникюрных принадлежностей, прошёлся по гранёным флаконам с духами, прикоснулся к прозрачному футляру с тенями для век, раскрыл его и попробовал пыльцу теней на ощупь. Как в сказке. Затем внимание Люка перехватил шкаф, его дверца по-прежнему была чуть заметно приотворена, и он уже сгорал от нетерпения ознакомиться с его содержимым. Юноша распахнул дверцы так, будто это били врата в рай, и он уже готов был окунуться в умиротворённый эфир сакраментального сладострастия. Что-то нетерпеливо завибрировало у него внутри от вида аккуратно развешенных платьев, блуз, юбок. Какие-то наряды выглядели буднично, классический крой придавал им особый такт лаконичности, другие же наоборот смотрелись едва ли не вычурно, изобилуя яркими вставками, пышными валунами, расшитые мелким бисером. Во всём этом Люк узнавал мать, и давно вышедшие из моды, но так бесконечно идущие ей шерстяные юбки ниже колена, и свитера с большим воротом откровенно-вызывающих оранжевых оттенков, и ремни с продолговатыми пряжками, и эти бесподобные прозрачные водолазки… Он так любил в детстве из под тешка наблюдать, как Лаура сменяет один наряд другим, как эластичная ткань буквально впитывается в кожу, словно обнажая контуры совершенной женской фигуры. Его мать была сама себе законодательница мод. Неважно, что было принято носить, она одевалась в ту одежду, которую считала за свою вторую кожу, и это единение стиля с душой сразу бросалось в глаза.
Люк бережно снял с плечиков пару наиболее удачных вещей и разложил их на кровати. Если что-то и могло заставить его отрешиться от суровой действительности, то это были платья. Как часто он ходил с матерю по магазинам, и пока женщина переодевалась в примерочной, он сновал среди длинных рядов вечерних нарядов, сначала пожирая атласный шёлк глазами, затем робко касаясь его ладонью, и в конце концов украдкой вдыхая его благородный холодный аромат. А теперь наряды с блестящих витрин лежали у него перед носом, и Люк наверняка знал, что эти плагиаты, в отличие от подлинных вещей Лауры, стоили баснословных денег и своим создателем имели одного из лучших кутюрье Парижа. Больше всего Люка притягивало вечерне платье кроваво-красного цвета, снаружи обшитое чёрным кружевом, которое как бы спутывало паутиной лоснящийся шёлк выведенным бабочкой шелкопряда витиеватым узором, и из него же была сделана горловина и идущие в комплекте перчатки до локтя. Люк внезапно почувствовал, как по артериям хлынул кипяток, его взгляд на секунду обезумел от силы побуждающих изнутри толчков, юноша издал протяжный стон, стараясь тем самым побороть зов безымянного существа, притаившегося где-то внутри него самого и сейчас так властно и бесстыже помыкающего им. Не в силах оказать стоящего сопротивления, Люк в каком-то сладостном припадке избавился от собственной одежды и приложил к обнажённому телу плате, обнял его, как нечто живое и очень ценное, ему хотелось прочувствовать его уникальную фактуру, так, чтобы каждая его клеточка трепетал от соприкосновения с тонкой нитью кружевного кокона. От того, как ледяной шёлк скользил по его груди, животу, спине и пояснице, Люк почти что сходил с ума, терзавшее его изнутри чудовище теперь, казалось, зализывало раны и пускало от удовольствия слюни, Люк подошёл к той стадии вожделения, когда ничто не имеет смысла, кроме как сиюминутное удовлетворение своего желания, но вместе с тем он оставался так невозмутим и спокоен, что можно было подумать, в нём никогда не было и намёка на эту извращённую похоть. Грей точно знал, что нужно делать, мать была к нему слишком добра и снисходительна, чтобы когда бы то ни было выдворять его из своей спальни, в то время как сама наводила туалет, но Люк отчего-то был уверен, что даже не это сыграло решающую роль, причина крылась в нём самом, он бы и без этого поистине редкого для мальчишки опыта, смог бы нащупать верный путь к женской красоте, вероятно от того, что и сам был задуман женщиной. Это не являлось интуицией в чистом виде, просто он был рождён двойственной натурой, и одну из её равноправных половинок загубила социальная среда, само по себе общество. Сейчас, когда он с застывшим выражением лица красил бардовой помадой губы, когда уверенным движением обводил карандашом их чувственный абрис, когда тени, как по волшебству, ложились на тонкие веки и когда пушистая кисточка щекотала его скулы, оставляя бронзово-матовый румянец, Люк реанимировал то затравленное нечто, что оказалось его недоразвитым, умственно отсталым, но несмотря ни на что живым и требующим пищи сиамским близнецом. И теперь он кормил своего изголодавшегося брата, испытывая такое долгожданное ощущение целостности, как если бы его сначала раскромсали на куски, а затем как попало склеили, превратив в уродца, что бы спустя столько лет неосознанных мук он сам завершил начатое. Люк чувствовал его пробуждение в себе, каждое его движение резонировало в нём с утроенной мощью, каждый его вздох опустошал его собственные лёгкие, он словно тужился выбраться из тугого калачика своей узурпированной позы, но скоро они достигнут гармонии, это Люк тоже знал наверняка, потому они срослись не какой-то конкретной частью тела, они не делили какой-то один орган пополам, каждый атом их существа был общим, и если у Люка хватило храбрости разбудить своего близнеца сейчас, то очередная попытка превратить его в камень принесла бы непоправимый вред им обоим.
пятница, 20 января 2012
5. Devil-may-care.
Он заехал за Люком около девяти вечера. Уже успевший сменить деловой костюм на драные джинсы и чёрную майку, нацепивший на себя серебряные цепочки и безделушки-амулеты, таким, каким ему хотелось быть всегда, не прерываясь днём на официальный стиль, и, кажется, теперь он мог себе это позволить…
Вялый, как будто постоянно гаснущий, но никак не способный потухнуть окончательно свет проглотил Севера, мазнув чем-то тёмным под глазами, оставив отпечаток своих грязных пальцев у него на щеках. В палате было душно, спёртый воздух сдавливал лёгкие, заставляя их слипаться, как клейкая лента, а невозможность сделать полный вдох опьяняла. Северу стало дурно, если бы у этой комнаты была собственная аура, то она была бы чернее мазута. Парень подошёл к Люку и схватил его за плечи, друг никак не реагировал на его появление, он не повернул головы в сторону хлопнувшей двери, не откликнулся на своё имя, ничего не сказал в ответ на приветствие. Север с плохо скрываемым испугом вглядывался в статичные контуры досконально изученного лица. То безразличие, с которым Люк сверлил одну и туже точку на противоположной стене, душило парня, его ноздри надувались от горячего прерывистого дыхания, похожего на шум реактивного двигателя.
-Ради всего святого, Люк, скажи, что слышишь меня!- проорал не на шутку взвинченный Север. Его горло закручивалось узлом от сильного спазма. Глаза. Глаза. Глаза - два выпуклых мутных очертания, засасывающих в глубь поразительно огромного зрачка, проевшего и радужку, и сетчатку мефистофелевским мраком, как сделала бы это случайно пролитая на ресницы кислота. Эти глаза были глазами люцифера, чьи крылья жгли и вырывали с мясом, а он ломался в локтях и выворачивал суставы, будто сделанный из фарфора, а не плоти, простреленный насквозь пулей инфернальных мук.
-Что не так?! Люк!- Север с удвоенной силой тряхнул юношу, но пустой взгляд лишь прыгнул по стене, догоняя потревоженное тело.
Север выскочил в коридор, его била крупная дрожь, как бойцовскую собаку, только что выпушенную на ринг для кровавой схватки. Коридоры пустовали, ни одной живой души. Тут парень вспомнил про кнопку экстренного вызова в палате и метнулся обратно. Люк по-прежнему сидел с отсутствующим видом, сгорбившись и зажав ладони между колен. Через пару секунд в палату вбежала медсестра, Север не церемонясь и не подбирая выражений отослал её обратно, потребовав, чтобы пришёл врач.
-Ну?- нетерпеливо потребовал парень объяснений от крепкого, с зачёсанными назад жёсткими волосами и грубой, но довольно ухоженной, щетиной, врача. Мужчина посветил карманным фонариком Люку в глаза, затем пощёлкал пальцами прямо перед его носом, проверил пульс и, не добившись ни какого результата, предложил всем покинуть помещение и продолжить разговор за дверью.
-Он в состоянии абсенса,- сказал Дэвид, по крайней мере на прикреплённом к халату бэйдже значилось именно это имя.
-Какого хрена вы кормите меня своими научными терминами,- чуть ли не брызжа слюной процедил Север.
-Сбавьте обороты, молодой человек, вы сейчас всю больницу поднимите на уши.- Дэвид с завидным спокойствием озирался по сторонам, его невозмутимый вид граничил с цинизмом.
-Прошу вас,- Север сделал ударение на последнее слово, истребляя своим невменяемым взглядом.- Ближе к делу.
-У вашего друга просто помутилось сознание, это кратковременное явление, буквально несколько секунд и он придёт в себя и даже не вспомнит, что у него был провал. Человек как бы каменеет, его речь прерывается на полуслове, он становится не дееспособен, а уже секунду спустя ведёт себя так, будто ничего и не было, понимаете?- Врач потёр переносицу, как сделал бы это любой недавно разбуженный человек, от которого требовалось поддерживать малозанятную беседу.
-И почему он впал в это ваше состояние абсента?
-Абсент – это алкогольный напиток, а я говорю об абсенсе,- поправил его врач. Север сделал недвусмысленный жест рукой, но его кулак так и не достиг цели, потому что врач ловко уклонился от удара в сторону.
-Держите себя в руках, мы с вами в разных весовых категориях, так что эта буча о приоре бессмысленна,- сказал Дэвид, который судя по всему, владел парочкой безотказных приёмов, способных вывести противника из строя.
-Так вы ответите на мой вопрос?- Вспотевший и раскрасневшийся Север наконец умерил свой пыл.
-Мало ли что, обычно это недостаток сна, добавьте к этому тяжёлое психологическое потрясение, стресс, депрессию, да что угодно. Тем более ваш друг проводит здесь целые дни, с утра до ночи он только и делает, что смотрит на свою мать и накручивает себя. Так и с катушек слететь не долго, вы бы лучше позаботились о его свободном времени, чем махали передо мной кулаками.
Как и обещал врач, Люк велёл себя так, будто с ним ничего не случилось. Он обрадовался появлению Севера, когда тот во второй раз постучал в дверь, и хотя выглядел в точности, как с пристрастием выжитое и пережёванное в пасти центрифуги бельё, с готовностью принял предложение Севера проветриться.
-Вообще-то я еле стаю на ногах,- сознался Люк, поднимаясь со стула.
-Ещё бы,- фыркнул Север.- Тухнуть здесь сутки за сутками занятие не для слабонервных. Знаешь, тебе хотя бы изредка нужно выбираться куда-нибудь из этой тюремной камеры.
-Север, перестань…- взмолился юноша, тирада друга обливала его мозг кипятком.
-Перестань?- Север облизнул пересохшие губы.- Послушай меня, это Лаура, а не ты подключена к аппарату искусственного дыхания, это она, а не ты сейчас в коме. Ты живой, чёрт тебя подери, так может хватит строить из себя мертвеца? Мне певать, что ты решил примерить на себя шкуру смертника и подохнуть от своей меланхолии, сию секунду мы едем развлекаться, и ты будешь пить коктейли и танцевать, как нормальный ЖИВОЙ человек!- Люк только разинул рот, но произнести так ничего и не смог. От Севера исходили доминантные импульсы, что-то животное, заимствованное у вожаков диких стай, спорить с ним было бесполезно, а лезть на рожон – опасно.
-Делай, что хочешь, только перестань винить во всём мою мать,- сдался Люк.
Клуб оказался закрытым заведением. На входе мажоры с неприлично наглыми надписями, призывающими человечеству уступить им дорогу, несмотря на красный свет светофора, на спинах дизайнерских пиджаков предъявляли специальные именные пропуска, после чего охранники распахивали для них тяжеловесные двери. Длинная очередь за ограждением не желала рассасываться и создавала возбуждённый гул. Ритмы ещё не поступившей в прокат музыки, но уже имеющей превосходную студийную обработку, заставляли их ждать. Они услышат эти треки первыми, на день или даже неделю раньше, чем все остальные. Они уже будут крутить эту музыку у себя в плеере, пока большинство молодёжи будет довольствоваться утратившими актуальность и заезженными мелодиями. Многие синглы исполнители споют вживую, за такой гонорар, который предлагает администрация клуба звёздам здесь, можно петь и с оленьими рогами на голове, и стоя на руках, и даже без штанов, но, слава Богу, этого не требуется.
Север припарковал мотоцикл у бордюра и передал ключи какому-то парню приятной наружности в отглаженной и подогнанной по фигуре форме швейцара, который тут же к ним подбежал и пожелал хорошо провести время, после чего отогнал двухколёсное средство передвижения на стоянку.
-Обожаю это место, тут даже унитазы золотые,- с неподкупным восторгом похвастался Север, беря Люка под руку.
Над входом мерцала громадная вывеска «Gold Bar», казалось ещё чуть-чуть и ты ослепнешь, глядя на целую сотню постоянно мигающих лампочек. Это был недоступный простому обывателю шик, и если этот шик на самом деле был бы помётом или собачьим дерьмом, то простаивающие в очереди люди не побрезговали бы вымазаться им с ног до головы.
Прогулочным шагом обойдя скулящую толпу Север подвёл Люка к дверям. С такой громогласной фамилией, что была у него, оставаться в хвосте пёстрой вереницы было полнейшим издевательством. Если бы всё сложилось иначе, и Люк носил псевдоним своего отца – Рождественский, и если бы об их кровнородственных связях было известно широкой общественности, то к этому входу они подошли бы на равных, но у знаменитого психотерапевта, как заявляли официальные источники, детей не было.
-Якобсон К.М,- небрежно кинул Север мужчине боксёрского телосложения, который тут же начал искать его инициалы в электронной книге. Вид он имел соблазнительный и, как бы выразилось старшее поколение, – развратный. Одетый на голое тело смокинг явно был ему маловат, и, набухшие от воды губки, мускулы ломились прочь из плотного кокона ткани. Экстатический образ довершала блестящая бабочка и белые перчатки, какие обычно носят фокусники и иллюзионисты, а обезьяньи черты лица скрашивал идиотский, но качественно наложенный грим, видно было, что над персоналом клуба работала целая команда имиджмейкеров.
-Мистер Якобсон, мы рады вас видеть сегодня здесь. Ваш билет?- пробасил охранник.
-Я оставил его бардачке машины,- Север инициативно пожал плечами, он выглядел таким непринуждённым и развязанным, что Люк только диву давался, сколько в одном человеке может быть нахальства.
-Но вы приехали на мотоцикле,- небезосновательно возразил громила.
-Это так принципиально?- Север состроил недовольную мину, трепаться с охранником на входе уже две с лишним минуты явно не входило в его планы.
-Наверное, мы можем принять вас и без билета. Сейчас я уточню,- охранник был сбит с толку, его лоб сморщился, как замоченная в уксусе резина. Он пробубнил что-то в рацию и приложил её к уху, дожидаясь ответа.
-Север! Какая удача!- Люк закрыл глаза, ему до жути захотелось оказаться дома, в тишине и никем не нарушаемом одиночестве. Если провести вечер с другом на светском рауте, плавно переходящем в стыдливую и безумную оргию, ещё было приемлемой перспективой, то мириться с присутствием пары тупоголовых блондинок, было для него чем-то из ряда вон выходящим. Ещё не хватало весь остаток дня быть сторонним наблюдателем того, как эти фифы с ногами от ушей вешаются на Севера, клянутся ему в любви и, впиваясь ногтями в добычу, стараются затащить его в постель.
-Эшли, Фиби! Что вы толкаетесь на улице, как бедные родственники, внутри куда интересней,- Север улыбнулся и поцеловал девушкам руки.
-Вообще-то Кейт и Джессика,- поправила парня одна из девиц. Люк не смог сдержать торжествующей улыбки. Так вам и надо, цацы.
-Замётано,- как ни в чём не бывало отозвался Север, его вообще было очень сложно поставить в неловкое положение.
-Мы без билетов,- голосом полным исключительной печали заявила всё та же девушка.
-Откуда им у вас взяться-то?- с иронией заметил Север, и, пока подлинный смысл сказанного не достиг мизерного интеллекта дам, тут же добавил.- Мы тоже.
«Мы» несказанно заинтересовало девушек, и их внимание быстро переключилось на прячущегося за спиной Севера юношу. Молодой человек располагал очаровательной внешностью и к своему гардеробу относился не так легкомысленно, как друг. Начищенные туфли с острым носком, хорошо сшитые брюки и всё та же кожаная куртка поверх элегантной рубашки красновато-бардовых тонов. На фоне испещрённого наколками Севера, его благообразное личико выглядело невинно, даже девственно. Синим кругам под глазами и впалым щекам общего впечатления от увиденного испортить не удалось, напротив, замученный вид юноши пробуждал желание поговорить с ним по душам, что в их кругу случалось крайне редко. Та, что была Джессикой, не могла оторвать от него глаз, девушка прекрасно понимала, что так откровенно разглядываться человека верх бестактности, но укол совести был ничто, по сравнению с тем колоссальным восторгом, который раскачивался в её голове сбившимся с курса маятником. Чувственный зигзаг сентиментально-розовых губ, будто занесённых снегом, волосы достойные лоска императорских фрейлин, тонкие брови, почему-то нахмуренные сейчас и сведённые к переносице, и эта бескровная, но смуглая кожа, где сквозь коричный тон щёк пробивался болезненный румянец, как у шамана племени майя в разгар сакрального обряда.
-Извините за задержку, всё улажено, вы можете пройти,- оповестил компанию охранник.
-Ну что, цыпочки, готовы к Содому и Гоморре?- лукаво спросил Север, пропуская дам вперёд.
Они попали в настоящую какофонию звуков, несколько десятков колонок по всему залу ревело, словно боинг на взлётной полосе, набирающий обороты. Прожекторы, софиты, беспорядочно навешанные гирлянды, свет, щиплющий глаза, точно щупальца ядовитой медузы. Люк одним махом осушил бокал с чем-то горячительным, в спиртном он не разбирался и полностью полагался на вкус друга. Люди вокруг него танцевали, а точнее изгибались и тряслись, подчиняясь диктуемой извне силе такта. По их полоумным лицам тёк градом пот, некоторые уже стали избавляться от намокшей одежды, скидывая её на пол, под ноги других таких же зашныренных наследников миллионов или случайно пробравшихся в клуб подростков. Выпивка пользовалась популярность, около барной стойки было столпотворение, как если бы все эти люди стояли в очередь на Ноев ковчег в преддверие Армагеддона. Север попросил Люка не в чём себе не отказывать и удалился на танцпол в сопровождении двух жриц любви, увязавшихся за ними на входе и оказавшихся секретаршами из компании Якобсона-старшего. А на самом деле они были не так дурны, как подумал о них Люк вначале. Отлично подобранные наряды, не вульгарные, но откровенные, как раз то, что нужно для лёгко и успешного флирта, уверенная, отточенная до мелочей походка, чутьё к тугим кошелькам… Нет, это уже из другой оперы. Люк помотал головой, прогоняя сонливость, хотя о каком сне могла идти речь, когда на сцене рвал глотку какой-то рок-музыкант, а его группа, судя по истошному визгу электронных гитар, насиловала инструменты? Юноша пропустил ещё стаканчик, в обыкновенные дни он не взял бы в рот ни капли, но сегодня ему действительно хотелось расслабиться.
-Ну, я долго ещё за тебя отдуваться буду?- Север вытер скомканной майкой влагу со лба, его синие глаза горели каким-то бешенным огнём. Обрамлённые белыми с жёлтоватым отливом ресницами они казались неправдоподобно объёмными.- Давай же, Люк, составь нам компанию.
Люк был загипнотизирован его буйным взглядом, в его рваных, подстать нервной музыке движениях было что-то чертовски небрежное и такое заманчивое. Именно о таких объятиях он мечтал, чтобы Север не был к нему лоялен, чтобы он заботился только о своём оргазме, только о том, как доставить удовольствие себе, пренебрегая чувствами партнёра, истязая его во благо своих желаний. Люк готов был к неудобным позам, доводящей до звериного воя боли, к унижениям, бранным словам в свой адрес, он вынес бы всё что угодно, лишь бы знать, что друг действительно способен им насытиться так же полно, как и женщиной.
Север схватил его за руку и потащил в самую гущу народа. Неукротимый рок сменился обычным клубным попурри, и молодежь позволила себе плыть по течению ускользающих в небытие и взрывающихся вновь звуков, то плавно виляя бёдрами, то отчаянно мотая головой из стороны в сторону. Джессика, обрадованная появлением Люка, тут же предложила свою кандидатуру для дуэта, но Север осёк её, заявив, что первый танец его. Север никогда не блистал своим талантом танцора, его движения были заурядны, техника хромала, иногда он даже сбивался с ритма и танцевал в какой-то одному ему известной противофазе, наперекор большинству, чувствующих мелодию, людей. Но всё это не имело значения, потому что его туловище в динамике было объято такой энергетикой, что любой человек вне зависимости от пола, оказавшийся с ним по близости, тут же принимал его правила игры, подражал и стремился к нему, как бестолковый ребёнок жаждет просунуть пальцы в розетку с надписью «опасно для жизни». Несколько лет назад это были школьные дискотеки, и пока Люк просиживал штаны на скамейке в каком-нибудь затемнённом укромном уголке, его друг зажигал на сцене, оформленный по бокам парочкой симпатичных девиц. Сейчас, кажется, ничего не изменилось, не считая того, что Север насильно втягивал его в своё электромагнитное поле, позволяя почувствовать, каково это – быть в центе внимания.
Люк вёл себя зажато, его смущали посторонние взгляды, музыка как бы обходила его стороной, он не знал, как следует двигаться, чтобы не выставить себя не посмешище. Север, устав смотреть на инертные потуги друга правильно поставить ноги, взял инициативу на себя. Он запрокинул руки ему на плечи, сцепил их сзади в замок, и вперил настойчивый взгляд в глаза Люка. Теперь они были единым организмом, Люк стал достойным продолжением действий Севера, он заканчивал начатые другом движения, и выглядело это, как мастерски отрепетированное соло на двоих. Люк постепенно сходил с ума, обоняние обострилось, он ощущал запах пота, насыщенный, терпкий аромат его одеколона, слезоточивую вонь сигарет, запах изо рта смешанный с бренди… Феромоны друга приводили его в кошмарное возбуждение, он готов был продать душу дьяволу за то, чтобы так головокружительно пахнущие секреты Севера навсегда задержались у него в носу.
-Поимей совесть,- Джессика пихнула Севера в бок.- Твой первый танец не вмещается ни в одни временные рамки.
-Да за тебя тут настоящий бой,- съязвила только что подошедшая Кейт.
-Извини, малыш, но Джесс и правда приобрела на тебя абонемент,- Север подтолкнул Люка к девушке в облегающем леопардовом платье с прямыми каштановыми волосами, прикрывающими белеющую в глубоком разрезе грудь. У неё были крупные черты лица, но само лицо имело форму изящного овала, за счёт чего и пухлые губы, и круглые глаза тёмно-карего цвета, выглядели броско и очень экзотично. Массивные ромбовидные серьги сочетались с бронзовой кожей, а макияж был мягкий и довольно простой, что создавало эффект свежести.
-Ты меня продаёшь, вот так запросто?- в шутку возмутился Люк, хотя ему совершенно не нравилось, что оставшееся время он должен провести с малознакомой девушкой, пусть у той и была милая мордашка.
-Она мне все мозг из-за тебя проела. По крайней мере, я продаю тебя не за деньги, а за воздыхания,- отбил удар Север. Сам он уже притёрся к Кейт, которая, судя по всему, слыла отвязной девчонкой из той колоды, что любят садомазохизм и прикованных наручниками к кровати мужчин. Чего только стоило одно её кожаное платье, едва прикрывающее достопримечательные части тела, и эти ботильоны на толстом квадратном каблуке. Сразу было видно, что этой женщине-вамп с черными стрелками на глазах и жёсткой ухмылке палец в рот лучше на класть, а то откусит руку по локоть.
-Может, пригласишь меня?- вкрадчиво поинтересовалась Джессика, когда шизоидная парочка исчезла в толпе.
-Да пожалуй,- Люк натянуто улыбнулся, оставаться с женщиной наедине, да ещё и ухаживать за ней, было для юноши пиком самоистязания. Всё его представление о противоположном поле ограничивалось матерью, это было его единственное клеше, по которому он судил обо всех представительницах слабого пола. Но такая тактика поведения была крайне некорректна, потому что его мать разительно отличалась от того, что было принято считать среднестатистической женщиной, а потому Люк был просто обезоружен и всё, что ему оставалось – действовать по наитию. В конце концов, ходят байки, что геи, как никто другой, привлекательные для девушек, они фанатеют от гомосексуалов так, будто у сексуальных меньшинств мёдом намазано. Что ж, может природного обаяния будет вполне достаточно?
-Минуточку внимания, господа!- Свет в зале резко погасили и единственным объектом, который можно было различить в кромешной темноте, стал ведущий в таком же нелепом одеянии, что прочая обслуга, балансирующем между экстравагантной эстетикой и откровенное эротикой.- По устоявшейся традиции, сейчас я представлю вам специального гостя, а точнее гостью.- Опухшая от никотина и алкоголя молодёжь зааплодировала, послышались довольные возгласы и порождённые толпой нетерпеливые крики. Прежде цельный голубой луч, высвечивающий ведущего, раздвоился и облил ярким светом женщину среднего роста, шурша подолом платья, вышедшую к нему из-за кулис. Люка эта особа заинтересовала, впрочем, и весь остальной зал стих в предвкушении чего-то грандиозного. На вид гостье было за тридцать, она не отличалась изяществом, плотный склад туловища и широкие плечи лишали её этого преимущества. Зато грузди белых локонов, завитых от самых корней вихрями примечательных прядок, и это тяжёлое бальное платье ультрамаринового цвета расшитое паетками и мерцающее, точно маяк в сумерках над океаном, и изумительное меховое манто… Она выглядела богемно и очень дорого, как огранённый ювелиром алмаз.
-Жизель де Андерсен,- что было мочи выпалил ведущий, указывая в сторону дамы. Публика разразилась приветливым свистом. Такого сорта певиц им ещё видеть не приходилось, но несмотря на то, что её имя не было на слуху, любопытство пересилило престиж, её хотели слышать, хотели прославлять.
-Госпожа Жизель приехала к нам из Парижа, чтобы исполнить для вас пару лучших своих композиций. Я надеюсь, вы понимаете весь смак предстоящего момента?- Народ понимал.
Наконец, ведущий удалился, а дама подошла к стойке с микрофоном. По залу разлилась лирическая, но живая и полная неожиданных бодрых скачков мелодия, и Жизель запела, вплетая свой почти оперный голос в каждую из нот. Единственное, что резало слух, мешая наслаждаться пением в полной мере, была едва уловимая хрипотца, щепотка горечи в сладком напитке. Этот производственный брак сыграл бы на руку мужчине, но не женщине.
-Первый раз вижу, чтобы в таком заведение на ура принимали оперу,- сказала Джессика, они с Люком куда-то двигались в медленном танце.
-Ничего удивительного, от r’n’b и хауса уже уши вянут, люди должны знать о существовании альтернативной музыки. Она действительно здорово поёт, голос поставлен, видно, что ей всерьёз занимались,- Люк смотрел на сцену, ему нравилось то, как насыщенно синяя ткань платья растворяется в космически голубом свете прожекторов.
-Ты разбираешься в вокале?- спросила девушка, она из всех сил старалась вывести партнёра на разговор, растормошить его и заставить обратить на себя внимание.
-Да, я занимался пением с моей матерью, у неё был великолепный голос.
-Почему был?
-Сигареты, она много курит.
-Знаешь, о чём я подумала, когда увидела тебя там, на улице?- после непродолжительной паузы начала Джессика. Люк вопросительно посмотрел на девушку, она больше не раздражала его, в её компании ему было даже уютно.
-Ты особенный, не такой, как остальные,- Люк снисходительно улыбнулся, он считал себя самым заурядным и ординарным существом на Земле, и переубедить его в этом было практически невозможно. Не считая сбоя программы на генном уровне, в результате чего он сох по мальчикам, и расшатанной психики он был самым обыкновенным неудачником.
-Мои слова тебя забавляют?
-Что для тебя значит особенный?- вопросом на вопрос ответил Люк.
-В тебя можно влюбиться,- шепнула Джессика, заглядывая юноше в глаза. Она была похожа на пантеру с человеческими глазами, смолисто-карими, круглыми, обворожительными.- Ты наверняка знаешь, зачем мы с Кейт сюда приходим, не конкретно в этот клуб, в любое другое ночное заведение подобного уровня.
-Догадываюсь. Что ж, меркантилизм нынче в моде,- заявил Люк, он был немного шокирован словами девушки, и смутно предполагал, к чему она клонит.- Извини, в таком случае, ты зря тратишь на меня время. Я никогда не жил, как Север, мне всегда приходилось считать деньги, и чаще всего их не хватало.
-Ты не понял,- запротестовала Джессика и зажала ему рот ладонью.- Я переспала с несколькими мужчинами, а на утро обчистила их. Лёгкие деньги, не так ли? Я и правда нуждаюсь в деньгах, мне не на кого рассчитывать, поначалу меня трясло от мысли, добывать их таким образом. Только знаешь, ко всему привыкается. Я оставила надежды найти что-то настоящее, я расценивала отношения с точки зрения наибольшей выгоды, но ты… Можешь смеяться, наверное, это звучит глупо, все эти сантименты, любовь с первого взгляда, чепуха… Но когда я смотрю на тебя, я ощущаю себя школьницей, способной на искренние чувства, согласной на рай в шалаше. Это так странно, ты бы знал,- Джессика опустила голову, прямы прядки упали ей на лицо, скрыли нос и скулы, они больше не двигались, просто стояли друг напротив друга, не зная, что ещё сказать.
-Нет, это не смешно,- отозвался Люк, он разжал объятия и спрятал руки в карманы.- Ты напоминаешь мне мою мать, она искала себе пассию такими же путями. Мы голодали, нам нечем было платить по счетам, это было тяжёлое время, но в итоге мы справились. Я бы не хотел, чтобы ты повторяла её ошибки.
Люк обхватила за плечи тяжёлая рука друга, заставив прерваться.
-Я бы посмотрел, на что эта крошка способна в постели,- хохотнул Север, указывая мизинцем на кланяющуюся публике Жизель и держа оставшимися пальцами очередной стакан с чем-то высокоградусным.
-Не думаю, парень,- вступил в разговор какой-то слащавый паренёк в лосинах и с ремнём из крокодильей кожи на костлявых бёдрах.
Север в недоумении обернулся, по его насмешливому взгляду было видно, что собеседник ему не ровня.
-Жизель - трансвестит, уж не знаю, с кем он переспал, чтобы его выпустили на сцену, да ещё и плели эти байки про Францию и Париж.
-Боже мой, кругом одни пидоры,- у Севера так исказилось лицо, что Люк всерьёз забеспокоился о том, не вывернет ли друга прямо сейчас на этого инфантильного незнакомца.
-Облегчить твои страдания, милый?- Кейт зажала лицо Севера в своих цепких коготках, после чего у него на щеках остались вмятины.
Дальше Люк мало что помнил, они куда-то неслись, расталкивая локтями людей, его тело не ощущало никакого сопротивления, оно, как фантом, проходило сквозь препятствия. Джессика тянула его за руку вслед за Севером и сумасбродной Кейт. Затем кромешная темнота клуба сменилась на свет белых ламп, они предостерегающе кряхтели, а иногда и вовсе гасли. Это был туалет, и судя по всему, мужской. Его друг со своей новой подружкой тут же скрылись за пластиковой дверью одной из кабинок, а в следующую секунду уже сам Люк был затолкан в соседнюю и прижат к стенке. Джессика не стала ждать, пока юноша сообразит, что происходит, и тут же накинулась на него с поцелуем. У Люка снова потемнело перед глазами, его рассудок сдал позиции, и единственное чувство, которое он испытывал, было инстинкт самосохранения. Ему чудилось, что язык девушки упираемся ему прямо в гланды, расползается по его рту лаваподобной массой, вяжущей и липкой, и хотелось ему только одного – выскрести из полости рта эту гадость. Когда же рука Джессики через брюки сжала его член, у Люка в голове спустили предохранитель. Он грубо оттолкнул девушку с таким пренебрежением на лице, что можно было подумать, он стряхивает с себя полчище термитов.
-Пожалуйста, перестань,- сдавлено прошептал он тоном, таящим необузданную угрозу.
-Брось, Люк, хватит ломаться,- Джессика игриво хихикнула и попыталась поцеловать юношу ещё раз.
-Я заплачу тебе, только оставь меня в покое,- прохрипел Люк, отрывая от себя девушку. Это предложение остудило Джессику.
-Спятил?! Мне не нужны от тебя деньги, я не собираюсь быть для тебя шлюхой!- На глаза девушке навернулись слёзы обиды, она залепила Люку смачную пощечину.
-Я просто хотела доставить тебе удовольствие, не знаю, что тебя не устроило,- напоследок прошипела Джессика, бросив на юношу одинаково несчастный и ненавидящий взгляд.
Люк остался в гордом одиночестве, его мало волновал уход девушки, она была во всех смыслах положительной особой и, если бы не загадочные перипетии её отнюдь не лёгкой судьбы, ни за чтобы не опустилась так низко, но огорчения юноша не чувствовал, может быть он вспомнит о ней позже, но не сейчас.
Их отделяла тонкая пластиковая перегородка, на которой с поразительной ясностью читался силуэт Севера, изнемогающего от вожделения. Теперь ничто не мешало Люку следить за тем, как шаг за шагом незнакомая девушка в скрипучем кожаном платье провожала его друга на вершину доступного далеко не всем наслаждения. Стон, тугой, как натянутая до предела струна, стон или дикий рык, утробный, будоражащий и благодарный и вымученный одновременно. Его крепкий кулак, ударяющий всегда в одно и тоже место, где Люк прикладывался к грязной поверхности холодного пластика губами, и ему было бесконечно сладко вот так попадать под его горячую руку. Он прижимался к почти статичной тени на стене всем телом, так, чтобы пропитаться призраком друга, примерить на себя его прозрачную копию. Мозг юноши был поражён чем-то неизлечимым, его сердце до вполне ощутимой физической боли наливалось кровью и едва не лопалось, оно колотилось о рёбра, как пожизненно заключённый, с таким же отчаяньем, с таким же рвением сломить прутья удивительно прочной решётки. А Грэй всё целовал его тень, такую прекрасную и ни с чем не сравнимую. Он ползал на карачках по давно не мытому полу, его губы стирали со стены остатки чьей-то спермы и мочи, но Люк не помнил себя от боли, ему было наплевать, сколько заразы он подхватил, валяясь в сортире. Она была сильнее любого унижения. Эта уходящая в перспективу страданий боль. В ушах кто-то бил в набат, его черепная коробка трещала от вопля внутреннего голоса, крик не затихал, он резонировал в каждом органе с такой яростной силой, что Люк в любую секунду мог раскрошиться от этого крика на мелкие кусочки замороженной ледяным дыханием безысходности плоти. Щёки юноши пылали, а он всё так же параноидально скользил ладонью по мужскому силуэту, не переставая шептать о своих мытарствах, похожих на восстание сатаны. Если бы Люку предложили сейчас стать подопытной крысой в лаборатории, откуда не приходилось выйти живым ни одному существу, он бы не задумываясь согласился. Его тело требовало инквизиции, оно больше не могло хранить в себе такой громадный заряд мук, его нужно было немедленно разминировать, иначе сердце бы захлебнулось от этого жгучего гноя, сочившегося из его никогда незаживающих ран.
Люк вынул из кармана брюк скомканную салфетку и развернул её. Бармен улыбнулся ему и сказал, что это за счёт заведения. Крохотная белая таблетка не стоила ему ни цента. Он мигом проглотил её, запив водой из под крана.
-Люк, засранец, ты надрался в стельку,- Север подхватил юношу за талию и потащил на выход. У Люка всё плыло перед глазами, огни смешивались в пятна неправильной формы, голоса превращались в глухое эхо, сигаретный дым своими клубами заполонил всё пространство, но ему было невесомо и весело.
-Мне теперь море по колено, понимаешь?- заплетающимся языком промямлил Люк.
-Расскажешь мне об этом дома, договорились?- Север посмотрел на друга и усмехнулся, он прежде не видел Люка под кайфом, а зрелищем это оказалось на редкость комичным.
Север вёл мотоцикл с поразительной расторопностью, он боялся, что ослабевший от наркотиков Люк может свалиться на крутом вираже или попасть под колёса позади идущего автомобиля. К тому же начался дождь, дороги стали сырыми, и шины проскальзывали, отрывая гонщика от земли, урезонивая его пыл. Север остановился у заправки, датчик показывал, что бензобак почти пуст.
-Будет пара баксов?- Люк откликнулся на просьбу друга и вытащил из кармана несколько смятых купюр. По лицам обоих тёкла вода, ресницы слиплись, на щеках у Севера проступило раздражение от недавно сбритой, но не обработанной лосьоном щетины.
-Якобсон, ты что, ушёл во банк?- Люк безудержно засмеялся, его явно забавляло люмпенизированное положение друга.
-Дед заморозил все счета, я больше не его домашний питомец,- Север принял деньги у впавшего в ступор Люка.- Я верну.
Домой они вернулись к пяти утра. За окнами было по-прежнему темно, коттедж Герберта Рождественского располагался в спальном районе, подальше от шумных магистралей и популярных торговых центров, напротив ухоженного парка с лысеющими кронами швейцарских деревьев. Это был другой Нью-Йорк, более тривиальный, экологически чистый, но в тоже время и замкнутый, здесь уважалась частная собственность, нечего было ждать, что кто-то наведается к тебе в гости без приглашения.
Север протащил друга по чёрной лестнице, в потёмках отыскал дверь в его комнату и повалил юношу на постель. Затем разделся сам и лёг рядом. От него разило маслянистым горючим, как от завсегдатого дальнобойщика, а белая кожа как будто светилась в тех местах, где её касались клинообразные лунные лучи-прожилки, проникающие в помещение через отпущенные жалюзи. Люк снова был во власти влечения, оно зудело в нём и впивалось в пах, точно прокаиновая игла механического пса Брэдбери, несущая одновременно и смерть, и паралич, и долгожданное избавление от страданий. Он придвинулся к Северу, вольготно развалившемуся на своей половине и мерно дышавшему, заломив руки за голову. Люк боготворил в нём всё, от золотисто-песочных волос в подмышках, копивших терпкий запах его тела, похожий на приманку для любого, способного обонять, существа, до пробивающихся наружу сухожилий под коленной чашечкой и испорченных сухой коркой губ. Он не был идеален, его бессменный кумир, ни в том, что касалось внешности, и уж тем более не в том, что касалось характера, но Люк спокойно смотрел на его недостатки, они давно перестали быть бельмом, может для других, но не для него. Юноша научился любить его дефекты, восторгаться ими, как почитают шрамы на телах дрессировщиках их жёны и ассистентки. Щадящая доза морфия поддерживала Люка в состоянии повышенной экзальтации. Угрызения совести больше не терзали его, он не чувствовал за собой вины и не считал себя прокажённым. Просто плыл по реке собственного желания, не ища оправданий, не оглядываясь по сторонам. Север посмотрел в бестолково улыбающиеся глаза юноши и сипло рассмеялся, сейчас Люк был похож на охваченную безумной идеей вкусить запретный плод нимфетку. Его наклон головы, когда и без того по-кошачьи хитрые глаза взирают из под длинных тонких ресниц особенно воровато, почти заговорщицки, и изящные кости ключиц, ведущие к ямочке, имеющей правильную форму полу-жемчужины, и покатые, как у размякшей в предвкушение чего-то необыкновенного, девушки плечи, с которых обязательно сорвались бы лямки бюстгальтера, если бы он носил его. Север не знал, почему его друг был напрочь лишён даже самых необходимых зачатков маскулинности, в такие моменты близости, когда Люк позволял себе быть незрелым и в какой-то меньшей степени манерным, он сравнивал его с гермафродитом.
-Ты не рассказывал мне про неё,- Люк провёл пальцем по монохромной татуировке скорпиона, насекомое расположилось точно в центре солнечного сплетения и выглядело царственно.
-Мой ангел-хранитель,- не разлипая глаз выдохнул Север.- Положи на него ладонь, прижми, как можно плотнее.
-Горячий,- шепнул Люк, ему даже показалось, что он услышал шкварчание.
-Да, она не зажила с момента нанесения и уже не заживёт,- парень приподнялся и упёрся подбородком себе в грудь, разглядывая, будто выжженное раскалённым паяльником, тату, картинка не была плоской, по краям она шла мизерными волдырями, создавая впечатление инфицированного клейма.
-Дед в молодости был помешан на астрологии. Всё, что касалось хиромантии и гороскопов было его фетишом. Он тогда неплохо промыл этим делом мне мозги.
-Знак зодиака,- Люк положил голову Северу на грудь, как будто прислушивался к тому, что шепчет безобразно процарапавшее кожу друга насекомое, чернильные лапы которого за счёт художественного приёма уходили куда-то вглубь его тела.
-Не только, это мой покровитель, я многим ему обязан, звучит бредово, но когда ты висишь на волосок от смерти и рассчитывать уже ни на что не приходится, он как будто пускает мне в кровь свой исцеляющий сок.
-Скорпионы ядовиты.
-Вполне вероятно, что мне нужен именно яд, я не святой, ты же понимаешь.- Север взял в зубы сигарету и зажёг её. Из его рта вырвался крахмально-белый пар, лёгкий и распадающийся в воздухе на клочки.- Как-то раз я нашёл в кабинете деда целый талмуд, разъясняющий каждый из знаков, эта книга попалась мне на глаза всего один раз, но впечатление оставила неизгладимое. Там говорилось, что скорпион – знак любви и смерти. Дьявольский образ. Драма. Тайна. Бунт. Я пробегал глазами строки, и у меня перехватывало дыхание. По описаниям я был почти что исчадие ада. Я тогда чёрт знает что подумал. В книге было написано, что я обладаю неиссякаемой животной силой, что я неуправляем, дик, даже опасен. То, что для обычного человека состояние аффекта, для меня чуть ли не норма. Я не мог созидать, только действовать, и зачастую моя сила была разрушительна. Одним словом, неуравновешенный и агрессивный, но непобедимый. Я отлично запомнил этот урок, скорпионы – носители чумы, самим же им нечего ждать смерти, они и без того её прямое воплощение.
-Тогда ты должен знать и о том, что Телец и Скорпион антиподы, их связь – это гремучая смесь, грозящая обоим…
-Знаю, малыш, но не замарачивай этим голову, правила существуют за счёт исключений, а с нами действительно всё иначе, я уже думал над этим.
-Что именно?- перебил спокойный тон друга Люк.
-Я деспот, и долгое время причинял любящим меня людям одни страдания, это выходило непроизвольно, просто в силу своей темпераментности я был склонен к излишествам, ненасытный, идущий на поводу у легкомысленной страсти, грубый на людях… Мне было всего лишь семь, когда я оттолкнул от себя всех, кого только можно было оттолкнуть. Это происходило спонтанно, я хамил, а со временем стал пускать в ход кулаки. Много позднее я понял, что делал всё это ради одной единственной цели – мне нужен был выброс адреналина, во мне была слишком большая концентрация энергии, я не мог с ней справиться в одиночку, не умел ею управлять. Лишь подростковый возраст подарил мне облегчение, я с головой ушёл в экстремальный спорт, это стало превосходной разрядкой. Но страх никуда не исчез, я до сих пор боюсь однажды сорваться с цепи, поэтому не хочу налаживать ни с кем из близких отношений… Ведь я бил мать, бил даже когда она была больна и беспомощна, я чувствовал раскаянье, но поделать с собой ничего не мог, меня было проще простого вывести из равновесия, так что нынешние контры для её же блага и безопасности.
В комнате воцарилось молчание, Люк никогда прежде не слышал о том, что Север применял к матери физическую силу, как и не знал о том, что в детстве его тирания не знала пределов. Да, его друг часто распускал руки, ни одна драка не обходилась без его участия, но всё это был юношеский максимализм, не более. По крайней мере, так до этого времени считал Люк.
-Ты стал моей первой победой, в том смысле, что тебе я не успел причинить боли, я бы не пережил, если бы поднял на тебя руку или чего ещё хуже…- после продолжительного затишья проговорил Север. Сигарета догорала, и рыжий огонёк всё ближе и ближе подбирался к губам. Люк уловил краем уха горький хрип в груди, к которой он так трепетно прижимался, она словно была придавлена солидным грузом, отчего и не могла выпустить вздох наружу, и он томился внутри, как запертый в бутылке Джинн.- Ведь так, Люк?
У Люка всё внутри скрутило морским узлом. В этом вопросе требовательности было ровно столько, сколько и отчаяния. Если бы он сказал правду, это отрикошетило бы по сердцам обоих, оставив после себя зияющую дыру, которую нельзя было бы ни прикрыть, ни запломбировать со временем. Лучше бы он испытал на себе бахвальство друга, чем наткнулся бы на эту монолитную стену, такую прочную и неприступную, что ни один подкоп не спас бы его, а об осаде даже думать не приходилось. Люк не знал точно, сколько бы сотен жертв он водрузил на одр в аду за одну минуту настоящей близости с Севером, за один поцелуй в губы, чтобы только очертить языком его дёсна, прикоснуться к куполу нёба, увязнуть в этом неповторимом с перчинкой запахе табака, и млеть от тёплой влажности его слюны.
-Конечно, так,- Люк нервозно дёрнул уголками губ. Разве он мог сказать иначе? Север неожиданно погладил Люка по затылку, покровительственно и вместе с тем вкладывая в это прикосновение всю возможную нежность, на какую способны только любящие отцы в обращении с младенцами, и Люк едва сдержал предательские слёзы.
-Спой мне что-нибудь, я так соскучился по твоему голосу,- Север, не вставая с кровати, дотянулся до пристроенной к тумбочке акустической гитары, Люк повсюду таскал её с собой, но играл редко, в исключительных случаях и только под настроение.
-Даже не думай отпираться,- пресёк Север попытку юноши сопротивляться, она выражалась в мычании и в предобморочном закатывании глаз.
Люк принял бесстыже всученную ему гитару и для разминки пробежался по струнам пальцами, лёгкие звуки спорхнули с них, как испуганные шумом мотыльки. Затем юноша перевёл сосредоточенный взгляд на Севера, тот с нетерпением ждал продолжения. Когда Люк пел, время вокруг приостанавливало свой привычный, спринтерский бег, юноша был не просто талантлив, талант можно заработать усердием и трудолюбием, у таланта есть мера, есть единицы измерения, талант одного может быть больше таланта другого и наоборот, а Грей был не талантлив, он был одарён. Ещё будучи в утробе матери, он уже издавал звуки тех уникальных частот, от которых за грудиной начинало жечь, перепонки болели от напряжения, боясь ненароком пропустить хоть один звук, а во рту появлялся сладкий привкус какого-то доселе неизвестного ингредиента. Его гибкий и пластичный голос пробивался сквозь связки, обволакивал горло с внутренней стороны и под конец закручивался по спирали в неправдоподобно чистое, высокое сопрано, которым могли похвастаться либо кастраты, либо оперные дивы. Люк не относился ни к одной из этих категорий, и вопреки общепринятым стандартам производил на свет целые ансамбли кульминационных нот с поразительным профессионализмом. Иначе как даром это назвать было нельзя. Он пел бесплотно, как будто вместо слов из его рта выпархивал наружу чистой воды эфир.
Север слушал с упоением, стараясь охватить всю гамму звучания, хотя заранее знал, что это невозможно, но ему нравилось вслушиваться и тянуться за голосом куда-то ввысь, а потом падать на самое дно, крепнуть вместе с ним и испытывать облегчение. Но сегодня, помимо изумительного музыкального сопровождения и будоражащей вибрации голосовых связок, парень обратил внимание и на текс. Нужно было быть безнадёжным балваном, чтобы не понять, кому он предназначается и кто был его автор. Речь шла о мальчике-хулигане, чья репутация оставляла желать лучшего, потому что о нём никогда не отзывались, как о положительном человеке, но мама, взывал Люк в припеве, он мой проводник в мир иллюзий, как поводырь для слепого в мир людей и картин. Нет, он не собьет меня с истинного пути, утверждал юноша во втором куплете, ведь у нас одна дорога и она прекрасна, как Мадонна с полотна Леонардо. Мама, снова обращался к матери Люк, ты должна оставить свои утопии и печальные прогнозы, он не так плох, как о нём ходят слухи, просто он бонвиван и devil-may-care, последнее в переводе означало безбашенный, и именно так называлась сама песня.
Север почувствовал, как что-то внутри скукоживается, а потом распрямляется и рвётся, именно так ведёт себя сердце, когда по нему ударяют кувалдой, давая понять, насколько ничтожна его масса перед магматической лавой безмозглой, а потому всегда правой, любви. Он хотел что-то сказать, как-то отблагодарить друга, но слова были так неуместны, что единственно верным решением ему показалось просто заключить юношу в объятия своих геркулесовы рук и не отпускать больше никогда, ни под каким предлогом и ни при каких обстоятельствах. Во всяком случае, эту ночь они должны были провести рука об руку, как когда-то давно, шкодливыми мальчишками, проводили подле друг друга ночи в импровизированных шалашах на деревьях и заброшенных зданиях в пригородах Нью-Йорка.
Он заехал за Люком около девяти вечера. Уже успевший сменить деловой костюм на драные джинсы и чёрную майку, нацепивший на себя серебряные цепочки и безделушки-амулеты, таким, каким ему хотелось быть всегда, не прерываясь днём на официальный стиль, и, кажется, теперь он мог себе это позволить…
Вялый, как будто постоянно гаснущий, но никак не способный потухнуть окончательно свет проглотил Севера, мазнув чем-то тёмным под глазами, оставив отпечаток своих грязных пальцев у него на щеках. В палате было душно, спёртый воздух сдавливал лёгкие, заставляя их слипаться, как клейкая лента, а невозможность сделать полный вдох опьяняла. Северу стало дурно, если бы у этой комнаты была собственная аура, то она была бы чернее мазута. Парень подошёл к Люку и схватил его за плечи, друг никак не реагировал на его появление, он не повернул головы в сторону хлопнувшей двери, не откликнулся на своё имя, ничего не сказал в ответ на приветствие. Север с плохо скрываемым испугом вглядывался в статичные контуры досконально изученного лица. То безразличие, с которым Люк сверлил одну и туже точку на противоположной стене, душило парня, его ноздри надувались от горячего прерывистого дыхания, похожего на шум реактивного двигателя.
-Ради всего святого, Люк, скажи, что слышишь меня!- проорал не на шутку взвинченный Север. Его горло закручивалось узлом от сильного спазма. Глаза. Глаза. Глаза - два выпуклых мутных очертания, засасывающих в глубь поразительно огромного зрачка, проевшего и радужку, и сетчатку мефистофелевским мраком, как сделала бы это случайно пролитая на ресницы кислота. Эти глаза были глазами люцифера, чьи крылья жгли и вырывали с мясом, а он ломался в локтях и выворачивал суставы, будто сделанный из фарфора, а не плоти, простреленный насквозь пулей инфернальных мук.
-Что не так?! Люк!- Север с удвоенной силой тряхнул юношу, но пустой взгляд лишь прыгнул по стене, догоняя потревоженное тело.
Север выскочил в коридор, его била крупная дрожь, как бойцовскую собаку, только что выпушенную на ринг для кровавой схватки. Коридоры пустовали, ни одной живой души. Тут парень вспомнил про кнопку экстренного вызова в палате и метнулся обратно. Люк по-прежнему сидел с отсутствующим видом, сгорбившись и зажав ладони между колен. Через пару секунд в палату вбежала медсестра, Север не церемонясь и не подбирая выражений отослал её обратно, потребовав, чтобы пришёл врач.
-Ну?- нетерпеливо потребовал парень объяснений от крепкого, с зачёсанными назад жёсткими волосами и грубой, но довольно ухоженной, щетиной, врача. Мужчина посветил карманным фонариком Люку в глаза, затем пощёлкал пальцами прямо перед его носом, проверил пульс и, не добившись ни какого результата, предложил всем покинуть помещение и продолжить разговор за дверью.
-Он в состоянии абсенса,- сказал Дэвид, по крайней мере на прикреплённом к халату бэйдже значилось именно это имя.
-Какого хрена вы кормите меня своими научными терминами,- чуть ли не брызжа слюной процедил Север.
-Сбавьте обороты, молодой человек, вы сейчас всю больницу поднимите на уши.- Дэвид с завидным спокойствием озирался по сторонам, его невозмутимый вид граничил с цинизмом.
-Прошу вас,- Север сделал ударение на последнее слово, истребляя своим невменяемым взглядом.- Ближе к делу.
-У вашего друга просто помутилось сознание, это кратковременное явление, буквально несколько секунд и он придёт в себя и даже не вспомнит, что у него был провал. Человек как бы каменеет, его речь прерывается на полуслове, он становится не дееспособен, а уже секунду спустя ведёт себя так, будто ничего и не было, понимаете?- Врач потёр переносицу, как сделал бы это любой недавно разбуженный человек, от которого требовалось поддерживать малозанятную беседу.
-И почему он впал в это ваше состояние абсента?
-Абсент – это алкогольный напиток, а я говорю об абсенсе,- поправил его врач. Север сделал недвусмысленный жест рукой, но его кулак так и не достиг цели, потому что врач ловко уклонился от удара в сторону.
-Держите себя в руках, мы с вами в разных весовых категориях, так что эта буча о приоре бессмысленна,- сказал Дэвид, который судя по всему, владел парочкой безотказных приёмов, способных вывести противника из строя.
-Так вы ответите на мой вопрос?- Вспотевший и раскрасневшийся Север наконец умерил свой пыл.
-Мало ли что, обычно это недостаток сна, добавьте к этому тяжёлое психологическое потрясение, стресс, депрессию, да что угодно. Тем более ваш друг проводит здесь целые дни, с утра до ночи он только и делает, что смотрит на свою мать и накручивает себя. Так и с катушек слететь не долго, вы бы лучше позаботились о его свободном времени, чем махали передо мной кулаками.
Как и обещал врач, Люк велёл себя так, будто с ним ничего не случилось. Он обрадовался появлению Севера, когда тот во второй раз постучал в дверь, и хотя выглядел в точности, как с пристрастием выжитое и пережёванное в пасти центрифуги бельё, с готовностью принял предложение Севера проветриться.
-Вообще-то я еле стаю на ногах,- сознался Люк, поднимаясь со стула.
-Ещё бы,- фыркнул Север.- Тухнуть здесь сутки за сутками занятие не для слабонервных. Знаешь, тебе хотя бы изредка нужно выбираться куда-нибудь из этой тюремной камеры.
-Север, перестань…- взмолился юноша, тирада друга обливала его мозг кипятком.
-Перестань?- Север облизнул пересохшие губы.- Послушай меня, это Лаура, а не ты подключена к аппарату искусственного дыхания, это она, а не ты сейчас в коме. Ты живой, чёрт тебя подери, так может хватит строить из себя мертвеца? Мне певать, что ты решил примерить на себя шкуру смертника и подохнуть от своей меланхолии, сию секунду мы едем развлекаться, и ты будешь пить коктейли и танцевать, как нормальный ЖИВОЙ человек!- Люк только разинул рот, но произнести так ничего и не смог. От Севера исходили доминантные импульсы, что-то животное, заимствованное у вожаков диких стай, спорить с ним было бесполезно, а лезть на рожон – опасно.
-Делай, что хочешь, только перестань винить во всём мою мать,- сдался Люк.
Клуб оказался закрытым заведением. На входе мажоры с неприлично наглыми надписями, призывающими человечеству уступить им дорогу, несмотря на красный свет светофора, на спинах дизайнерских пиджаков предъявляли специальные именные пропуска, после чего охранники распахивали для них тяжеловесные двери. Длинная очередь за ограждением не желала рассасываться и создавала возбуждённый гул. Ритмы ещё не поступившей в прокат музыки, но уже имеющей превосходную студийную обработку, заставляли их ждать. Они услышат эти треки первыми, на день или даже неделю раньше, чем все остальные. Они уже будут крутить эту музыку у себя в плеере, пока большинство молодёжи будет довольствоваться утратившими актуальность и заезженными мелодиями. Многие синглы исполнители споют вживую, за такой гонорар, который предлагает администрация клуба звёздам здесь, можно петь и с оленьими рогами на голове, и стоя на руках, и даже без штанов, но, слава Богу, этого не требуется.
Север припарковал мотоцикл у бордюра и передал ключи какому-то парню приятной наружности в отглаженной и подогнанной по фигуре форме швейцара, который тут же к ним подбежал и пожелал хорошо провести время, после чего отогнал двухколёсное средство передвижения на стоянку.
-Обожаю это место, тут даже унитазы золотые,- с неподкупным восторгом похвастался Север, беря Люка под руку.
Над входом мерцала громадная вывеска «Gold Bar», казалось ещё чуть-чуть и ты ослепнешь, глядя на целую сотню постоянно мигающих лампочек. Это был недоступный простому обывателю шик, и если этот шик на самом деле был бы помётом или собачьим дерьмом, то простаивающие в очереди люди не побрезговали бы вымазаться им с ног до головы.
Прогулочным шагом обойдя скулящую толпу Север подвёл Люка к дверям. С такой громогласной фамилией, что была у него, оставаться в хвосте пёстрой вереницы было полнейшим издевательством. Если бы всё сложилось иначе, и Люк носил псевдоним своего отца – Рождественский, и если бы об их кровнородственных связях было известно широкой общественности, то к этому входу они подошли бы на равных, но у знаменитого психотерапевта, как заявляли официальные источники, детей не было.
-Якобсон К.М,- небрежно кинул Север мужчине боксёрского телосложения, который тут же начал искать его инициалы в электронной книге. Вид он имел соблазнительный и, как бы выразилось старшее поколение, – развратный. Одетый на голое тело смокинг явно был ему маловат, и, набухшие от воды губки, мускулы ломились прочь из плотного кокона ткани. Экстатический образ довершала блестящая бабочка и белые перчатки, какие обычно носят фокусники и иллюзионисты, а обезьяньи черты лица скрашивал идиотский, но качественно наложенный грим, видно было, что над персоналом клуба работала целая команда имиджмейкеров.
-Мистер Якобсон, мы рады вас видеть сегодня здесь. Ваш билет?- пробасил охранник.
-Я оставил его бардачке машины,- Север инициативно пожал плечами, он выглядел таким непринуждённым и развязанным, что Люк только диву давался, сколько в одном человеке может быть нахальства.
-Но вы приехали на мотоцикле,- небезосновательно возразил громила.
-Это так принципиально?- Север состроил недовольную мину, трепаться с охранником на входе уже две с лишним минуты явно не входило в его планы.
-Наверное, мы можем принять вас и без билета. Сейчас я уточню,- охранник был сбит с толку, его лоб сморщился, как замоченная в уксусе резина. Он пробубнил что-то в рацию и приложил её к уху, дожидаясь ответа.
-Север! Какая удача!- Люк закрыл глаза, ему до жути захотелось оказаться дома, в тишине и никем не нарушаемом одиночестве. Если провести вечер с другом на светском рауте, плавно переходящем в стыдливую и безумную оргию, ещё было приемлемой перспективой, то мириться с присутствием пары тупоголовых блондинок, было для него чем-то из ряда вон выходящим. Ещё не хватало весь остаток дня быть сторонним наблюдателем того, как эти фифы с ногами от ушей вешаются на Севера, клянутся ему в любви и, впиваясь ногтями в добычу, стараются затащить его в постель.
-Эшли, Фиби! Что вы толкаетесь на улице, как бедные родственники, внутри куда интересней,- Север улыбнулся и поцеловал девушкам руки.
-Вообще-то Кейт и Джессика,- поправила парня одна из девиц. Люк не смог сдержать торжествующей улыбки. Так вам и надо, цацы.
-Замётано,- как ни в чём не бывало отозвался Север, его вообще было очень сложно поставить в неловкое положение.
-Мы без билетов,- голосом полным исключительной печали заявила всё та же девушка.
-Откуда им у вас взяться-то?- с иронией заметил Север, и, пока подлинный смысл сказанного не достиг мизерного интеллекта дам, тут же добавил.- Мы тоже.
«Мы» несказанно заинтересовало девушек, и их внимание быстро переключилось на прячущегося за спиной Севера юношу. Молодой человек располагал очаровательной внешностью и к своему гардеробу относился не так легкомысленно, как друг. Начищенные туфли с острым носком, хорошо сшитые брюки и всё та же кожаная куртка поверх элегантной рубашки красновато-бардовых тонов. На фоне испещрённого наколками Севера, его благообразное личико выглядело невинно, даже девственно. Синим кругам под глазами и впалым щекам общего впечатления от увиденного испортить не удалось, напротив, замученный вид юноши пробуждал желание поговорить с ним по душам, что в их кругу случалось крайне редко. Та, что была Джессикой, не могла оторвать от него глаз, девушка прекрасно понимала, что так откровенно разглядываться человека верх бестактности, но укол совести был ничто, по сравнению с тем колоссальным восторгом, который раскачивался в её голове сбившимся с курса маятником. Чувственный зигзаг сентиментально-розовых губ, будто занесённых снегом, волосы достойные лоска императорских фрейлин, тонкие брови, почему-то нахмуренные сейчас и сведённые к переносице, и эта бескровная, но смуглая кожа, где сквозь коричный тон щёк пробивался болезненный румянец, как у шамана племени майя в разгар сакрального обряда.
-Извините за задержку, всё улажено, вы можете пройти,- оповестил компанию охранник.
-Ну что, цыпочки, готовы к Содому и Гоморре?- лукаво спросил Север, пропуская дам вперёд.
Они попали в настоящую какофонию звуков, несколько десятков колонок по всему залу ревело, словно боинг на взлётной полосе, набирающий обороты. Прожекторы, софиты, беспорядочно навешанные гирлянды, свет, щиплющий глаза, точно щупальца ядовитой медузы. Люк одним махом осушил бокал с чем-то горячительным, в спиртном он не разбирался и полностью полагался на вкус друга. Люди вокруг него танцевали, а точнее изгибались и тряслись, подчиняясь диктуемой извне силе такта. По их полоумным лицам тёк градом пот, некоторые уже стали избавляться от намокшей одежды, скидывая её на пол, под ноги других таких же зашныренных наследников миллионов или случайно пробравшихся в клуб подростков. Выпивка пользовалась популярность, около барной стойки было столпотворение, как если бы все эти люди стояли в очередь на Ноев ковчег в преддверие Армагеддона. Север попросил Люка не в чём себе не отказывать и удалился на танцпол в сопровождении двух жриц любви, увязавшихся за ними на входе и оказавшихся секретаршами из компании Якобсона-старшего. А на самом деле они были не так дурны, как подумал о них Люк вначале. Отлично подобранные наряды, не вульгарные, но откровенные, как раз то, что нужно для лёгко и успешного флирта, уверенная, отточенная до мелочей походка, чутьё к тугим кошелькам… Нет, это уже из другой оперы. Люк помотал головой, прогоняя сонливость, хотя о каком сне могла идти речь, когда на сцене рвал глотку какой-то рок-музыкант, а его группа, судя по истошному визгу электронных гитар, насиловала инструменты? Юноша пропустил ещё стаканчик, в обыкновенные дни он не взял бы в рот ни капли, но сегодня ему действительно хотелось расслабиться.
-Ну, я долго ещё за тебя отдуваться буду?- Север вытер скомканной майкой влагу со лба, его синие глаза горели каким-то бешенным огнём. Обрамлённые белыми с жёлтоватым отливом ресницами они казались неправдоподобно объёмными.- Давай же, Люк, составь нам компанию.
Люк был загипнотизирован его буйным взглядом, в его рваных, подстать нервной музыке движениях было что-то чертовски небрежное и такое заманчивое. Именно о таких объятиях он мечтал, чтобы Север не был к нему лоялен, чтобы он заботился только о своём оргазме, только о том, как доставить удовольствие себе, пренебрегая чувствами партнёра, истязая его во благо своих желаний. Люк готов был к неудобным позам, доводящей до звериного воя боли, к унижениям, бранным словам в свой адрес, он вынес бы всё что угодно, лишь бы знать, что друг действительно способен им насытиться так же полно, как и женщиной.
Север схватил его за руку и потащил в самую гущу народа. Неукротимый рок сменился обычным клубным попурри, и молодежь позволила себе плыть по течению ускользающих в небытие и взрывающихся вновь звуков, то плавно виляя бёдрами, то отчаянно мотая головой из стороны в сторону. Джессика, обрадованная появлением Люка, тут же предложила свою кандидатуру для дуэта, но Север осёк её, заявив, что первый танец его. Север никогда не блистал своим талантом танцора, его движения были заурядны, техника хромала, иногда он даже сбивался с ритма и танцевал в какой-то одному ему известной противофазе, наперекор большинству, чувствующих мелодию, людей. Но всё это не имело значения, потому что его туловище в динамике было объято такой энергетикой, что любой человек вне зависимости от пола, оказавшийся с ним по близости, тут же принимал его правила игры, подражал и стремился к нему, как бестолковый ребёнок жаждет просунуть пальцы в розетку с надписью «опасно для жизни». Несколько лет назад это были школьные дискотеки, и пока Люк просиживал штаны на скамейке в каком-нибудь затемнённом укромном уголке, его друг зажигал на сцене, оформленный по бокам парочкой симпатичных девиц. Сейчас, кажется, ничего не изменилось, не считая того, что Север насильно втягивал его в своё электромагнитное поле, позволяя почувствовать, каково это – быть в центе внимания.
Люк вёл себя зажато, его смущали посторонние взгляды, музыка как бы обходила его стороной, он не знал, как следует двигаться, чтобы не выставить себя не посмешище. Север, устав смотреть на инертные потуги друга правильно поставить ноги, взял инициативу на себя. Он запрокинул руки ему на плечи, сцепил их сзади в замок, и вперил настойчивый взгляд в глаза Люка. Теперь они были единым организмом, Люк стал достойным продолжением действий Севера, он заканчивал начатые другом движения, и выглядело это, как мастерски отрепетированное соло на двоих. Люк постепенно сходил с ума, обоняние обострилось, он ощущал запах пота, насыщенный, терпкий аромат его одеколона, слезоточивую вонь сигарет, запах изо рта смешанный с бренди… Феромоны друга приводили его в кошмарное возбуждение, он готов был продать душу дьяволу за то, чтобы так головокружительно пахнущие секреты Севера навсегда задержались у него в носу.
-Поимей совесть,- Джессика пихнула Севера в бок.- Твой первый танец не вмещается ни в одни временные рамки.
-Да за тебя тут настоящий бой,- съязвила только что подошедшая Кейт.
-Извини, малыш, но Джесс и правда приобрела на тебя абонемент,- Север подтолкнул Люка к девушке в облегающем леопардовом платье с прямыми каштановыми волосами, прикрывающими белеющую в глубоком разрезе грудь. У неё были крупные черты лица, но само лицо имело форму изящного овала, за счёт чего и пухлые губы, и круглые глаза тёмно-карего цвета, выглядели броско и очень экзотично. Массивные ромбовидные серьги сочетались с бронзовой кожей, а макияж был мягкий и довольно простой, что создавало эффект свежести.
-Ты меня продаёшь, вот так запросто?- в шутку возмутился Люк, хотя ему совершенно не нравилось, что оставшееся время он должен провести с малознакомой девушкой, пусть у той и была милая мордашка.
-Она мне все мозг из-за тебя проела. По крайней мере, я продаю тебя не за деньги, а за воздыхания,- отбил удар Север. Сам он уже притёрся к Кейт, которая, судя по всему, слыла отвязной девчонкой из той колоды, что любят садомазохизм и прикованных наручниками к кровати мужчин. Чего только стоило одно её кожаное платье, едва прикрывающее достопримечательные части тела, и эти ботильоны на толстом квадратном каблуке. Сразу было видно, что этой женщине-вамп с черными стрелками на глазах и жёсткой ухмылке палец в рот лучше на класть, а то откусит руку по локоть.
-Может, пригласишь меня?- вкрадчиво поинтересовалась Джессика, когда шизоидная парочка исчезла в толпе.
-Да пожалуй,- Люк натянуто улыбнулся, оставаться с женщиной наедине, да ещё и ухаживать за ней, было для юноши пиком самоистязания. Всё его представление о противоположном поле ограничивалось матерью, это было его единственное клеше, по которому он судил обо всех представительницах слабого пола. Но такая тактика поведения была крайне некорректна, потому что его мать разительно отличалась от того, что было принято считать среднестатистической женщиной, а потому Люк был просто обезоружен и всё, что ему оставалось – действовать по наитию. В конце концов, ходят байки, что геи, как никто другой, привлекательные для девушек, они фанатеют от гомосексуалов так, будто у сексуальных меньшинств мёдом намазано. Что ж, может природного обаяния будет вполне достаточно?
-Минуточку внимания, господа!- Свет в зале резко погасили и единственным объектом, который можно было различить в кромешной темноте, стал ведущий в таком же нелепом одеянии, что прочая обслуга, балансирующем между экстравагантной эстетикой и откровенное эротикой.- По устоявшейся традиции, сейчас я представлю вам специального гостя, а точнее гостью.- Опухшая от никотина и алкоголя молодёжь зааплодировала, послышались довольные возгласы и порождённые толпой нетерпеливые крики. Прежде цельный голубой луч, высвечивающий ведущего, раздвоился и облил ярким светом женщину среднего роста, шурша подолом платья, вышедшую к нему из-за кулис. Люка эта особа заинтересовала, впрочем, и весь остальной зал стих в предвкушении чего-то грандиозного. На вид гостье было за тридцать, она не отличалась изяществом, плотный склад туловища и широкие плечи лишали её этого преимущества. Зато грузди белых локонов, завитых от самых корней вихрями примечательных прядок, и это тяжёлое бальное платье ультрамаринового цвета расшитое паетками и мерцающее, точно маяк в сумерках над океаном, и изумительное меховое манто… Она выглядела богемно и очень дорого, как огранённый ювелиром алмаз.
-Жизель де Андерсен,- что было мочи выпалил ведущий, указывая в сторону дамы. Публика разразилась приветливым свистом. Такого сорта певиц им ещё видеть не приходилось, но несмотря на то, что её имя не было на слуху, любопытство пересилило престиж, её хотели слышать, хотели прославлять.
-Госпожа Жизель приехала к нам из Парижа, чтобы исполнить для вас пару лучших своих композиций. Я надеюсь, вы понимаете весь смак предстоящего момента?- Народ понимал.
Наконец, ведущий удалился, а дама подошла к стойке с микрофоном. По залу разлилась лирическая, но живая и полная неожиданных бодрых скачков мелодия, и Жизель запела, вплетая свой почти оперный голос в каждую из нот. Единственное, что резало слух, мешая наслаждаться пением в полной мере, была едва уловимая хрипотца, щепотка горечи в сладком напитке. Этот производственный брак сыграл бы на руку мужчине, но не женщине.
-Первый раз вижу, чтобы в таком заведение на ура принимали оперу,- сказала Джессика, они с Люком куда-то двигались в медленном танце.
-Ничего удивительного, от r’n’b и хауса уже уши вянут, люди должны знать о существовании альтернативной музыки. Она действительно здорово поёт, голос поставлен, видно, что ей всерьёз занимались,- Люк смотрел на сцену, ему нравилось то, как насыщенно синяя ткань платья растворяется в космически голубом свете прожекторов.
-Ты разбираешься в вокале?- спросила девушка, она из всех сил старалась вывести партнёра на разговор, растормошить его и заставить обратить на себя внимание.
-Да, я занимался пением с моей матерью, у неё был великолепный голос.
-Почему был?
-Сигареты, она много курит.
-Знаешь, о чём я подумала, когда увидела тебя там, на улице?- после непродолжительной паузы начала Джессика. Люк вопросительно посмотрел на девушку, она больше не раздражала его, в её компании ему было даже уютно.
-Ты особенный, не такой, как остальные,- Люк снисходительно улыбнулся, он считал себя самым заурядным и ординарным существом на Земле, и переубедить его в этом было практически невозможно. Не считая сбоя программы на генном уровне, в результате чего он сох по мальчикам, и расшатанной психики он был самым обыкновенным неудачником.
-Мои слова тебя забавляют?
-Что для тебя значит особенный?- вопросом на вопрос ответил Люк.
-В тебя можно влюбиться,- шепнула Джессика, заглядывая юноше в глаза. Она была похожа на пантеру с человеческими глазами, смолисто-карими, круглыми, обворожительными.- Ты наверняка знаешь, зачем мы с Кейт сюда приходим, не конкретно в этот клуб, в любое другое ночное заведение подобного уровня.
-Догадываюсь. Что ж, меркантилизм нынче в моде,- заявил Люк, он был немного шокирован словами девушки, и смутно предполагал, к чему она клонит.- Извини, в таком случае, ты зря тратишь на меня время. Я никогда не жил, как Север, мне всегда приходилось считать деньги, и чаще всего их не хватало.
-Ты не понял,- запротестовала Джессика и зажала ему рот ладонью.- Я переспала с несколькими мужчинами, а на утро обчистила их. Лёгкие деньги, не так ли? Я и правда нуждаюсь в деньгах, мне не на кого рассчитывать, поначалу меня трясло от мысли, добывать их таким образом. Только знаешь, ко всему привыкается. Я оставила надежды найти что-то настоящее, я расценивала отношения с точки зрения наибольшей выгоды, но ты… Можешь смеяться, наверное, это звучит глупо, все эти сантименты, любовь с первого взгляда, чепуха… Но когда я смотрю на тебя, я ощущаю себя школьницей, способной на искренние чувства, согласной на рай в шалаше. Это так странно, ты бы знал,- Джессика опустила голову, прямы прядки упали ей на лицо, скрыли нос и скулы, они больше не двигались, просто стояли друг напротив друга, не зная, что ещё сказать.
-Нет, это не смешно,- отозвался Люк, он разжал объятия и спрятал руки в карманы.- Ты напоминаешь мне мою мать, она искала себе пассию такими же путями. Мы голодали, нам нечем было платить по счетам, это было тяжёлое время, но в итоге мы справились. Я бы не хотел, чтобы ты повторяла её ошибки.
Люк обхватила за плечи тяжёлая рука друга, заставив прерваться.
-Я бы посмотрел, на что эта крошка способна в постели,- хохотнул Север, указывая мизинцем на кланяющуюся публике Жизель и держа оставшимися пальцами очередной стакан с чем-то высокоградусным.
-Не думаю, парень,- вступил в разговор какой-то слащавый паренёк в лосинах и с ремнём из крокодильей кожи на костлявых бёдрах.
Север в недоумении обернулся, по его насмешливому взгляду было видно, что собеседник ему не ровня.
-Жизель - трансвестит, уж не знаю, с кем он переспал, чтобы его выпустили на сцену, да ещё и плели эти байки про Францию и Париж.
-Боже мой, кругом одни пидоры,- у Севера так исказилось лицо, что Люк всерьёз забеспокоился о том, не вывернет ли друга прямо сейчас на этого инфантильного незнакомца.
-Облегчить твои страдания, милый?- Кейт зажала лицо Севера в своих цепких коготках, после чего у него на щеках остались вмятины.
Дальше Люк мало что помнил, они куда-то неслись, расталкивая локтями людей, его тело не ощущало никакого сопротивления, оно, как фантом, проходило сквозь препятствия. Джессика тянула его за руку вслед за Севером и сумасбродной Кейт. Затем кромешная темнота клуба сменилась на свет белых ламп, они предостерегающе кряхтели, а иногда и вовсе гасли. Это был туалет, и судя по всему, мужской. Его друг со своей новой подружкой тут же скрылись за пластиковой дверью одной из кабинок, а в следующую секунду уже сам Люк был затолкан в соседнюю и прижат к стенке. Джессика не стала ждать, пока юноша сообразит, что происходит, и тут же накинулась на него с поцелуем. У Люка снова потемнело перед глазами, его рассудок сдал позиции, и единственное чувство, которое он испытывал, было инстинкт самосохранения. Ему чудилось, что язык девушки упираемся ему прямо в гланды, расползается по его рту лаваподобной массой, вяжущей и липкой, и хотелось ему только одного – выскрести из полости рта эту гадость. Когда же рука Джессики через брюки сжала его член, у Люка в голове спустили предохранитель. Он грубо оттолкнул девушку с таким пренебрежением на лице, что можно было подумать, он стряхивает с себя полчище термитов.
-Пожалуйста, перестань,- сдавлено прошептал он тоном, таящим необузданную угрозу.
-Брось, Люк, хватит ломаться,- Джессика игриво хихикнула и попыталась поцеловать юношу ещё раз.
-Я заплачу тебе, только оставь меня в покое,- прохрипел Люк, отрывая от себя девушку. Это предложение остудило Джессику.
-Спятил?! Мне не нужны от тебя деньги, я не собираюсь быть для тебя шлюхой!- На глаза девушке навернулись слёзы обиды, она залепила Люку смачную пощечину.
-Я просто хотела доставить тебе удовольствие, не знаю, что тебя не устроило,- напоследок прошипела Джессика, бросив на юношу одинаково несчастный и ненавидящий взгляд.
Люк остался в гордом одиночестве, его мало волновал уход девушки, она была во всех смыслах положительной особой и, если бы не загадочные перипетии её отнюдь не лёгкой судьбы, ни за чтобы не опустилась так низко, но огорчения юноша не чувствовал, может быть он вспомнит о ней позже, но не сейчас.
Их отделяла тонкая пластиковая перегородка, на которой с поразительной ясностью читался силуэт Севера, изнемогающего от вожделения. Теперь ничто не мешало Люку следить за тем, как шаг за шагом незнакомая девушка в скрипучем кожаном платье провожала его друга на вершину доступного далеко не всем наслаждения. Стон, тугой, как натянутая до предела струна, стон или дикий рык, утробный, будоражащий и благодарный и вымученный одновременно. Его крепкий кулак, ударяющий всегда в одно и тоже место, где Люк прикладывался к грязной поверхности холодного пластика губами, и ему было бесконечно сладко вот так попадать под его горячую руку. Он прижимался к почти статичной тени на стене всем телом, так, чтобы пропитаться призраком друга, примерить на себя его прозрачную копию. Мозг юноши был поражён чем-то неизлечимым, его сердце до вполне ощутимой физической боли наливалось кровью и едва не лопалось, оно колотилось о рёбра, как пожизненно заключённый, с таким же отчаяньем, с таким же рвением сломить прутья удивительно прочной решётки. А Грэй всё целовал его тень, такую прекрасную и ни с чем не сравнимую. Он ползал на карачках по давно не мытому полу, его губы стирали со стены остатки чьей-то спермы и мочи, но Люк не помнил себя от боли, ему было наплевать, сколько заразы он подхватил, валяясь в сортире. Она была сильнее любого унижения. Эта уходящая в перспективу страданий боль. В ушах кто-то бил в набат, его черепная коробка трещала от вопля внутреннего голоса, крик не затихал, он резонировал в каждом органе с такой яростной силой, что Люк в любую секунду мог раскрошиться от этого крика на мелкие кусочки замороженной ледяным дыханием безысходности плоти. Щёки юноши пылали, а он всё так же параноидально скользил ладонью по мужскому силуэту, не переставая шептать о своих мытарствах, похожих на восстание сатаны. Если бы Люку предложили сейчас стать подопытной крысой в лаборатории, откуда не приходилось выйти живым ни одному существу, он бы не задумываясь согласился. Его тело требовало инквизиции, оно больше не могло хранить в себе такой громадный заряд мук, его нужно было немедленно разминировать, иначе сердце бы захлебнулось от этого жгучего гноя, сочившегося из его никогда незаживающих ран.
Люк вынул из кармана брюк скомканную салфетку и развернул её. Бармен улыбнулся ему и сказал, что это за счёт заведения. Крохотная белая таблетка не стоила ему ни цента. Он мигом проглотил её, запив водой из под крана.
-Люк, засранец, ты надрался в стельку,- Север подхватил юношу за талию и потащил на выход. У Люка всё плыло перед глазами, огни смешивались в пятна неправильной формы, голоса превращались в глухое эхо, сигаретный дым своими клубами заполонил всё пространство, но ему было невесомо и весело.
-Мне теперь море по колено, понимаешь?- заплетающимся языком промямлил Люк.
-Расскажешь мне об этом дома, договорились?- Север посмотрел на друга и усмехнулся, он прежде не видел Люка под кайфом, а зрелищем это оказалось на редкость комичным.
Север вёл мотоцикл с поразительной расторопностью, он боялся, что ослабевший от наркотиков Люк может свалиться на крутом вираже или попасть под колёса позади идущего автомобиля. К тому же начался дождь, дороги стали сырыми, и шины проскальзывали, отрывая гонщика от земли, урезонивая его пыл. Север остановился у заправки, датчик показывал, что бензобак почти пуст.
-Будет пара баксов?- Люк откликнулся на просьбу друга и вытащил из кармана несколько смятых купюр. По лицам обоих тёкла вода, ресницы слиплись, на щеках у Севера проступило раздражение от недавно сбритой, но не обработанной лосьоном щетины.
-Якобсон, ты что, ушёл во банк?- Люк безудержно засмеялся, его явно забавляло люмпенизированное положение друга.
-Дед заморозил все счета, я больше не его домашний питомец,- Север принял деньги у впавшего в ступор Люка.- Я верну.
Домой они вернулись к пяти утра. За окнами было по-прежнему темно, коттедж Герберта Рождественского располагался в спальном районе, подальше от шумных магистралей и популярных торговых центров, напротив ухоженного парка с лысеющими кронами швейцарских деревьев. Это был другой Нью-Йорк, более тривиальный, экологически чистый, но в тоже время и замкнутый, здесь уважалась частная собственность, нечего было ждать, что кто-то наведается к тебе в гости без приглашения.
Север протащил друга по чёрной лестнице, в потёмках отыскал дверь в его комнату и повалил юношу на постель. Затем разделся сам и лёг рядом. От него разило маслянистым горючим, как от завсегдатого дальнобойщика, а белая кожа как будто светилась в тех местах, где её касались клинообразные лунные лучи-прожилки, проникающие в помещение через отпущенные жалюзи. Люк снова был во власти влечения, оно зудело в нём и впивалось в пах, точно прокаиновая игла механического пса Брэдбери, несущая одновременно и смерть, и паралич, и долгожданное избавление от страданий. Он придвинулся к Северу, вольготно развалившемуся на своей половине и мерно дышавшему, заломив руки за голову. Люк боготворил в нём всё, от золотисто-песочных волос в подмышках, копивших терпкий запах его тела, похожий на приманку для любого, способного обонять, существа, до пробивающихся наружу сухожилий под коленной чашечкой и испорченных сухой коркой губ. Он не был идеален, его бессменный кумир, ни в том, что касалось внешности, и уж тем более не в том, что касалось характера, но Люк спокойно смотрел на его недостатки, они давно перестали быть бельмом, может для других, но не для него. Юноша научился любить его дефекты, восторгаться ими, как почитают шрамы на телах дрессировщиках их жёны и ассистентки. Щадящая доза морфия поддерживала Люка в состоянии повышенной экзальтации. Угрызения совести больше не терзали его, он не чувствовал за собой вины и не считал себя прокажённым. Просто плыл по реке собственного желания, не ища оправданий, не оглядываясь по сторонам. Север посмотрел в бестолково улыбающиеся глаза юноши и сипло рассмеялся, сейчас Люк был похож на охваченную безумной идеей вкусить запретный плод нимфетку. Его наклон головы, когда и без того по-кошачьи хитрые глаза взирают из под длинных тонких ресниц особенно воровато, почти заговорщицки, и изящные кости ключиц, ведущие к ямочке, имеющей правильную форму полу-жемчужины, и покатые, как у размякшей в предвкушение чего-то необыкновенного, девушки плечи, с которых обязательно сорвались бы лямки бюстгальтера, если бы он носил его. Север не знал, почему его друг был напрочь лишён даже самых необходимых зачатков маскулинности, в такие моменты близости, когда Люк позволял себе быть незрелым и в какой-то меньшей степени манерным, он сравнивал его с гермафродитом.
-Ты не рассказывал мне про неё,- Люк провёл пальцем по монохромной татуировке скорпиона, насекомое расположилось точно в центре солнечного сплетения и выглядело царственно.
-Мой ангел-хранитель,- не разлипая глаз выдохнул Север.- Положи на него ладонь, прижми, как можно плотнее.
-Горячий,- шепнул Люк, ему даже показалось, что он услышал шкварчание.
-Да, она не зажила с момента нанесения и уже не заживёт,- парень приподнялся и упёрся подбородком себе в грудь, разглядывая, будто выжженное раскалённым паяльником, тату, картинка не была плоской, по краям она шла мизерными волдырями, создавая впечатление инфицированного клейма.
-Дед в молодости был помешан на астрологии. Всё, что касалось хиромантии и гороскопов было его фетишом. Он тогда неплохо промыл этим делом мне мозги.
-Знак зодиака,- Люк положил голову Северу на грудь, как будто прислушивался к тому, что шепчет безобразно процарапавшее кожу друга насекомое, чернильные лапы которого за счёт художественного приёма уходили куда-то вглубь его тела.
-Не только, это мой покровитель, я многим ему обязан, звучит бредово, но когда ты висишь на волосок от смерти и рассчитывать уже ни на что не приходится, он как будто пускает мне в кровь свой исцеляющий сок.
-Скорпионы ядовиты.
-Вполне вероятно, что мне нужен именно яд, я не святой, ты же понимаешь.- Север взял в зубы сигарету и зажёг её. Из его рта вырвался крахмально-белый пар, лёгкий и распадающийся в воздухе на клочки.- Как-то раз я нашёл в кабинете деда целый талмуд, разъясняющий каждый из знаков, эта книга попалась мне на глаза всего один раз, но впечатление оставила неизгладимое. Там говорилось, что скорпион – знак любви и смерти. Дьявольский образ. Драма. Тайна. Бунт. Я пробегал глазами строки, и у меня перехватывало дыхание. По описаниям я был почти что исчадие ада. Я тогда чёрт знает что подумал. В книге было написано, что я обладаю неиссякаемой животной силой, что я неуправляем, дик, даже опасен. То, что для обычного человека состояние аффекта, для меня чуть ли не норма. Я не мог созидать, только действовать, и зачастую моя сила была разрушительна. Одним словом, неуравновешенный и агрессивный, но непобедимый. Я отлично запомнил этот урок, скорпионы – носители чумы, самим же им нечего ждать смерти, они и без того её прямое воплощение.
-Тогда ты должен знать и о том, что Телец и Скорпион антиподы, их связь – это гремучая смесь, грозящая обоим…
-Знаю, малыш, но не замарачивай этим голову, правила существуют за счёт исключений, а с нами действительно всё иначе, я уже думал над этим.
-Что именно?- перебил спокойный тон друга Люк.
-Я деспот, и долгое время причинял любящим меня людям одни страдания, это выходило непроизвольно, просто в силу своей темпераментности я был склонен к излишествам, ненасытный, идущий на поводу у легкомысленной страсти, грубый на людях… Мне было всего лишь семь, когда я оттолкнул от себя всех, кого только можно было оттолкнуть. Это происходило спонтанно, я хамил, а со временем стал пускать в ход кулаки. Много позднее я понял, что делал всё это ради одной единственной цели – мне нужен был выброс адреналина, во мне была слишком большая концентрация энергии, я не мог с ней справиться в одиночку, не умел ею управлять. Лишь подростковый возраст подарил мне облегчение, я с головой ушёл в экстремальный спорт, это стало превосходной разрядкой. Но страх никуда не исчез, я до сих пор боюсь однажды сорваться с цепи, поэтому не хочу налаживать ни с кем из близких отношений… Ведь я бил мать, бил даже когда она была больна и беспомощна, я чувствовал раскаянье, но поделать с собой ничего не мог, меня было проще простого вывести из равновесия, так что нынешние контры для её же блага и безопасности.
В комнате воцарилось молчание, Люк никогда прежде не слышал о том, что Север применял к матери физическую силу, как и не знал о том, что в детстве его тирания не знала пределов. Да, его друг часто распускал руки, ни одна драка не обходилась без его участия, но всё это был юношеский максимализм, не более. По крайней мере, так до этого времени считал Люк.
-Ты стал моей первой победой, в том смысле, что тебе я не успел причинить боли, я бы не пережил, если бы поднял на тебя руку или чего ещё хуже…- после продолжительного затишья проговорил Север. Сигарета догорала, и рыжий огонёк всё ближе и ближе подбирался к губам. Люк уловил краем уха горький хрип в груди, к которой он так трепетно прижимался, она словно была придавлена солидным грузом, отчего и не могла выпустить вздох наружу, и он томился внутри, как запертый в бутылке Джинн.- Ведь так, Люк?
У Люка всё внутри скрутило морским узлом. В этом вопросе требовательности было ровно столько, сколько и отчаяния. Если бы он сказал правду, это отрикошетило бы по сердцам обоих, оставив после себя зияющую дыру, которую нельзя было бы ни прикрыть, ни запломбировать со временем. Лучше бы он испытал на себе бахвальство друга, чем наткнулся бы на эту монолитную стену, такую прочную и неприступную, что ни один подкоп не спас бы его, а об осаде даже думать не приходилось. Люк не знал точно, сколько бы сотен жертв он водрузил на одр в аду за одну минуту настоящей близости с Севером, за один поцелуй в губы, чтобы только очертить языком его дёсна, прикоснуться к куполу нёба, увязнуть в этом неповторимом с перчинкой запахе табака, и млеть от тёплой влажности его слюны.
-Конечно, так,- Люк нервозно дёрнул уголками губ. Разве он мог сказать иначе? Север неожиданно погладил Люка по затылку, покровительственно и вместе с тем вкладывая в это прикосновение всю возможную нежность, на какую способны только любящие отцы в обращении с младенцами, и Люк едва сдержал предательские слёзы.
-Спой мне что-нибудь, я так соскучился по твоему голосу,- Север, не вставая с кровати, дотянулся до пристроенной к тумбочке акустической гитары, Люк повсюду таскал её с собой, но играл редко, в исключительных случаях и только под настроение.
-Даже не думай отпираться,- пресёк Север попытку юноши сопротивляться, она выражалась в мычании и в предобморочном закатывании глаз.
Люк принял бесстыже всученную ему гитару и для разминки пробежался по струнам пальцами, лёгкие звуки спорхнули с них, как испуганные шумом мотыльки. Затем юноша перевёл сосредоточенный взгляд на Севера, тот с нетерпением ждал продолжения. Когда Люк пел, время вокруг приостанавливало свой привычный, спринтерский бег, юноша был не просто талантлив, талант можно заработать усердием и трудолюбием, у таланта есть мера, есть единицы измерения, талант одного может быть больше таланта другого и наоборот, а Грей был не талантлив, он был одарён. Ещё будучи в утробе матери, он уже издавал звуки тех уникальных частот, от которых за грудиной начинало жечь, перепонки болели от напряжения, боясь ненароком пропустить хоть один звук, а во рту появлялся сладкий привкус какого-то доселе неизвестного ингредиента. Его гибкий и пластичный голос пробивался сквозь связки, обволакивал горло с внутренней стороны и под конец закручивался по спирали в неправдоподобно чистое, высокое сопрано, которым могли похвастаться либо кастраты, либо оперные дивы. Люк не относился ни к одной из этих категорий, и вопреки общепринятым стандартам производил на свет целые ансамбли кульминационных нот с поразительным профессионализмом. Иначе как даром это назвать было нельзя. Он пел бесплотно, как будто вместо слов из его рта выпархивал наружу чистой воды эфир.
Север слушал с упоением, стараясь охватить всю гамму звучания, хотя заранее знал, что это невозможно, но ему нравилось вслушиваться и тянуться за голосом куда-то ввысь, а потом падать на самое дно, крепнуть вместе с ним и испытывать облегчение. Но сегодня, помимо изумительного музыкального сопровождения и будоражащей вибрации голосовых связок, парень обратил внимание и на текс. Нужно было быть безнадёжным балваном, чтобы не понять, кому он предназначается и кто был его автор. Речь шла о мальчике-хулигане, чья репутация оставляла желать лучшего, потому что о нём никогда не отзывались, как о положительном человеке, но мама, взывал Люк в припеве, он мой проводник в мир иллюзий, как поводырь для слепого в мир людей и картин. Нет, он не собьет меня с истинного пути, утверждал юноша во втором куплете, ведь у нас одна дорога и она прекрасна, как Мадонна с полотна Леонардо. Мама, снова обращался к матери Люк, ты должна оставить свои утопии и печальные прогнозы, он не так плох, как о нём ходят слухи, просто он бонвиван и devil-may-care, последнее в переводе означало безбашенный, и именно так называлась сама песня.
Север почувствовал, как что-то внутри скукоживается, а потом распрямляется и рвётся, именно так ведёт себя сердце, когда по нему ударяют кувалдой, давая понять, насколько ничтожна его масса перед магматической лавой безмозглой, а потому всегда правой, любви. Он хотел что-то сказать, как-то отблагодарить друга, но слова были так неуместны, что единственно верным решением ему показалось просто заключить юношу в объятия своих геркулесовы рук и не отпускать больше никогда, ни под каким предлогом и ни при каких обстоятельствах. Во всяком случае, эту ночь они должны были провести рука об руку, как когда-то давно, шкодливыми мальчишками, проводили подле друг друга ночи в импровизированных шалашах на деревьях и заброшенных зданиях в пригородах Нью-Йорка.
среда, 11 января 2012
Итак... я сбита с толку. Слишком реальный сон/чрезчур химеричная реальность. Пожалуй, такого не было даже в детстве. Знаете, то ощущение, когда с глаз снимают туго завязанный платок? Секунду назад ты мог только догадываться о том, что тебе предстоит увидеть, а сейчас созерцаешь всё это своими собственными глазами и не можешь им поверить и не верить тоже не можешь.
Я никогда ещё не чувствовала себя так "на своём месте". Это вне сомнения мой мир от природы, и если раньше мой цели были расплывчаты, то теперь я точно знаю, чего хочу и к чему следует стремиться. Это переломный момент. Я знаю, где должна быть, куда ведут все дороги, или дорога только одна, единственная, потому что моя.
Я слушала его реальную историю, переживания, чувства, события, хроники. Слова, которые они говорили друг другу, начало их отношений, секс, первые скандалы, претензии, недомолвки... Мне ничего не резало слух, это проникало в меня или это всегда было во мне. Я это понимаю, мне не требуется напрягать мозги, обдумывать ситуации, представлять себе что-то, всё это давно было записано у меня на подкорке, а теперь он читаел по слогам то, что я сама так и не смогла до конца расшифровать. Я видела себя в этой девушке, что сидела с ними за одним столом, которая была членом их семьи, которая ждала ребёнка, которая собиралась ростить его в этой среде и не испытывала ни малейшего дискомфорта, она не задавалась вопросом, правильно ли?
Это огромный мир, о котором мы мало что знали, мои знания рухнули, они ничтожество по сравнению с истиным положением дел. Может, пришло время открыть глаза, перестать щуриться, как прежде?
Это немыслимо, я так и не поняла, что конкретно отличает меня от всех остальных людей, но что есть непреодолимая разница - это факт. Я даже не подозревала насколько огромна эта пропасть между нормальными, среднестатистическими жителями нашей планеты и нами, если раньше я искала недостатки в себе, то теперь я вижу, что брак не в нас, по крайней мере, в "инакомыслящих" фальша я не нашла, зато общество- одна сплошная бутафория.
Теперь я могу снисходительно улыбаться всем этим людям, потому что я знаю, в чьих сердцах моя правда и что это за сердца.
Я никогда ещё не чувствовала себя так "на своём месте". Это вне сомнения мой мир от природы, и если раньше мой цели были расплывчаты, то теперь я точно знаю, чего хочу и к чему следует стремиться. Это переломный момент. Я знаю, где должна быть, куда ведут все дороги, или дорога только одна, единственная, потому что моя.
Я слушала его реальную историю, переживания, чувства, события, хроники. Слова, которые они говорили друг другу, начало их отношений, секс, первые скандалы, претензии, недомолвки... Мне ничего не резало слух, это проникало в меня или это всегда было во мне. Я это понимаю, мне не требуется напрягать мозги, обдумывать ситуации, представлять себе что-то, всё это давно было записано у меня на подкорке, а теперь он читаел по слогам то, что я сама так и не смогла до конца расшифровать. Я видела себя в этой девушке, что сидела с ними за одним столом, которая была членом их семьи, которая ждала ребёнка, которая собиралась ростить его в этой среде и не испытывала ни малейшего дискомфорта, она не задавалась вопросом, правильно ли?
Это огромный мир, о котором мы мало что знали, мои знания рухнули, они ничтожество по сравнению с истиным положением дел. Может, пришло время открыть глаза, перестать щуриться, как прежде?
Это немыслимо, я так и не поняла, что конкретно отличает меня от всех остальных людей, но что есть непреодолимая разница - это факт. Я даже не подозревала насколько огромна эта пропасть между нормальными, среднестатистическими жителями нашей планеты и нами, если раньше я искала недостатки в себе, то теперь я вижу, что брак не в нас, по крайней мере, в "инакомыслящих" фальша я не нашла, зато общество- одна сплошная бутафория.
Теперь я могу снисходительно улыбаться всем этим людям, потому что я знаю, в чьих сердцах моя правда и что это за сердца.
четверг, 29 декабря 2011
4.
Герберт пристально смотрел в окно. У него была отличная зрительная память, точно в его зрачки были вмонтированы цифровые камеры, отслеживающие всё подряд и фиксирующие особо примечательные объекты одним щелчком. Бритоголовый парень с серебряной серёжкой в виде крестика в ухе и в выбивающемся из общей гаммы разнузданности деловом костюме относился к последнему. Он с плохо скрываемой распущенностью полусидел на бампере слегка побитого автомобиля, явно не соответствующего его истинному финансовому положению, и с сосредоточенным видом курил.
Люк в два счёта преодолел лестничный марш чёрного входа, отец взял с него обещание по возможности избегать парадных дверей, дабы не привлекать лишнего внимания соседей к его персоне, и оказался в символически маленькой прихожей, откуда на второй этаж вела прямая, без изысков, лестница, так же спрятанная от посторонних глаз какой-то декоративной перегородкой. Юноше нужно было срочно сменить одежду. От его нынешних вещей разило смрадом. Здесь присутствовал и запах намертво впитавшейся в ткань крови, и пота, и вонь машинного масла с пивом. Он просто не мог допустить появиться в таком виде перед матерью, и не важно, что она уже давно не слышит его и не видит, что коматозное состояние лишило её зрения, обоняния и слуха, это были чистой воды отговорки для тех, кому пристало возиться со своими больными родственниками, и Люк не имел к этим людям никакого отношения. Трагедия на дороге вышибшая из Лауры разом всё, что только можно выковырять из человека, оставив его при этом белом свете, лишь ещё больше разожгла в сыне и без того внушительное пламя любви.
Герберт знал наверняка, что юноша не удостоит его вниманием, быстро проскочит в свою комнату, возьмёт всё необходимое и снова скроется за тонированными стёклами машины. Нечего было даже думать, что Люк посветит его в свои планы, и от этого сердце мужчины сжималось в сморщенный комок. Буквально пять минут, и он в очередной раз потеряет сына из поля зрения на весь оставшийся день, а может быть даже и ночь. Странно, что он так зациклился на этом сейчас, ведь ещё неделю назад всё было иначе. Он не имел ни малейшего представления о том, с кем Люк общается, чем интересуется, как проводит свободное время, и такой расклад не висел на нём десятитонным бременем, даже больше – всё это было в порядке вещей. Но только не теперь. Отныне мужчина хотел быть уверенным в том, что комната сына не будет пустовать всю ночь напролёт, что прелести разбоев и криминала обойдут его стороной, и что он, мучаясь от бессонницы, не будет видеть перед глазами ни аварий, ни ножевых ранений, ни проломленных черепов, как сегодня.
И всё же с кем же он проводит свой досуг? С этим невесть откуда взявшимся молодым человеком, похожим на преуспевающего торговца героином? Герберт не знал почему, но парень не внушал ему доверия, если не сказать что одной своей внешней наружностью необратимо подрывал его. Север задумчиво затягивался сигаретой, в его действиях не было ничего броского или подозрительно, но всё же он излучал такую мощную энергетику, что в его напускную безмятежность вверились с трудом. Мужчина подумал о хищниках. Видя спящего шакала, ты никогда не можешь быть уверен до конца, что зверь не разорвёт тебя на куски, что безобидно дремлющая зверюшка не станет твоим последним отчаянным вскриком. Из тягостных размышлений его вывел звонок. Герберт взял трубку, не отрывая взгляда от окна. Незанятым ухом он уловил, как Люк сбегает по ступенькам вниз. Вот он бесшумно прикрыл за собой дверь и уж нырнул в тёмный салон. Дожидавший его друг тут же растоптал окурок и зачем-то обвёл глазами верхний этаж дома. Герберт отступил назад, это вышло инстинктивно и оставило в его душе горький осадок, потому что он до последнего не желал признаваться себе, что подглядывал за сыном, но это было так, и его мгновенно вспыхнувший испуг быть замеченным тут же проявил все его намеренья. Возможно, что белобрысый парень с ёжиком на голове и заметил его, но думать об этом не было сил.
-Извините, я отвлёкся,- мужчина, наконец, вспомнил о существовании сотового, и ненадолго стихшее жужжание в трубке возобновилось.
-Это Эвелина Якобсон, вы меня узнали?- женский голос прорывался сквозь динамики, он был немного резким и не по-девичьи плотным. Герберт сразу догадался о намереньях дамы, она была чем-то взволнованна и хотела попросить о встрече вне графика. Такое случалось часто. Женщины любили раздувать из мухи слона, превращая простые неурядицы в глобальные проблемы, им просто нравилось быть носителем нестандартных, феноменальных и особенно запутанных апорий и дилемм.
-Да, конечно, Эвелина. Как ваши дела?- Герберт переменился в лице, теперь он был внимателен и серьёзен, как будто речь и впрямь шла об озоновых дырах. Это был его служебный долг. Если клиент считает свой вопрос критическим и не требующим отлагательств, значит так оно и есть, если клиент чем-то расстроен, значит на то есть веские причины, если он плачет – значит существует повод для слёз, и даже если все изливаемые ими проблемы сплошной фарс, психотерапевт обязан им подыграть, потому что иначе он лишится работы, растеряв всех посетителей. В арсенале Герберта были сотни и тысячи идеально подобранных масок, которые следовало одевать и снимать снова, менять и выкидывать. Он должен был соответствовать ожиданиям своих клиенток, но он, как и всякий нормальный человек, не мог несколько раз на дню делать пластические операции или менять свой характер, зато он мог избирать нужную мимику, по разному жестикулировать и, конечно, подбирать те самые слова, на которые рассчитывали его собеседники. Проще говоря, он лепил из себя то, что было необходимо каждой отдельно взятой женщине или мужчине, перешагивающим порог его кабинета. Его индивидуальность здесь никого не интересовала и не имела никакого значения.
-Ужасно,- выпалила Эвелина.- Вы себе и представить этого не можете. Такое бывает раз в жизни и это её крах.
-В чём дело?- Голос Герберта был ровным и казалось что заинтересованным, он мастерски уводил разговор в нужное ему русло.
-Речь идёт о моём сыне. Он,… вы не поверите… я и сама в это не верю. Ума не приложу, когда это случилось, и что я сделала не так. Я же всегда хотела быть матерью, что надо, понимаете? А теперь получается, что всё это время… Боже мой,- в трубке послышались всхлипы, на что Герберт цинично поджал губы.
-Я думаю, нам нужно встретиться. Это не телефонный разговор, вы согласны со мной?- тактично предложил мужчина, он наперёд знал ответ, он знал ответ уже тогда, когда подносил сотовый к уху.
-Это именно то, на что я рассчитывала. Хорошо, что мы поняли друг друга,- прогнусавила женщина.
-Безусловно,- подтвердил Герберт, наблюдая, как неизвестная машина увозит его сына в неизвестном направлении.
Они шли по светлым, просторным и пугающе пустым коридорам, с крахмально-белыми халатами на плечах, которые развивались при ходьбе и как бы таяли в ослепительном, словно голливудская улыбка, свете потолочных ламп. Стерильная чистота и отсутствие каких-либо запахов, казалось, что стены этого помещения навсегда изолируют вошедших от внешнего мира живых, и в тоже время держат на почтительном расстоянии от гибели. Это было приграничное состояние, когда человек ещё не был мёртв, его всячески отыгрывали у смерти, но и живым его назвать язык не поворачивался. Бесконечные палаты, где врачи за баснословные деньги выращивали редкие сорта растений-людей. Ничего более печального представить было невозможно.
Север обнадёживающе подмигнул скисшему другу, и всё же ему самому было не по себе. Парень чувствовал себя каким-то законсервированным, как будто его насильно втиснули в капсулу и наглухо её запаяли. Ему совершенно не хотелось знать, почему эти люди прикованы к постелям, какими препаратами их пичкают и сколько им осталось. Но повернуть назад он не мог, Север понимал, что Люк будет следить за его реакцией, искать поддержки и соучастия. Он не имел права его подвести, позволить другу усомниться в том, что пути к прежней жизни отрезаны. Да, всё непременно ещё может вернуться на круги своя.
Стены палаты стиснули голову Севера в тиски. Это было сложнее, чем он думал. Лаура лежала припечатанная к койке, прижатая к ней, вдавленная в неё. Казалось она и кровать – одно неделимое целое, просто деталь интерьера, извращённый дизайнерский изыск, мебель. По её телу ползало бессчетное множество проводков разной толщины, некоторые походили на проволоку, другие – на жирных, распухших от циркулирующих по ним химикатов, червяков. Эти прозрачные ниточки содрогались от автоматически впрыскиваемой в них жидкости, маска от аппарата искусственного дыхания запотела с внутренней стороны, а подведённый к ней шланг то собирался гармошкой, то вновь вытягивался, на мониторах менялись числа, на перегонки бежали ломанные линии красных и синих цветов, глухо щёлкали приборы, здесь всё подавало признаки жизни, всё, кроме дремлющей в неестественно правильной позе – руки по швам, голова прямо, ноги вытянуты- женщины. Север замялся у входа. Он был подавлен. Цветы в его руках как будто налились свинцом, они показались ему непосильной ношей. Он с удовольствием отбросил бы их в сторону, но не мог.
-Мам,- шепнул Люк, погладив женщину тыльной стороной ладони по щеке.- К тебе гости. Ты же помнишь Севера? Ты всегда была ему рада, а теперь он зашёл навестить тебя.
Северу впервые за всё время захотелось забиться в какой-нибудь угол и пореветь. Он не плакал никогда, ни при каких обстоятельствах, какой бы адской не была боль или досада. Слёзы были не его удел, но сейчас они подступали к нижнему веку, холодили его и норовили покатиться по лицу. Он проморгался.
-Здравствуйте, Лаура,- выжил он из себя и тут же закашлялся. Он не мог разговаривать как ни в чём не бывало с туловищем, обтянутым восковой кожей и похожим на труп. Тем более это осунувшееся, постаревшее и посеревшее пятнами лицо было ему незнакомо. Клиническая смерть исказила былые черты до неузнаваемости, правильные контуры стёрлись, уступив место кривым изгибам и асимметрии, губ вообще не было видно, прежде ярко-красные, разукрашенные ядовито-гранатовой помадой, теперь они были бледнее основного тона лица и просто-напросто тонули в нём. Ситуацию осложняло и то, что Люк был как две капли похож на свою мать, и не составляло большого труда примерить её увядание к внешности юноши.
-Сегодня мы к тебе с цветами. Извини, что так поздно, но всё же.- Люк улыбнулся Северу, который с трудом переставляя ватные ноги, подошёл вплотную к больной. Эта была всё так же косая на один бок и как бы вымученная улыбка Арлекина, смертельно уставшего, одинокого, но всё по-прежнему веселящего публику.
-Ваши любимые,- Север, наконец, взял себя в руки и принял участие в беседе.- Нам нужна ваза и побольше.
Уже спустя десять минут юноши сидели на стульях около койки и увлечённо спорили друг с другом, неведомым образом вовлекая в разговор Лауру. Это происходило непроизвольно, просто Север заблокировал тот отдел головного мозга, который назойливо втирал ему, что мать Люка покойник, в которого принудительно вкачивают кислород. Нет, она была такой же, как они, просто физически слабее и ограниченнее в возможностях. Если Люк двумя руками вцепился в ложь, что его мать выкарабкается, то он, Север, не имел никаких льгот выбивать эту и без того призрачную почву у друга из под ног.
-Не верьте ему, ваш сын настоящий трус, вы бы видели, как он струхнул, когда у того идиота провалился трюк с огнём. Я беру трубку и меня под чистую смывает волна ругательств. Север! Где тебя, скотина, черти носят!- Север писклявым голосом пародировал Люка, который борясь с хохотом, уже во второй раз начинал что-то говорить в своё оправдание, но тут же проглатывал слова, и катился со смеху.
-Так не честно, слышишь, рассказывать такое моей матери,- немного придя в себя, пригрозил Люк. Его кошачьи глаза переливались золотыми лучиками, а в глубине люминесцировали богатым янтарным оттенком, похожим на растопленный мёд. Они излучали мягкий свет, казались обтекаемыми и немного влажными, в них можно было окунуться с головой и не почувствовать ничего особенного, только тепло и приятная дрожь, приятная дрожь и тепло. Север состроил ему гримасу, как ребёнок, желающий пристыдить своего друга-ябеду, и посмотрел на часы.
-Мне пора, Люк, иначе дедуля свернёт мне шею,- он похлопал юношу по плечу и встал. Лаура всё так же лежала, пригвожденная к матрацу, по грудь накрытая простынёй, в больничной бесформенной рубашке. Север взял её за руку, стараясь не задеть прилепленных к ней трубочек и спрятанных под кожей игл, и сжал её холодные пальцы. Это было странное ощущение, парень старался воскресить в памяти её манеры, темп речи, движение постоянно чем-то занятых рук, её ехидный прищур, её заразительную улыбку, и это выходило у него без труда, другое дело было заставить себя поверить, что это почти бездыханное существо, похожее на чахлую, засохшую розу, имело хоть какое-то отношение к той темпераментной и неугомонной женщине из его воспоминаний.
-Я всегда мечтал о такой матери, как вы, мисс Грэй, и ещё вот что,- он перевёл дыхание, эти слова давно вертелись у него на языке, но что-то мешало произнести их вслух.- Спасибо за Люка, вы были к нему ближе на те пол шага, что мне не удалось преодолеть, вы знали его от и до, и когда моему терпению приходил конец, когда я уже был не в силах утешить его и понять, только вы умудрялись поставить его снова на ноги и заставить идти дальше. Вы знаете его секрет, и больше никто. Вы знаете, почему он хотел покончить с собой, а я до сих пор теряюсь в догадках. Сейчас не время говорить об этом, момент совершенно не подходящий, но кто знает, будет ли у меня второй шанс, я итак слишком долго молчал. Мне этого не забыть, как и вам впрочем. Сколько воды утекло с того дня, но такое не стирается из памяти, время тут не причём, время ничего не меняет. Я так долго собирался с духом задать вам этот вопрос. Ну почему? Почему он так поступил? Я дни напролёт сидел на крыльце вашего дома и не решался войти. Я думал, а что если вы скажете мне правду, которая окажется мне не по зубам? Как быть тогда? Я боялся столкнуться лицом к лицу с тем, что от меня так упорно скрывали, и стушеваться. А теперь уже поздно, вы ничего не сможете ответить мне на терзавший меня все эти годы вопрос «почему?», наверное, поэтому-то я и осмелился заговорить об этом. Ну, вот видите, какое я дрефло на самом деле.
Люк потупил взгляд. Он надеялся больше никогда не возвращаться к этой теме, теме щекотливой и очень опасной. Правильно, с тех пор уже многое изменилось, переменилось в корне, так зачем так опрометчиво ворошить прошлое? Север был на верном пути, Люку нечего было возразить. Да, была, есть и будет тайна, его сокровенная, заповедная и неприкосновенная тайна за семью печатями, которую когда-то удалось выудить у него матери. Но ведь он справился с собой, смирился со своей участью вечно скрывающего свои подлинные желания, воздыхателя. Инкогнито. Это даже не было душераздирающе больно, видеть, как его друг таскает к себе в дом каких-то размалёванных и в дрязг пьяных шлюх. Все они были одноразовым источником удовлетворения, безымянные и деперсонифицированные, они не могли составить ему конкуренции, сердце Севера всё, до последнего капилляра, принадлежало только ему, и разве это была недостаточная плата за то, чтобы наложить на свои прихоти табу?
Люк был в растерянности. Его раздирало от колючего чувства вины, что он не в состоянии открыться друг в ответ на его признание. Видно было, как сильно Севера гложило изнутри наличие в сознании этого пробела, он хотел заполнить его чем угодно, он бы принял сейчас любую правду, какой бы гадкой или же саднящей она ни была, лишь бы заткнуть эту зияющую брешь внутри, прорвать едва заметную плёнку между ними, как ребёнок срывает с подарков целлофановые обёртки. Но Люк молчал, и это молчание обжигало их обоих без огня.
-Не требуй и не жди от меня исповеди. Это ни к чему нам обоим,- наконец проговорил юноша, всё ещё не решаясь посмотреть другу в глаза. Что если взгляд холодных и уранистых, как далёкая, загадочная и синяя планета, глаз заставит его во всём сознаться? Что тогда? Он не мог так рисковать.
-Хорошо, Люк, будь по-твоему,- почти озлобленно ответил Север, так что стало понятно, что ему до лязга зуб не хочется, чтобы было «по-егошнему». Скрытность друга здорово ущемляла его самолюбие, он выходил из себя при одной мысли о том, что Люк чего-то не договаривает, идти же напролом было бесполезно, это только сильнее бы усугубило ситуацию, заставив юношу замкнуться в себе окончательно.
-Ладно, не бери в голову,- примирительным тоном начал Север.- Я не должен был об этом даже заикаться сейчас. Плохо, что ты меня не остановил.- Он перехватил взгляд Люка, тот смотрел исподлобья глазами только что помилованного и сошедшего с эшафота человека. Север не удержался и обнял его, он сходил с ума от бесподобного чувства их единения, как будто кожа таяла в тех местах, где они соприкасались друг с другом, и его тела уже не существовало как токового, оно впитывалось в Люка ровно настолько, насколько юноша вживался в него.- Забудь всё, что я здесь тебе наговорил, пусть всё идёт своим чередом, как ему и положено.
-Тебе пора,- юноша отстранился и опустился на стул.
-Я заеду за тобой после работы,- кинул он Люку и подошёл попрощаться с Лаурой, этот обряд уже не казался ему таким омерзительным и абсурдным, как полчаса назад.
В кабинете было очень комфортно. Это было небольшое помещение, почти правильной квадратной формы с двумя вытянутыми окнами, обыгранными кремового цвета портьерами, выполненными в богатом и напыщенном стиле барокко. С первого взгляда шторы казались самой дорогой деталью интерьера, они были сложно стилизированны, но вместе с тем лоск не мешал им выглядеть лаконично, но на самом деле мебель из элитных пород дерева ничуть не уступала им в цене. Всё было выполнено в вишнёвых задумчивых тонах, по которым можно было легко скользить взглядом, не напрягая глаз и ни на что не отвлекаясь.
Герберт бесшумно прохаживался от письменного стола к двери и обратно. Беседа принимала неожиданный поворот. Эвелина рассказывала о своём сыне, рассказывала всё, что только могла вспомнить. Ему 20 лет. Погоняло – Север, но она для простоты восприятия называла его по имени. Давным-давно у неё завязался роман с мужчиной не её класса. Будучи дочерью нефтяного магната, она не могла позволить себе плести интрижки с гангстерами, наркодилерами или отпетыми мошенниками, но среди них находились такие, что устоять было невозможно. Она в точности не знала, чем занимался её любовник, были ли это махинации с валютами или наёмные убийства, но деньги у него водились и не малые. При всех своих средствах жить он предпочитал в дешёвых отелях и не располагал почти никакой недвижимостью, кроме искалеченного автомобиля, впрочем, очень резвого и выносливого. Он не любил задерживаться на одном месте дольше года, его душа требовала обновлений, он как змея сбрасывал старую шкуру и обрастал новой, которая снова и снова его чем-то не устраивала и от которой он так же беспечно избавлялся. Для Эвелины это был человек-стихия, мощный смерч, подхвативший её и закрутивший против часовой стрелки. Он ничего ей не обещал, не сулил ни брака, ни даже серьёзных отношений, и был до конца честен, говоря, что в один прекрасный день он исчезнет из этого города навсегда, нечего не оставив о себе на память. Всё было в точности, как он и обещал. Эвелина сбилась с ног, обивая пороги знакомых ей баров, автомастерских, заброшенных цехов, всех тех забытых Богом мест, где они коротали время. Номер был заблокирован, обратного адреса не оставлено. Торнадо промчалось мимо, выплюнув двадцати трёх летную девчонку где-то на полпути. Но в одном он всё-таки просчитался, память о себе ему оставить всё же удалось и этой памятью стал Север.
-Я ни в чём не виню сына, ему есть в кого быть таким безалаберным и даже немного жестоким, но этого я понять не могу.
-Понять того, что он увлечён мальчиками?- деликатно уточнил Герберт. Он не первый раз за свою практику сталкивался с проблемой гомосексуализма. Ни одна и не две женщины уличали своих мужей в измене, заставая своих супругов в постели с незнакомцем. Это не было правилом, но всё же встречалось.
-Да, просто понимаете, он водил в дом девушек, толпы девиц, а теперь бах, и он подался в гомики,- чуть ли не оправдывалась Эвелина.
-Может быть, он делал это для отвода глаз, не хотел, чтобы вы догадались о его склонностях раньше времени?- предположил Герберт.- Или, быть может, он осознал это только сейчас, такое бывает. Раньше он действовал по образцу, мужчины должны питать симпатию к женщине, значит и мне нравятся женщины. Это очень распространенное явление среди геев, игнорируя собственные предпочтения, следовать по проторенной дорожке.
-Нет,- Эвелина категорически покачала головой.- Это исключено.
-Но почему?- так же ровно и спокойно спросил психотерапевт.
-Сегодня утром он сознался мне в связи с мальчишкой, с которым не разлей вода уже десять лет, и ни о каких других молодых людях речи не шло. Только он, Люк.
-Люк?- озадаченно переспросил Герберт. Мужчина взял со стола ручку Parker и принялся вертеть её в руках.
-Ну да, знаете, они учились в одной школе, там и познакомились, и сколько я их помню, они не отлипали друг от друга.
-В таком случае, как вы думайте, почему ваш сын решил рассказать об этом именно сейчас, спустя такой внушительный промежуток времени?
-Наверное, это была вынужденная мера. Я же уже сказала, что застукала их у него в комнате, абсолютно голых, мой сын целовал этого мальчишку в шею. Я не думаю, что такое происходит сплошь и рядом, для меня это достаточный аргумент, чтобы заподозрить неладное. А потом он просто понимал, что разговора избежать не удастся, и решил, как он всегда это делал, пойти в атаку.
-Скажите, пожалуйста, а вам не кажется странным, что вы стали свидетелем их близости так, скажем, спонтанно? Неужели они не позаботились бы о том, чтобы остаться незамеченными, как во все предыдущие разы?
-Нет, обычно он запирал дверь на ключ. В этот раз видимо забыл. Но, честно говоря, он не любил приводить Люка к нам в дом, они либо болтались на улице, либо оставались ночевать у Лауры. Это мать Люка. Теперь я не удивлюсь, если она была в курсе их связи, и разводила у себя голубятню. Женщина была не без странностей.
-Понятно,- мужчина был в замешательстве, его беспристрастность оказалась подорвана именем Лаура, окончательно расставившим все точки над i. Он задумался над увиденной сегодня утром картиной. Парень, сидящий за рулём, очень даже сошёл бы за отпрыска преступника или жулика. Несмотря на внешнюю причастность к сливкам общества в его жилах текла никуда не годная кровь хулигана, притом ещё и незаконнорожденного.
-Герберт,- позвала его женщина и тут же стала рыться в сумке.- Вы тогда говорили, что если увидеть человека в живую, это намного облегчает понимание проблемы. Сына я сюда конечно не одним бульдозером не затащу, но фотографию прихватила.- Она протянула психотерапевту снимок.
Герберт присел на краешек дивана, рядом с Эвелиной и принял фото. Он снова наперёд знал, кто будет изображён на этой фотографии, и не ошибся. Сердце его ёкнуло и забилось, как пойманный в капкан зверь. Мужчина почувствовал, как его лоб покрывается потом, и тут же плавным движением извлёк из нагрудного кармана идеально сидящего, сшитого не заказ костюма платок, затем так же сдержанно промокнул лоб и убрал его обратно. Со снимка на него смотрел восемнадцатилетний юноша, на обратной стороне была подписана дата. Он морщился от заливавшего лицо солнечного света, но улыбался. Стрижка была другая – беспорядочно обкромсанные пёрышки белых волос завместо короткого ёжика. Такая причёска шла ему больше, она сглаживала грубость скулистого лица и молодила его, превращая в обычного подростка без претензий, но видно, что всё же с гонором, от этого никуда было не деться.
-Знаете что, оставьте эту фотографию у меня, я ещё раз хорошенько всё проанализирую и буквально завтра дам вам кое-какие рекомендации, а пока ничего не предпринимайте, вы только раззадорите его, но ничего не добьётесь,- Герберт спрятал снимок в портфель. Он больше не мог вытянуть из себя ничего здравомыслящего. Его голова раскалывалась на части от той информации, которую попытались туда втиснуть. Он чувствовал, что пока не разберёт этот воз свежеиспечённых фактов о своём сыне и не оценит их по достоинству, не сможет думать о чём-то постороннем.
-Договорились,- с готовностью согласилась Эвелина.
-Если ещё что-нибудь случиться, я всегда на связи, держите меня в курсе событий,- попросил Герберт, теперь вопрос сексуальной ориентации Севера занимал его ничуть не меньше, чем его мать, потому что, как он успел понять, всё что ни случалось с Севером, тут же проецировалось на Люка, а это уже выходило за рамки нейтралитета.
-Конечно, конечно,- заверила его женщина. Он проводил её до двери и, оставшись наедине, позвонил своему секретарю, чтобы тот отменил все встречи на сегодня.
Целый день Север мусолил в сознании, всё, что ему довелось пережить утром. Поведение Люка заставило его о многом задуматься. Нет, он больше не тормошил прошлое, гораздо сильнее его интересовало настоящее. Как его друг обходился с матерью. Он и представить себе не мог, что можно с такой сверхъестественной самоотдачей о ком-то заботиться, и та роль, переступившего через ужасный пласт действительности и возвёдшего новую реальность на развалинах былого, сына поражала его до корки мозга. Вот где была сила Люка, ни в мускулах, ни в амбициозности, ни в тяжёлом характере или напористости, нет, всё это были его – Севера – прерогативы, а его друг довольствовался другим, не свойственным ни гордости, ни эгоизму, чувством, он готов был приносить любые жертвы в пользу близких, без задней мысли отрезать от себя всё то, что способно было скрасить тяготы другого, даже если это уродовало и калечило его самого.
Север слонялся по бесконечным коридорам корпорации Якобсона, своего именитого и зажиточного деда, не преследуя никакой цели. Ему было душно сидеть в четырёх стенах, даже если эти стены и были стенами одного из самых первоклассных и бравурных сооружений в Манхеттене. Ни одна вентиляционная система не смогла бы высосать этот дотошный запах деловых переговоров, успешных сделок и подписываемых раз в две минуты контрактов. У Севера от всего этого голова шла кругом. К нему относились как к наследнику, в скором времени обязующемуся возглавить нефтяную компанию, а потому стелились перед ним, как только могли и на сколько позволяла совесть. Особенно женщины. Они не упускали возможности сварить будущему властелину чашечку кофе, даже если это не входило в их обязанности, приветливо ему улыбнуться или сделать комплемент. Здесь всё переворачивалось с ног на голову. Северу не нужно было утруждать себя произвести на слабый пол незабываемое впечатление, подсластить девушек подарком или что-нибудь в этом роде. Пока он пинал ветер по этажам корпорации Якобсона, любая из встречаемых по пути дам ответила бы ему взаимностью, стоило ему шевельнуть мизинцем. Единственным человеком, кто не разделял всеобщего обожания, был Гилт, приходящийся Северу дедушкой. Его совершенно не устраивала перспектива того, что в аккурат после того, как он сложит свои полномочия, его легкомысленный внук пустит корпорацию по миру, но поставить точку на разгильдяйстве парня было не такой уж и простой задачей. Хотя у Гилта в запасе оставалось безотказное средство – в любой момент он мог обнулить все счета и карточки внука или заблокировать их до лучших времён, пока этот вечно где-то прохлаждающийся тунеядец не возьмётся за голову, но он не был до конца уверен, что это та самая панацея. Север был слишком независимым и свободолюбивым, а благодаря его дочери Эвелине, вечно потакающей прихотям мальчика, привык жить на широкую ногу и получать от жизни всё, чего хотел, но шантажировать его было бесполезно. От денег парень не отказывался и спускал их в канализацию уму не постижимых развлечений с большим удовольствием, но поступиться своей гордыней ради кошелька не смог бы, и Гилт это прекрасно понимал. Ситуация становилась безвыходной, если конечно и вовсе не отстранить Севера от дел и передать компанию в руки постороннего, но надёжного человека. Вот только такого человека на примете у него не было, что означало одно – он выдрессирует Сервера и вправит ему мозги, чего бы ему это ни стоило, ведь бороться было за что.
Север лениво взял телефонную трубку. Это был дед. Он просил зайти к нему немедленно. Парень уже привык, что с Гилтом они на ножах, так что безапелляционный тон, каким дедушка предложил подняться к нему, не произвёл на него никакого впечатления.
-Что стряслось?- с лицемерным энтузиазмом спросил Север, бухаясь в солидное кожаное кресло напротив широкого стола со стеклянной столешницей.
-Как думаешь, какой процент акций стоит вложить в дочернее предприятие в пригороде штатов? Ты слышал о нём, это «Картель», сейчас от него одни убытки, но совладельцы настаивают на инвестициях, они считают, что у него есть будущее,- Гилт не отрывал глаз от огромного жидкокристаллического монитора компьютера и постоянно мельтешил пальцами по клавиатуре, что не мешало ему общаться с собеседником. Для Севера это была проверка на прочность, он видел, как радикально настроен дед, если сейчас он не даст вразумительного ответа, то возможно, вся эта история плохо для него кончится.
-Понятия не имею,- так же беспечно заверил он деда. Старик бросил на него испепеляющий взгляд доведённого до предала человека, но многолетняя сноровка удержала его от ответного выпада. Ему было уже за шестьдесят, хотя здоровьем он мог похвастаться отменным. Орлиный нос, остроугольные черты лица, лишённые всякой привлекательности, сложный контур тонких губ. Его интеллект, интуиция и железная хватка заслуживали уважения. Если кто-то и был недоволен его пренебрежительным отношением к персоналу, то держал это при себе, хаять такого человека, как Гилт за его спиной и промывать ему косточки поводы были, но возможностей – нет. Он всё держал под своим контролем, и залог успеха любой сделки лежал на его плечах, он никогда не размазывал ответственность по спинам подчинённых, за всё всегда отвечал сам, даже за чужие промахи, и это чего-то да стоило.
-Я предложил тебе взять на себя «Картель» ещё месяц назад, ты сказал, что нуждаешься в дополнительной информации о положении дел, бумаги были тебе предоставлены. У тебя нет основания заявлять мне сейчас такое,- сухо процедил Гилт.- Ты, наверное, ещё не понял, дружок, что я не из породы твоей матери, я гладить тебя по головке не стану. У тебя всего два пути,- Якобсон навалился локтями на стол и продемонстрировал внуку два пальца.- Либо ты играешь по моим правилам, либо остаёшься без средств к существованию.
Север, ещё секунду назад наслаждающийся своим отражением в стеклянной дверце шкафчика за спиной президента компании, тут же резко дёрнулся вперёд. Ему хотелось выпустить наружу тот поток нецензурной брани, что уже роился во рту и пробивался сквозь зубы, но не затронутые негодованием крупицы разума уверяли его, что лучше этого не делать.
-Только без скандалов,- от всей души улыбаясь, попросил Гилт. Искривленное от ненависти лицо внука радовало его, как никогда. У парня был потенциал к ведению дел, прирождённый лидер, он без особых усилий мог сорвать крупный куш, главное было довести его до нужной кондиции, и денежная мотивация была беспроигрышным вариантом.
-Хорошо,- добродушно сказал Север, краска отлила у него от лица, он снова владел собой.
-Вот и славно,- Гилт опять уткнулся в монитор.- Завтра жду от тебя предложений по этому поводу.
-Нет, ты не понял,- возразил Север, вставая и расстегивая успевший ему осточертеть воротничок рубашки.- Банкроть мои счета.
Герберт пристально смотрел в окно. У него была отличная зрительная память, точно в его зрачки были вмонтированы цифровые камеры, отслеживающие всё подряд и фиксирующие особо примечательные объекты одним щелчком. Бритоголовый парень с серебряной серёжкой в виде крестика в ухе и в выбивающемся из общей гаммы разнузданности деловом костюме относился к последнему. Он с плохо скрываемой распущенностью полусидел на бампере слегка побитого автомобиля, явно не соответствующего его истинному финансовому положению, и с сосредоточенным видом курил.
Люк в два счёта преодолел лестничный марш чёрного входа, отец взял с него обещание по возможности избегать парадных дверей, дабы не привлекать лишнего внимания соседей к его персоне, и оказался в символически маленькой прихожей, откуда на второй этаж вела прямая, без изысков, лестница, так же спрятанная от посторонних глаз какой-то декоративной перегородкой. Юноше нужно было срочно сменить одежду. От его нынешних вещей разило смрадом. Здесь присутствовал и запах намертво впитавшейся в ткань крови, и пота, и вонь машинного масла с пивом. Он просто не мог допустить появиться в таком виде перед матерью, и не важно, что она уже давно не слышит его и не видит, что коматозное состояние лишило её зрения, обоняния и слуха, это были чистой воды отговорки для тех, кому пристало возиться со своими больными родственниками, и Люк не имел к этим людям никакого отношения. Трагедия на дороге вышибшая из Лауры разом всё, что только можно выковырять из человека, оставив его при этом белом свете, лишь ещё больше разожгла в сыне и без того внушительное пламя любви.
Герберт знал наверняка, что юноша не удостоит его вниманием, быстро проскочит в свою комнату, возьмёт всё необходимое и снова скроется за тонированными стёклами машины. Нечего было даже думать, что Люк посветит его в свои планы, и от этого сердце мужчины сжималось в сморщенный комок. Буквально пять минут, и он в очередной раз потеряет сына из поля зрения на весь оставшийся день, а может быть даже и ночь. Странно, что он так зациклился на этом сейчас, ведь ещё неделю назад всё было иначе. Он не имел ни малейшего представления о том, с кем Люк общается, чем интересуется, как проводит свободное время, и такой расклад не висел на нём десятитонным бременем, даже больше – всё это было в порядке вещей. Но только не теперь. Отныне мужчина хотел быть уверенным в том, что комната сына не будет пустовать всю ночь напролёт, что прелести разбоев и криминала обойдут его стороной, и что он, мучаясь от бессонницы, не будет видеть перед глазами ни аварий, ни ножевых ранений, ни проломленных черепов, как сегодня.
И всё же с кем же он проводит свой досуг? С этим невесть откуда взявшимся молодым человеком, похожим на преуспевающего торговца героином? Герберт не знал почему, но парень не внушал ему доверия, если не сказать что одной своей внешней наружностью необратимо подрывал его. Север задумчиво затягивался сигаретой, в его действиях не было ничего броского или подозрительно, но всё же он излучал такую мощную энергетику, что в его напускную безмятежность вверились с трудом. Мужчина подумал о хищниках. Видя спящего шакала, ты никогда не можешь быть уверен до конца, что зверь не разорвёт тебя на куски, что безобидно дремлющая зверюшка не станет твоим последним отчаянным вскриком. Из тягостных размышлений его вывел звонок. Герберт взял трубку, не отрывая взгляда от окна. Незанятым ухом он уловил, как Люк сбегает по ступенькам вниз. Вот он бесшумно прикрыл за собой дверь и уж нырнул в тёмный салон. Дожидавший его друг тут же растоптал окурок и зачем-то обвёл глазами верхний этаж дома. Герберт отступил назад, это вышло инстинктивно и оставило в его душе горький осадок, потому что он до последнего не желал признаваться себе, что подглядывал за сыном, но это было так, и его мгновенно вспыхнувший испуг быть замеченным тут же проявил все его намеренья. Возможно, что белобрысый парень с ёжиком на голове и заметил его, но думать об этом не было сил.
-Извините, я отвлёкся,- мужчина, наконец, вспомнил о существовании сотового, и ненадолго стихшее жужжание в трубке возобновилось.
-Это Эвелина Якобсон, вы меня узнали?- женский голос прорывался сквозь динамики, он был немного резким и не по-девичьи плотным. Герберт сразу догадался о намереньях дамы, она была чем-то взволнованна и хотела попросить о встрече вне графика. Такое случалось часто. Женщины любили раздувать из мухи слона, превращая простые неурядицы в глобальные проблемы, им просто нравилось быть носителем нестандартных, феноменальных и особенно запутанных апорий и дилемм.
-Да, конечно, Эвелина. Как ваши дела?- Герберт переменился в лице, теперь он был внимателен и серьёзен, как будто речь и впрямь шла об озоновых дырах. Это был его служебный долг. Если клиент считает свой вопрос критическим и не требующим отлагательств, значит так оно и есть, если клиент чем-то расстроен, значит на то есть веские причины, если он плачет – значит существует повод для слёз, и даже если все изливаемые ими проблемы сплошной фарс, психотерапевт обязан им подыграть, потому что иначе он лишится работы, растеряв всех посетителей. В арсенале Герберта были сотни и тысячи идеально подобранных масок, которые следовало одевать и снимать снова, менять и выкидывать. Он должен был соответствовать ожиданиям своих клиенток, но он, как и всякий нормальный человек, не мог несколько раз на дню делать пластические операции или менять свой характер, зато он мог избирать нужную мимику, по разному жестикулировать и, конечно, подбирать те самые слова, на которые рассчитывали его собеседники. Проще говоря, он лепил из себя то, что было необходимо каждой отдельно взятой женщине или мужчине, перешагивающим порог его кабинета. Его индивидуальность здесь никого не интересовала и не имела никакого значения.
-Ужасно,- выпалила Эвелина.- Вы себе и представить этого не можете. Такое бывает раз в жизни и это её крах.
-В чём дело?- Голос Герберта был ровным и казалось что заинтересованным, он мастерски уводил разговор в нужное ему русло.
-Речь идёт о моём сыне. Он,… вы не поверите… я и сама в это не верю. Ума не приложу, когда это случилось, и что я сделала не так. Я же всегда хотела быть матерью, что надо, понимаете? А теперь получается, что всё это время… Боже мой,- в трубке послышались всхлипы, на что Герберт цинично поджал губы.
-Я думаю, нам нужно встретиться. Это не телефонный разговор, вы согласны со мной?- тактично предложил мужчина, он наперёд знал ответ, он знал ответ уже тогда, когда подносил сотовый к уху.
-Это именно то, на что я рассчитывала. Хорошо, что мы поняли друг друга,- прогнусавила женщина.
-Безусловно,- подтвердил Герберт, наблюдая, как неизвестная машина увозит его сына в неизвестном направлении.
Они шли по светлым, просторным и пугающе пустым коридорам, с крахмально-белыми халатами на плечах, которые развивались при ходьбе и как бы таяли в ослепительном, словно голливудская улыбка, свете потолочных ламп. Стерильная чистота и отсутствие каких-либо запахов, казалось, что стены этого помещения навсегда изолируют вошедших от внешнего мира живых, и в тоже время держат на почтительном расстоянии от гибели. Это было приграничное состояние, когда человек ещё не был мёртв, его всячески отыгрывали у смерти, но и живым его назвать язык не поворачивался. Бесконечные палаты, где врачи за баснословные деньги выращивали редкие сорта растений-людей. Ничего более печального представить было невозможно.
Север обнадёживающе подмигнул скисшему другу, и всё же ему самому было не по себе. Парень чувствовал себя каким-то законсервированным, как будто его насильно втиснули в капсулу и наглухо её запаяли. Ему совершенно не хотелось знать, почему эти люди прикованы к постелям, какими препаратами их пичкают и сколько им осталось. Но повернуть назад он не мог, Север понимал, что Люк будет следить за его реакцией, искать поддержки и соучастия. Он не имел права его подвести, позволить другу усомниться в том, что пути к прежней жизни отрезаны. Да, всё непременно ещё может вернуться на круги своя.
Стены палаты стиснули голову Севера в тиски. Это было сложнее, чем он думал. Лаура лежала припечатанная к койке, прижатая к ней, вдавленная в неё. Казалось она и кровать – одно неделимое целое, просто деталь интерьера, извращённый дизайнерский изыск, мебель. По её телу ползало бессчетное множество проводков разной толщины, некоторые походили на проволоку, другие – на жирных, распухших от циркулирующих по ним химикатов, червяков. Эти прозрачные ниточки содрогались от автоматически впрыскиваемой в них жидкости, маска от аппарата искусственного дыхания запотела с внутренней стороны, а подведённый к ней шланг то собирался гармошкой, то вновь вытягивался, на мониторах менялись числа, на перегонки бежали ломанные линии красных и синих цветов, глухо щёлкали приборы, здесь всё подавало признаки жизни, всё, кроме дремлющей в неестественно правильной позе – руки по швам, голова прямо, ноги вытянуты- женщины. Север замялся у входа. Он был подавлен. Цветы в его руках как будто налились свинцом, они показались ему непосильной ношей. Он с удовольствием отбросил бы их в сторону, но не мог.
-Мам,- шепнул Люк, погладив женщину тыльной стороной ладони по щеке.- К тебе гости. Ты же помнишь Севера? Ты всегда была ему рада, а теперь он зашёл навестить тебя.
Северу впервые за всё время захотелось забиться в какой-нибудь угол и пореветь. Он не плакал никогда, ни при каких обстоятельствах, какой бы адской не была боль или досада. Слёзы были не его удел, но сейчас они подступали к нижнему веку, холодили его и норовили покатиться по лицу. Он проморгался.
-Здравствуйте, Лаура,- выжил он из себя и тут же закашлялся. Он не мог разговаривать как ни в чём не бывало с туловищем, обтянутым восковой кожей и похожим на труп. Тем более это осунувшееся, постаревшее и посеревшее пятнами лицо было ему незнакомо. Клиническая смерть исказила былые черты до неузнаваемости, правильные контуры стёрлись, уступив место кривым изгибам и асимметрии, губ вообще не было видно, прежде ярко-красные, разукрашенные ядовито-гранатовой помадой, теперь они были бледнее основного тона лица и просто-напросто тонули в нём. Ситуацию осложняло и то, что Люк был как две капли похож на свою мать, и не составляло большого труда примерить её увядание к внешности юноши.
-Сегодня мы к тебе с цветами. Извини, что так поздно, но всё же.- Люк улыбнулся Северу, который с трудом переставляя ватные ноги, подошёл вплотную к больной. Эта была всё так же косая на один бок и как бы вымученная улыбка Арлекина, смертельно уставшего, одинокого, но всё по-прежнему веселящего публику.
-Ваши любимые,- Север, наконец, взял себя в руки и принял участие в беседе.- Нам нужна ваза и побольше.
Уже спустя десять минут юноши сидели на стульях около койки и увлечённо спорили друг с другом, неведомым образом вовлекая в разговор Лауру. Это происходило непроизвольно, просто Север заблокировал тот отдел головного мозга, который назойливо втирал ему, что мать Люка покойник, в которого принудительно вкачивают кислород. Нет, она была такой же, как они, просто физически слабее и ограниченнее в возможностях. Если Люк двумя руками вцепился в ложь, что его мать выкарабкается, то он, Север, не имел никаких льгот выбивать эту и без того призрачную почву у друга из под ног.
-Не верьте ему, ваш сын настоящий трус, вы бы видели, как он струхнул, когда у того идиота провалился трюк с огнём. Я беру трубку и меня под чистую смывает волна ругательств. Север! Где тебя, скотина, черти носят!- Север писклявым голосом пародировал Люка, который борясь с хохотом, уже во второй раз начинал что-то говорить в своё оправдание, но тут же проглатывал слова, и катился со смеху.
-Так не честно, слышишь, рассказывать такое моей матери,- немного придя в себя, пригрозил Люк. Его кошачьи глаза переливались золотыми лучиками, а в глубине люминесцировали богатым янтарным оттенком, похожим на растопленный мёд. Они излучали мягкий свет, казались обтекаемыми и немного влажными, в них можно было окунуться с головой и не почувствовать ничего особенного, только тепло и приятная дрожь, приятная дрожь и тепло. Север состроил ему гримасу, как ребёнок, желающий пристыдить своего друга-ябеду, и посмотрел на часы.
-Мне пора, Люк, иначе дедуля свернёт мне шею,- он похлопал юношу по плечу и встал. Лаура всё так же лежала, пригвожденная к матрацу, по грудь накрытая простынёй, в больничной бесформенной рубашке. Север взял её за руку, стараясь не задеть прилепленных к ней трубочек и спрятанных под кожей игл, и сжал её холодные пальцы. Это было странное ощущение, парень старался воскресить в памяти её манеры, темп речи, движение постоянно чем-то занятых рук, её ехидный прищур, её заразительную улыбку, и это выходило у него без труда, другое дело было заставить себя поверить, что это почти бездыханное существо, похожее на чахлую, засохшую розу, имело хоть какое-то отношение к той темпераментной и неугомонной женщине из его воспоминаний.
-Я всегда мечтал о такой матери, как вы, мисс Грэй, и ещё вот что,- он перевёл дыхание, эти слова давно вертелись у него на языке, но что-то мешало произнести их вслух.- Спасибо за Люка, вы были к нему ближе на те пол шага, что мне не удалось преодолеть, вы знали его от и до, и когда моему терпению приходил конец, когда я уже был не в силах утешить его и понять, только вы умудрялись поставить его снова на ноги и заставить идти дальше. Вы знаете его секрет, и больше никто. Вы знаете, почему он хотел покончить с собой, а я до сих пор теряюсь в догадках. Сейчас не время говорить об этом, момент совершенно не подходящий, но кто знает, будет ли у меня второй шанс, я итак слишком долго молчал. Мне этого не забыть, как и вам впрочем. Сколько воды утекло с того дня, но такое не стирается из памяти, время тут не причём, время ничего не меняет. Я так долго собирался с духом задать вам этот вопрос. Ну почему? Почему он так поступил? Я дни напролёт сидел на крыльце вашего дома и не решался войти. Я думал, а что если вы скажете мне правду, которая окажется мне не по зубам? Как быть тогда? Я боялся столкнуться лицом к лицу с тем, что от меня так упорно скрывали, и стушеваться. А теперь уже поздно, вы ничего не сможете ответить мне на терзавший меня все эти годы вопрос «почему?», наверное, поэтому-то я и осмелился заговорить об этом. Ну, вот видите, какое я дрефло на самом деле.
Люк потупил взгляд. Он надеялся больше никогда не возвращаться к этой теме, теме щекотливой и очень опасной. Правильно, с тех пор уже многое изменилось, переменилось в корне, так зачем так опрометчиво ворошить прошлое? Север был на верном пути, Люку нечего было возразить. Да, была, есть и будет тайна, его сокровенная, заповедная и неприкосновенная тайна за семью печатями, которую когда-то удалось выудить у него матери. Но ведь он справился с собой, смирился со своей участью вечно скрывающего свои подлинные желания, воздыхателя. Инкогнито. Это даже не было душераздирающе больно, видеть, как его друг таскает к себе в дом каких-то размалёванных и в дрязг пьяных шлюх. Все они были одноразовым источником удовлетворения, безымянные и деперсонифицированные, они не могли составить ему конкуренции, сердце Севера всё, до последнего капилляра, принадлежало только ему, и разве это была недостаточная плата за то, чтобы наложить на свои прихоти табу?
Люк был в растерянности. Его раздирало от колючего чувства вины, что он не в состоянии открыться друг в ответ на его признание. Видно было, как сильно Севера гложило изнутри наличие в сознании этого пробела, он хотел заполнить его чем угодно, он бы принял сейчас любую правду, какой бы гадкой или же саднящей она ни была, лишь бы заткнуть эту зияющую брешь внутри, прорвать едва заметную плёнку между ними, как ребёнок срывает с подарков целлофановые обёртки. Но Люк молчал, и это молчание обжигало их обоих без огня.
-Не требуй и не жди от меня исповеди. Это ни к чему нам обоим,- наконец проговорил юноша, всё ещё не решаясь посмотреть другу в глаза. Что если взгляд холодных и уранистых, как далёкая, загадочная и синяя планета, глаз заставит его во всём сознаться? Что тогда? Он не мог так рисковать.
-Хорошо, Люк, будь по-твоему,- почти озлобленно ответил Север, так что стало понятно, что ему до лязга зуб не хочется, чтобы было «по-егошнему». Скрытность друга здорово ущемляла его самолюбие, он выходил из себя при одной мысли о том, что Люк чего-то не договаривает, идти же напролом было бесполезно, это только сильнее бы усугубило ситуацию, заставив юношу замкнуться в себе окончательно.
-Ладно, не бери в голову,- примирительным тоном начал Север.- Я не должен был об этом даже заикаться сейчас. Плохо, что ты меня не остановил.- Он перехватил взгляд Люка, тот смотрел исподлобья глазами только что помилованного и сошедшего с эшафота человека. Север не удержался и обнял его, он сходил с ума от бесподобного чувства их единения, как будто кожа таяла в тех местах, где они соприкасались друг с другом, и его тела уже не существовало как токового, оно впитывалось в Люка ровно настолько, насколько юноша вживался в него.- Забудь всё, что я здесь тебе наговорил, пусть всё идёт своим чередом, как ему и положено.
-Тебе пора,- юноша отстранился и опустился на стул.
-Я заеду за тобой после работы,- кинул он Люку и подошёл попрощаться с Лаурой, этот обряд уже не казался ему таким омерзительным и абсурдным, как полчаса назад.
В кабинете было очень комфортно. Это было небольшое помещение, почти правильной квадратной формы с двумя вытянутыми окнами, обыгранными кремового цвета портьерами, выполненными в богатом и напыщенном стиле барокко. С первого взгляда шторы казались самой дорогой деталью интерьера, они были сложно стилизированны, но вместе с тем лоск не мешал им выглядеть лаконично, но на самом деле мебель из элитных пород дерева ничуть не уступала им в цене. Всё было выполнено в вишнёвых задумчивых тонах, по которым можно было легко скользить взглядом, не напрягая глаз и ни на что не отвлекаясь.
Герберт бесшумно прохаживался от письменного стола к двери и обратно. Беседа принимала неожиданный поворот. Эвелина рассказывала о своём сыне, рассказывала всё, что только могла вспомнить. Ему 20 лет. Погоняло – Север, но она для простоты восприятия называла его по имени. Давным-давно у неё завязался роман с мужчиной не её класса. Будучи дочерью нефтяного магната, она не могла позволить себе плести интрижки с гангстерами, наркодилерами или отпетыми мошенниками, но среди них находились такие, что устоять было невозможно. Она в точности не знала, чем занимался её любовник, были ли это махинации с валютами или наёмные убийства, но деньги у него водились и не малые. При всех своих средствах жить он предпочитал в дешёвых отелях и не располагал почти никакой недвижимостью, кроме искалеченного автомобиля, впрочем, очень резвого и выносливого. Он не любил задерживаться на одном месте дольше года, его душа требовала обновлений, он как змея сбрасывал старую шкуру и обрастал новой, которая снова и снова его чем-то не устраивала и от которой он так же беспечно избавлялся. Для Эвелины это был человек-стихия, мощный смерч, подхвативший её и закрутивший против часовой стрелки. Он ничего ей не обещал, не сулил ни брака, ни даже серьёзных отношений, и был до конца честен, говоря, что в один прекрасный день он исчезнет из этого города навсегда, нечего не оставив о себе на память. Всё было в точности, как он и обещал. Эвелина сбилась с ног, обивая пороги знакомых ей баров, автомастерских, заброшенных цехов, всех тех забытых Богом мест, где они коротали время. Номер был заблокирован, обратного адреса не оставлено. Торнадо промчалось мимо, выплюнув двадцати трёх летную девчонку где-то на полпути. Но в одном он всё-таки просчитался, память о себе ему оставить всё же удалось и этой памятью стал Север.
-Я ни в чём не виню сына, ему есть в кого быть таким безалаберным и даже немного жестоким, но этого я понять не могу.
-Понять того, что он увлечён мальчиками?- деликатно уточнил Герберт. Он не первый раз за свою практику сталкивался с проблемой гомосексуализма. Ни одна и не две женщины уличали своих мужей в измене, заставая своих супругов в постели с незнакомцем. Это не было правилом, но всё же встречалось.
-Да, просто понимаете, он водил в дом девушек, толпы девиц, а теперь бах, и он подался в гомики,- чуть ли не оправдывалась Эвелина.
-Может быть, он делал это для отвода глаз, не хотел, чтобы вы догадались о его склонностях раньше времени?- предположил Герберт.- Или, быть может, он осознал это только сейчас, такое бывает. Раньше он действовал по образцу, мужчины должны питать симпатию к женщине, значит и мне нравятся женщины. Это очень распространенное явление среди геев, игнорируя собственные предпочтения, следовать по проторенной дорожке.
-Нет,- Эвелина категорически покачала головой.- Это исключено.
-Но почему?- так же ровно и спокойно спросил психотерапевт.
-Сегодня утром он сознался мне в связи с мальчишкой, с которым не разлей вода уже десять лет, и ни о каких других молодых людях речи не шло. Только он, Люк.
-Люк?- озадаченно переспросил Герберт. Мужчина взял со стола ручку Parker и принялся вертеть её в руках.
-Ну да, знаете, они учились в одной школе, там и познакомились, и сколько я их помню, они не отлипали друг от друга.
-В таком случае, как вы думайте, почему ваш сын решил рассказать об этом именно сейчас, спустя такой внушительный промежуток времени?
-Наверное, это была вынужденная мера. Я же уже сказала, что застукала их у него в комнате, абсолютно голых, мой сын целовал этого мальчишку в шею. Я не думаю, что такое происходит сплошь и рядом, для меня это достаточный аргумент, чтобы заподозрить неладное. А потом он просто понимал, что разговора избежать не удастся, и решил, как он всегда это делал, пойти в атаку.
-Скажите, пожалуйста, а вам не кажется странным, что вы стали свидетелем их близости так, скажем, спонтанно? Неужели они не позаботились бы о том, чтобы остаться незамеченными, как во все предыдущие разы?
-Нет, обычно он запирал дверь на ключ. В этот раз видимо забыл. Но, честно говоря, он не любил приводить Люка к нам в дом, они либо болтались на улице, либо оставались ночевать у Лауры. Это мать Люка. Теперь я не удивлюсь, если она была в курсе их связи, и разводила у себя голубятню. Женщина была не без странностей.
-Понятно,- мужчина был в замешательстве, его беспристрастность оказалась подорвана именем Лаура, окончательно расставившим все точки над i. Он задумался над увиденной сегодня утром картиной. Парень, сидящий за рулём, очень даже сошёл бы за отпрыска преступника или жулика. Несмотря на внешнюю причастность к сливкам общества в его жилах текла никуда не годная кровь хулигана, притом ещё и незаконнорожденного.
-Герберт,- позвала его женщина и тут же стала рыться в сумке.- Вы тогда говорили, что если увидеть человека в живую, это намного облегчает понимание проблемы. Сына я сюда конечно не одним бульдозером не затащу, но фотографию прихватила.- Она протянула психотерапевту снимок.
Герберт присел на краешек дивана, рядом с Эвелиной и принял фото. Он снова наперёд знал, кто будет изображён на этой фотографии, и не ошибся. Сердце его ёкнуло и забилось, как пойманный в капкан зверь. Мужчина почувствовал, как его лоб покрывается потом, и тут же плавным движением извлёк из нагрудного кармана идеально сидящего, сшитого не заказ костюма платок, затем так же сдержанно промокнул лоб и убрал его обратно. Со снимка на него смотрел восемнадцатилетний юноша, на обратной стороне была подписана дата. Он морщился от заливавшего лицо солнечного света, но улыбался. Стрижка была другая – беспорядочно обкромсанные пёрышки белых волос завместо короткого ёжика. Такая причёска шла ему больше, она сглаживала грубость скулистого лица и молодила его, превращая в обычного подростка без претензий, но видно, что всё же с гонором, от этого никуда было не деться.
-Знаете что, оставьте эту фотографию у меня, я ещё раз хорошенько всё проанализирую и буквально завтра дам вам кое-какие рекомендации, а пока ничего не предпринимайте, вы только раззадорите его, но ничего не добьётесь,- Герберт спрятал снимок в портфель. Он больше не мог вытянуть из себя ничего здравомыслящего. Его голова раскалывалась на части от той информации, которую попытались туда втиснуть. Он чувствовал, что пока не разберёт этот воз свежеиспечённых фактов о своём сыне и не оценит их по достоинству, не сможет думать о чём-то постороннем.
-Договорились,- с готовностью согласилась Эвелина.
-Если ещё что-нибудь случиться, я всегда на связи, держите меня в курсе событий,- попросил Герберт, теперь вопрос сексуальной ориентации Севера занимал его ничуть не меньше, чем его мать, потому что, как он успел понять, всё что ни случалось с Севером, тут же проецировалось на Люка, а это уже выходило за рамки нейтралитета.
-Конечно, конечно,- заверила его женщина. Он проводил её до двери и, оставшись наедине, позвонил своему секретарю, чтобы тот отменил все встречи на сегодня.
Целый день Север мусолил в сознании, всё, что ему довелось пережить утром. Поведение Люка заставило его о многом задуматься. Нет, он больше не тормошил прошлое, гораздо сильнее его интересовало настоящее. Как его друг обходился с матерью. Он и представить себе не мог, что можно с такой сверхъестественной самоотдачей о ком-то заботиться, и та роль, переступившего через ужасный пласт действительности и возвёдшего новую реальность на развалинах былого, сына поражала его до корки мозга. Вот где была сила Люка, ни в мускулах, ни в амбициозности, ни в тяжёлом характере или напористости, нет, всё это были его – Севера – прерогативы, а его друг довольствовался другим, не свойственным ни гордости, ни эгоизму, чувством, он готов был приносить любые жертвы в пользу близких, без задней мысли отрезать от себя всё то, что способно было скрасить тяготы другого, даже если это уродовало и калечило его самого.
Север слонялся по бесконечным коридорам корпорации Якобсона, своего именитого и зажиточного деда, не преследуя никакой цели. Ему было душно сидеть в четырёх стенах, даже если эти стены и были стенами одного из самых первоклассных и бравурных сооружений в Манхеттене. Ни одна вентиляционная система не смогла бы высосать этот дотошный запах деловых переговоров, успешных сделок и подписываемых раз в две минуты контрактов. У Севера от всего этого голова шла кругом. К нему относились как к наследнику, в скором времени обязующемуся возглавить нефтяную компанию, а потому стелились перед ним, как только могли и на сколько позволяла совесть. Особенно женщины. Они не упускали возможности сварить будущему властелину чашечку кофе, даже если это не входило в их обязанности, приветливо ему улыбнуться или сделать комплемент. Здесь всё переворачивалось с ног на голову. Северу не нужно было утруждать себя произвести на слабый пол незабываемое впечатление, подсластить девушек подарком или что-нибудь в этом роде. Пока он пинал ветер по этажам корпорации Якобсона, любая из встречаемых по пути дам ответила бы ему взаимностью, стоило ему шевельнуть мизинцем. Единственным человеком, кто не разделял всеобщего обожания, был Гилт, приходящийся Северу дедушкой. Его совершенно не устраивала перспектива того, что в аккурат после того, как он сложит свои полномочия, его легкомысленный внук пустит корпорацию по миру, но поставить точку на разгильдяйстве парня было не такой уж и простой задачей. Хотя у Гилта в запасе оставалось безотказное средство – в любой момент он мог обнулить все счета и карточки внука или заблокировать их до лучших времён, пока этот вечно где-то прохлаждающийся тунеядец не возьмётся за голову, но он не был до конца уверен, что это та самая панацея. Север был слишком независимым и свободолюбивым, а благодаря его дочери Эвелине, вечно потакающей прихотям мальчика, привык жить на широкую ногу и получать от жизни всё, чего хотел, но шантажировать его было бесполезно. От денег парень не отказывался и спускал их в канализацию уму не постижимых развлечений с большим удовольствием, но поступиться своей гордыней ради кошелька не смог бы, и Гилт это прекрасно понимал. Ситуация становилась безвыходной, если конечно и вовсе не отстранить Севера от дел и передать компанию в руки постороннего, но надёжного человека. Вот только такого человека на примете у него не было, что означало одно – он выдрессирует Сервера и вправит ему мозги, чего бы ему это ни стоило, ведь бороться было за что.
Север лениво взял телефонную трубку. Это был дед. Он просил зайти к нему немедленно. Парень уже привык, что с Гилтом они на ножах, так что безапелляционный тон, каким дедушка предложил подняться к нему, не произвёл на него никакого впечатления.
-Что стряслось?- с лицемерным энтузиазмом спросил Север, бухаясь в солидное кожаное кресло напротив широкого стола со стеклянной столешницей.
-Как думаешь, какой процент акций стоит вложить в дочернее предприятие в пригороде штатов? Ты слышал о нём, это «Картель», сейчас от него одни убытки, но совладельцы настаивают на инвестициях, они считают, что у него есть будущее,- Гилт не отрывал глаз от огромного жидкокристаллического монитора компьютера и постоянно мельтешил пальцами по клавиатуре, что не мешало ему общаться с собеседником. Для Севера это была проверка на прочность, он видел, как радикально настроен дед, если сейчас он не даст вразумительного ответа, то возможно, вся эта история плохо для него кончится.
-Понятия не имею,- так же беспечно заверил он деда. Старик бросил на него испепеляющий взгляд доведённого до предала человека, но многолетняя сноровка удержала его от ответного выпада. Ему было уже за шестьдесят, хотя здоровьем он мог похвастаться отменным. Орлиный нос, остроугольные черты лица, лишённые всякой привлекательности, сложный контур тонких губ. Его интеллект, интуиция и железная хватка заслуживали уважения. Если кто-то и был недоволен его пренебрежительным отношением к персоналу, то держал это при себе, хаять такого человека, как Гилт за его спиной и промывать ему косточки поводы были, но возможностей – нет. Он всё держал под своим контролем, и залог успеха любой сделки лежал на его плечах, он никогда не размазывал ответственность по спинам подчинённых, за всё всегда отвечал сам, даже за чужие промахи, и это чего-то да стоило.
-Я предложил тебе взять на себя «Картель» ещё месяц назад, ты сказал, что нуждаешься в дополнительной информации о положении дел, бумаги были тебе предоставлены. У тебя нет основания заявлять мне сейчас такое,- сухо процедил Гилт.- Ты, наверное, ещё не понял, дружок, что я не из породы твоей матери, я гладить тебя по головке не стану. У тебя всего два пути,- Якобсон навалился локтями на стол и продемонстрировал внуку два пальца.- Либо ты играешь по моим правилам, либо остаёшься без средств к существованию.
Север, ещё секунду назад наслаждающийся своим отражением в стеклянной дверце шкафчика за спиной президента компании, тут же резко дёрнулся вперёд. Ему хотелось выпустить наружу тот поток нецензурной брани, что уже роился во рту и пробивался сквозь зубы, но не затронутые негодованием крупицы разума уверяли его, что лучше этого не делать.
-Только без скандалов,- от всей души улыбаясь, попросил Гилт. Искривленное от ненависти лицо внука радовало его, как никогда. У парня был потенциал к ведению дел, прирождённый лидер, он без особых усилий мог сорвать крупный куш, главное было довести его до нужной кондиции, и денежная мотивация была беспроигрышным вариантом.
-Хорошо,- добродушно сказал Север, краска отлила у него от лица, он снова владел собой.
-Вот и славно,- Гилт опять уткнулся в монитор.- Завтра жду от тебя предложений по этому поводу.
-Нет, ты не понял,- возразил Север, вставая и расстегивая успевший ему осточертеть воротничок рубашки.- Банкроть мои счета.
вторник, 27 декабря 2011
3.Утро было ласковым, но пасмурным. Город был скрыт в пелене серого тумана, плавно стелящегося по дорогам и тем самым затрудняющего движение. Но пока что дороги были пусты, Нью-Йорк дышал своими огромными лёгкими тихо и размеренно, небоскрёбы проваливались в клубы густых испарений, светофоры лениво моргали «жёлтым», магазины были заперты, а грандиозные билборы не привлекали ничьего внимания.
Герберт был занят чтением газеты, но на самом деле прятался за печатным изданием от дурных мыслей. Бесконечные сплетни, высосанные из пальца жаренные факты, отвратительного качества фотографии кинозвёзд и их любовников, абсурдные статьи. Ему приходилось каждый день отслеживать продуктивную работу жёлтой прессы. Эти ненасытные журналюги, без стыда и совести, порядком портили ему настроение. Масса небылиц, всплывающих на страницах бульварных дешевок, то и дело бросали тень на его карьеру и ничем не запятнанный авторитет. Будучи гуру в области брака и семьи, семейным психоаналитиком, Герберту было не к лицу оставаться при этом холостяком. Но такая биография была куда уместнее его настоящего жизненного опыта. Супружеские пары, которые он консультировал, брошенные женщины, мужчины-альфонсы, выставленные за порог, темпераментные стервы и забитые домохозяйки, все они хотели знать наверняка, что человек, которому они доверяют тайны своей личной жизни и на суд которого тащат всё это грязное бельё, не направит их в очередной раз по ложному следу, а для этого ему самому нужно было быть образцовым семьянином, день изо дня демонстрирующим публике, как это просто – поддерживать огонь в домашнем очаге. Всплыви же наружу его подлинные мемуары, он бы в два счёта потерял всех своих клиентов. Людям не нужен был неудачник, потерпевший фиаско в отношениях с сыном и разведённый с женой, они устали от того, что каждый второй брак оказывается провальным, они больше не хотели слышать о том, что каждая пятая женщина подвергается насилию со стороны мужа, что большинство матерей отказывают бывшим мужьям в свиданиях с детьми, что от трети беременных девушек партёры уходят до рождения ребёнка, остальных бросают в течение первого года совместной жизни. Нет, все эти истерзанные неурядицами женщины хотели видеть перед глазами живой пример благополучия. И Герберту удалось окружить себя ореолом святости. Его аура выглядела достаточно непорочно, чтобы принять на себя пару сотню чужих грехов и склок. Таким готовым-всё-выслушать-и-понять он и представал на обложках глянцевых журналов. От того, что тёмные пятна на его прошлом вдруг проявились бы сейчас, пользы не было никому, конечно, кроме этих не имеющих понятия о деликатности писаках.
Как-то раз они уже здорово подмочили его репутацию. Газеты пестрили снимками, где молодой Герберт бодро шагал куда-то, неся на плечах годовалую девочку, очень схожую с ним чертами лица. Самой собой разумеется, слух о незаконнорожденном ребёнке муссировали как могли, и Герберту ничего не оставалось, как выступить с официальном заявлением, что это вовсе не его внебрачная дочь, а маленькая племянница – Аманда Грей. Сам Герберт уже давно пользовался псевдонимом – Радонежский, так что скрывать настоящую фамилию детей было глупо. Лаура с пониманием отнеслась к такому поступку бывшего мужа, она вообще была лёгким на подъём человеком и обид не помнила. У них теперь были разные пути, и каждый, как мог, сражался за своё право на счастье. Герберт день и ночь работал над своим имиджем, вкладывал средства в раскрутку своего имени, чтобы совсем скоро обрасти серьёзным капиталом. Мать его детей тем временем крутила новые романы, инвестируя свою молодость и красоту в фееричные интрижки с мужчинами мечты из призрачного Голливуда, еле-еле сводила концы с концами, занималась потомством, а точнее готовила жжёную кашу на завтрак и капусту брокколи на ужин, одевала детей во все цвета радуги и так же эксцентрично одевалась сама, с удовольствием брала их к себе в постель, регулярно опаздывала на работу и так же регулярно теряла её и устраивалась на новую, разрешала детям есть сладости до еды и закрывала глаза на неуспеваемость Люка в школе. Весь этот бедлам слегка сбавил обороты, лишь когда Герберт вложил круглую сумму в образование сына, и не успевшего до конца распуститься мальчика перевели в частную школу для детей, заработок родителей которых многим в то время внушал раболепный страх. Подходящее окружение и дисциплина. Здесь из его сына сделают человека, каким бы сильным не было влияние гедонистки-матери. И Аманда пойдёт по стопам брата, потому что иного способа заботы о детях Герберт за эти двадцать лет так и не нашёл.
Вот почему он сейчас сидел и тратил своё время на марание рук о жёлтую прессу. Не мудрено, если чей-нибудь любопытный глаз уже заприметил входящего и выходящего из дверей его дома юношу, и слухи уже поползли по телефонным проводам.
Мужчина с внезапно осенившей его яростью отбросил газету в сторону и зажмурился, стараясь привести чувства в порядок. Какое дело ему было до того, что завтра его обвинят в эфеболии, потребуют признаться, что он пользуется услугами мальчиков по вызову и вообще всегда был слаб до своего пола, чем и объяснят его венец безбрачия. Или копнут глубже и дойдут до истины? Герберту было всё равно, какой кушак помоев на него выльют. Единственное, что его сейчас действительно волновало – это то, что Люк не ночевал дома.
Юноша вглядывался в минималистический пейзаж за окном. Целые тонны тумана съедали крыши высоток, скрывали от посторонних глаз вечно курсирующие туда обратно лайнеры, срезали шпили телевышек. Это был Нью-Йорк, город, в котором он родился и вырос, на улицах которого прошло его худо-бедное детство, и сейчас мчалась бурная молодость. Нет, он не жалел, что был частью этих бетонных конструкций, сооружений из железа, пластика и стекла. Его необыкновенный город угрожающего масштаба кишил миллиардами голосов, содрогался от переклички колоколов, рёва моторов, воя сирен и швейцарских свистков. В XXI веке он проглатывал и террористические акты, и смертниц, и преступность, и вандализм, и нищету, и богатство. Он был так бесподобно обворожителен. Особенно из окон двадцать второго этажа, особенно в семь утра.
Север вышел из душа свежим и обновлённым. Мышцы налились тонусом, но общее напряжение спало, он снова чувствовал себя в своей тарелке, как человек, только что застраховавший свою жизнь от всех несчастных случаев сразу. Выплыв из ванной в комнату он обнаружил, что Люк уже проснулся и стоит к нему спиной, уставившись в окно, отражаясь в нём дергаными копиями одного снимка. Друг сжался от холода и потирал плечи, обхватив себя руками. Кожа стала гусиной. Север снял с бёдер недавно повязанное полотенце и бесшумно обнял им Люка сзади, тот вздрогнул, но уже в следующую секунду размяк в сдавивших его руках.
-Ты сердишься на меня за вчерашнее?- надсаженным голосом спросил Люк. Он очень боялся получить утвердительный ответ, и просто не знал, как искупить свою вину, ведь он никогда и ни в чём не был виноват перед Севером.
-Сердился всю ночь, но сейчас уже отпустило. Ты слишком хорошенький, чтобы долго держать на тебя зло,- с доброй иронией отозвался Север. Он дышал Люку в шею, соприкасаясь с ней кончиком носа и обдавая сонным жаром. Север был на пол головы ниже друга, зато сбит крепче и плотнее, да и в кости он был куда шире, нежели Люк с его асексуальной фигурой подиумной девицы и выпирающими от худобы ключицами. Север не привык собой любоваться, хотя в тайне был благодарен матушке природе за такое на редкость пропорциональное и всем приходящееся по вкусу телосложение. Он не был привлекательным парнем, его нельзя было причислить даже к разряду симпатичных, так что удачно обыгранное мускулами тело компенсировало недостаток в «красивых глазах» как нельзя кстати. Но несмотря не внешние показатели дефицита в девушках у него никогда не было, только в отличие от постоянно удирающего от поклонниц Люка, он частенько отвечал взаимностью, заманивая представительниц слабого пола в своё ложе, давно превратившееся в проходной двор.
-Как спалось, малыш? Со стороны ты выглядел достаточно безобидно.- Север хрипло рассмеялся, ощутив ленивый толчок в бок от друга.
-Ещё одно слово, и я действительно укушу тебя, кретин,- уже не сдерживая улыбки, пригрозил Люк.
-Очень любопытно посмотреть, как ты это делаешь. А, кровосос? Может быть так?- Север, подражая зомбировавшим умы малолеток вампирам с мордашками я-сама-невинность-пожалейте-меня-а-то-щас-расплачуть наподобие Каленов, проскоблил зубами его шею.
В это время ни о чём не подозревающая мать и, как водится без стука, заглянула к сыну в комнату с благими намереньями растолкать этого увальня и отправить на работу, но вопреки обычному сценарию наткнулась на совершенно бесподобную картину. Её взрослый сын, сверкая голыми ягодицами, крайне не двусмысленно ласкал своего лучшего друга, что обоим доставляло наслаждение. К такому крутому повороту событий она была явно не готова.
-Мам, закрой дверь, пожалуйста,- подчёркнуто грубым тоном попросил Север, заметив застывшею в дверном проёме мать.
-Неудобно получилось,- стеснённо промямлили Люк, когда они снова остались наедине.
-Ей этого не понять,- бросил Север. Он уже натянул приталенные брюки, бросив сожалеющий взгляд на свои мешковатые протёртые до дыр джинсы, и сейчас пытался по запаху определить, какая из двух рубашек сгодилась бы для офисного клерка не очень то следившего за чистотой вещей.
-Не понять чего?- спросил Люк, принявший позу скучающего Арлекина и закусивший нижнюю губу, как делала Лаура, заинтригованная речью собеседника.
-Что дружба может быть такой разной, – завёлся Север, резкими движениями заправляя кровать.- Нет никакой разницы между тем, буду ли я целовать своё отражение в зеркале или тебя, это одно и тоже. Мы одно целое, понимаешь, мы состоим из отдельных сегментов друг друга. Что бы я не испытывал, это автоматически делится на двое. Мы как доноры, постоянно гоняющие кровь по венам, я свою по твоим, ты мою по своим. Выражения я люблю себя и я люблю тебя тождественны, это магия. Мы просто слишком долго знаем друг друга, чтобы сейчас чего-то стыдиться, но это не значит, что я педараст. То, что я не испытываю комплексов от такой может быть слишком непонятной окружающим близости, просто результат нашей общности. Иногда мне кажется, что мы просто переливаемся, как вода, всё очень просто, я в тебе, ты во мне. Но, чёрт возьми, это не имеет никакого отношения к гомосексуализму, это совсем другая система отсчёта. Бесполые отношения. Отношения, смысл которых в отношениях, а не в соответствии стандартам. Просто другие, не похожие, на то, что было до нас, на то, что было принято до нас считать дружбой между парнями. Чёрт, если ты хочешь плакать у меня на плече, значит, ты должен плакать у меня на плече, это не лишает нас мужественности, это делает нас людьми.
-Но ты бы не переспал со мной?- неожиданно встрял во взвинченный монолог друга Люк.
-Господи, что за мысли, конечно, нет.- Север быстро обернулся к юноше с таким выражением лица, будто он только что подавился кислой ягодой. В комнате повисла пауза, словно кто-то выключил свет, и всё вокруг превратилось в один сплошной стоп-кадр, пока, наконец, Люк не переборол себя и не мотнул головой, сбрасывая с лица длинные локоны шёлковистых волос и придурковато улыбаясь, мол да-ладно-тебе-я-же-пошутил. Север посчитал инцидент исчерпанным, и, не заостряя внимания на неловкой, хотя по-настоящему неловкой она была только для Люка, заминке, пустился в пространные рассуждения с удвоенным энтузиазмом.
Вот почему он хотел покончить жизнь самоубийством. Нет, конечно, не потому, что Север никогда бы не согласился провести с ним ночь, с этим можно было смириться, и он это сделал, но потому, что он не мог быть с ним до конца честен, между ними всегда оставалась тонкая прозрачная плёнка, эластичная мембрана в несколько микрон, огибающая Люка со всех сторон и не дающая ему дышать полной грудью.
Ему было пятнадцать, когда он со всей ясностью осознал, что никогда и ни при каких условиях не сможет стать «нормальным», таким, как его сверстники, без устали клеящие старшеклассниц, строящие похотливые рожицы при виде мини-юбок, мастурбирующие на постеры порнозвёзд Раян Идол или Сильвии Сайнт. Он не пускал слюни при виде обнажённых женщин, не носил в кармане брюк девичьи стринги, чтобы на перемене похвастаться перед парнями своими «победами», не преследовал идеи во чтобы бы то ни стало лишить девственности свою соседку по парте, и не украшал внутреннею дверцу школьного шкафчика непристойными наклейками или вырезками из журналов, и уж точно не поглаживал свой член под партой с блаженной физиономией глядя на молодую учительницу с внушительным декольте. Но он не мог не замечать внезапно охватившей его товарищей эпидемии, от которой не было ни спасения, ни вакцины. Нельзя сказать, что Люка это всё не захватило тоже. Это было неизбежно. Наводнение, смывающее с лица Земли континенты, просто не могло оставить совершенно сухим отдельно взятый островок, но при этом Люк испытывал безотчётный страх перед тем, чтобы выставлять происходящие с ним перемены напоказ, как это было принято в их компании. Его бросало в жар от мысли, что однажды его застанут врасплох, заставят продемонстрировать себя во всей красе и тогда уже ни для кого не станет секретом его влечение к своему полу. Его преследовали по пятам кошмары, в которых его прилюдно уличали в педерастии, где он становился центром насмешек и насилия. Идя по школьным коридорам, он отовсюду слышал, как выкрикивают его имя. За ним вечно кто-то шёл, отделялся от стен, как тень, и дышал ему в затылок, другие косо смотрели, третьи подозрительно смолкали в его присутствии. Он почти физически ощущал, как щупают его эти взгляды, как бессовестно вторгаются в его личное пространство и чинят там погром, превращая его жизнь в постоянное бегство, бесцельное и выматывающее. Конечно, на самом деле ничего подобного не было. Слишком богатое воображение Люка стало его же и наёмным убийцей.
Был всего один случай, когда к нему прикопалась стайка дотошных подростков из параллели. Эти одурманенные никотином первых в своей жизни сигарет парни желали знать, почему Люк не играет с ними в «похабника» и вообще ведёт себя как-то странно, так, будто у него в штанах вместо половых органов пустое место. Но Север подоспел раньше, чем эти «олухи местного пошиба», как их в конце перебранки прозвал Север, успели проверить свою теорию на практике. Север с Люком драли от отморозков, взбешённых хамством малолеток, ноги, насколько только позволяли силы и лёгкие. Им казалось, что они несутся со скоростью света, а ветер бил их по лицу потоками тёплого воздуха. Деревья, бордюры, машины, прохожие, всё мелькало перед глазами и прыгало, мальчики видели носки своих кроссовок, они превратились в две белые точки, и это было самым головокружительным зрелищем на свете. Не сбавляя оборотов, они ворвались в дом Севера, вбежали в его комнату и с шумом повалились на постель. Уже в следующую секунду они хохотали и загибались креветками от собственного смеха. Север лежал совсем рядом, свесив с кровати ноги, его щёки пылали розовым румянцем, он выглядел так героично и привлекательно, что у Люка заходилось бешеным стуком сердце. Белые пёрышки взъерошенных волос, льющийся градом пот, взмокший воротник рубашки. Север, тяжело дыша и глядя в потолок, медленно переместил руку Люк на промежность, тот замер и механически расставил ноги пошире, его сердце стучало уже где-то в горле, готовое вот-вот выпрыгнуть наружу. Ширинка с тарахтящим звуком поддалась, и его член в ту же секунду затвердел от соприкосновения с мокрой ладонью. Люк зажмурился и прикусил себе язык, его тело онемело от напряжения. Он никогда не чувствовал ничего подобного, онанизм не давал и толики тех ощущений, что влили в него влажные пальцы Севера. Ток всех электростанций дребезжал в его жилах, мальчик вдруг почувствовал, как несносно много в его организме тканей, сосудов, сухожилий и связок, потому что все они двигались, сокращались, сжимались и дёргались, повинуясь прихотям дирижера. Север просто гладил его член, но этого было вполне достаточно, что бы Люк корчился от сладкого дёгтя оргазма, откликаясь на малейшее прикосновение сильным толчком в животе, подгоняющим кровь к паху. Это был настоящий экстаз, сравнимый с раем в самой сердцевине ада, которому не суждено было повториться никогда больше.
Время шло, Север и думать забыл о произошедшем между ними сближении, он снова стал беспечным другом, ни о чём не подозревающем, и не видящим ничего дальше своего носа. Возраст необдуманных поступков, скоропостижных решений, возраст, когда хочется нестись вперёд, не углубляясь в суть, избегая проблем. Север был покорён этим возрастом, сражён им на повал, в то время как его друг из последних сил старался найти себе место в мире, который вытеснял его из свой скорлупы, как чуждое, инородное тело. А потом геморрою пришёл конец, это был просто знак свыше, милостынь всех Богов, наблюдавших с высока за его стенаниями – Север предложил прыгнуть с парашютом.
-Что ты собрался ей сказать?- Люк встревожено подался вперёд, навстречу Северу, который уверенно потянул дверную ручку на себя.
-Может быть, что мы встречаемся, любим друг друга и хотим завести детей? Я думаю, это как раз то, чего она и ожидает.
-С детьми ты переборщил,- вяло заметил юноша.- А если серьёзно, как ты собрался оправдываться?
-Оправдываться?- Север удивлённо повёл бровью.- Ещё этого не хватало. Да кто она такая, что бы я стелился перед ней? Тем более речь идёт о наших с тобой отношениях, а это долгая и запутанная история. Я всего лишь собираюсь подтвердить её ужасные догадки, потому что чтобы я ни сказал, она истолкует это так, как ей заблагорассудиться, и сейчас она хочет сыграть роль убитой горем матери, вдруг узнавшей, что её сын педик, и я не собираюсь этому мешать. Она уже ждёт не дождётся, когда сообщит эту новость своему психиатру, а то в последе время им уже и потрепаться стало не о чем.
Люк нервно тряхнул головой, его губы покраснели от частых покусываний.
-Везде эти психиатры, куда ни плюнь,- недовольно пробубнил он.
-К чёрту всё это,- Север лукаво подмигнул. В местами помятой, но всё же опрятной рубашке, в этих классических брюках с кожаным ремнём, с запонками и в галстуке он выглядел таким предприимчивым, инициативным и деловым, что Люк невольно улыбнулся уголками губ. Ему симпатизировало это амплуа друга. На время Север отказывался от своего нецензурного жаргона и становился вот таким «офисным» и порядочным.- Спускайся минут через десять, я подготовлю почву.
Люку было чем заняться эти десять минут. Во-первых, он умылся, прополоскал водой из под крана рот и краем глаза заметил, каким отдохнувшим он выглядел со стороны. Это несколько порадовало его, юноше не хотелось представать перед отцом с перекошенной и вымазанной соплями физиономией, создавая впечатление жалкого и опустошённого мальчишки, который вот-вот опустит руки и пустит всё на самотёк. Снаружи Люк выглядел вполне презентабельно, а что уж творилось у него в душе, не дано было вычислить даже самому опытному психотерапевту. Вот только одежда его вся была перепачкана так, будто он всю ночь провалялся на помойке, но других вариантов не предлагалось, и Люк, искусно повязав шарф так, чтобы его концы прикрывали самые броские из кровавых пятен на майке, спустился на первый этаж. Север с матерью были владельцами сразу двух квартир, расположенных друг над другом и сообщающихся с помощью массивной винтовой лестницы, ведущей из эпохи ренессанса в эру лаконичного хай-тека. Такая планировка позволяла каждому оставаться в пределах своей территории и быть на расстоянии вытянутой руки одновременно.
Завтрак обещал побить все рекорды по неловкости между собравшимися за столом, и вся эта до абсурда казусная ситуация начинала угнетать Люка всё больше. Он понятия не имел, как должен себя вести в свете последних событий. Северу, конечно, было проще. Его друг, вопреки законам здравого смысла, старался насолить матери. Это было похоже на то, как глупый дятел долбил сук, на котором сидел, но Севера мало волновала логика, всю жизнь им двигала спонтанная энергия желаний и чувств. И если сейчас кора головного мозга трещала от импульсов устроить-матери-сладкую-жизнь и попортить-ей-кровь, то никак иначе и быть не могло. Север был настроен категорически. Он видел, как мать передёргивает от его излишне прямолинейных и без промаха бьющих в цель слов, и её щёки бледнеют, покрываясь красными пятнами, но остановиться не мог. Ему страсть как хотелось поставить лезущую не в свои дела женщину на место. Да, гей. Да, трахаю его в зад, как непослушную школьницу. Да, всё это время за твоей спиной. Совершенно верно, пока ты смотрела ток-шоу на полную громкость, мы в соседней комнате занимались сексом. С пятнадцати лет. Нет, у тебя никогда не будет внуков. На самом деле, мне всё равно, что подумают об этом твои подруги. И родственники. И церковь.
Если говорить в общих чертах, то Север относился к матери так же, как бы реагировал на постороннего человека, претендующего на право вмешиваться в ход событий его жизненного цикла. Тем более, парень считал свою не вылезающую из салонов красоты и массажных кабинетов мать, очередной жертвой кретинизма, порождённого обилием денег и отсутствием нужды работать. По мнению Севера, его мать пропустила свой интеллект через мясорубку кредитных карт, банковских счетов и драгоценностей. Он презирал её образ жизни, но сам от наследства отказываться не спешил. Состояние деда, вовремя успевшего занять место под солнцем около нефтяной скважины, значительно облегчало ему путь к достижению собственных целей, а лоббировать свои интересы ещё никто не запрещал.
Эвелина, едва сдерживая фонтанирующие внутри эмоции, разливала по кружкам чай. Ей хотелось казаться гуманной и, как принято было говорить в таких случаях, толерантной, но у её слабых нервов были свои планы на этот счёт. Женщина ласково уговаривала себя изобразить на лице приветливую улыбку, но подкаченные недавно ботоксом губы, вопреки её намерениям были плотно сжаты, как будто она набрала в рот воды и не хотела потерять ни капли. Но так или иначе, одного добродушного жеста было бы мало, чтобы продемонстрировать сыну свою готовность принять-понять-и-помочь, тем более на данный момент она не была готова ни к одному из трёх шагов. Её корректное поведение выглядело неправдоподобно, и Люк уже пять минут читал про себя мантры, чтобы провалиться сквозь землю.
-Как ты себя чувствуешь, Люк?- Женщина испытующе посмотрела на юношу, тщетно стремящегося телепортироваться отсюда куда-нибудь подальше.
-Нормально он себя чувствует,- Север холодно пресёк попытку матери завязать диалог. Люк только потупил взгляд, он никогда не находил с Эвелиной общего языка, как и его друг, и даже обмен формальными фразами давался ему с трудом, но это была взрослая женщина, мать Севера, и какой бы она не была стервой, субординацию соблюдать всё же было необходимо, хотя бы ради того, чтобы шлюзы, сдерживающие поток взаимных упрёков и обид, оставались по прежнему наглухо закрыты. Пока обе стороны выполняли условия негласного договора и правила игры не нарушались, в семье царила атмосфера натянутого до предела, но всё же перемирия, так что Люк по привычке промолчал, а Эвелина не стала настаивать, хотя её красноречивый взгляд ещё долго сверлил юношу с противоположного конца стола. Как же это всё таки было странно, что мать его единственного друга спустя столько лет смотрит на него так, будто видит в первый раз, а он в свою очередь чувствует себя так же неловко под бременем её взгляда, как и в возрасте десяти лет, стоя на пороге ещё незнакомого дома его будущей Любви.
Этот невыносимо долгий завтрак закончился, Север до отказа забил свой желудок лёгкими салатиками и гренками, и теперь был готов к рабочему дню, как начинённый патронами пистолет готов к стрельбе. Эвелина проводила их до двери.
-Не задерживайся долго, у меня есть к тебе разговор.
-Теперь непременно придётся задержаться,- огрызнулся Север. Его всего трясло от способности матери изъясняться на штампованном языке.
Эвелина проглотила это и обратилась уже к Люку.
-У меня ещё не было возможности выразить свои соболезнования. Север сказал мне… Одним словом, мне очень жаль, что твоя мать попала в эту ужасную автокатастрофу. Ты часто бываешь у неё, передавай ей от меня привет и пожелания скорейшего выздоровления. Я пошлю ей цветы, если ты не против. В больничных палатах очень скупой интерьер, это должно поднять ей настроение.
-Больше ни слова, oке’й?- Север окатил мать стылым студенистым взглядом. Его радужка окрасилась голубым и отражала свет, точно остриё лезвия на солнце.
-Что опять не так?!- не выдержала женщина и манерно всплеснула руками.
-Всё в порядке, просто…- Люк обессилено закрыл глаза, ему нужно было собрать волю в кулак и закончить предложение.
-Просто она в коме,- ледяным тоном завершил Север. Эвелина изумлённо сложила губы в трубочку, но прежде чем из её уст вырвался хоть ещё один сочувственный звук, Север захлопнул перед её лицом дверь.
-Ей не к психиатру, а к Гудвину надо,- пыхтел парень, снимая автомобиль с сигнализации.
-Север,- Люк одёрнул друга за рукав пиджака.- Какой же я тупица! Ведь она права.
-В чём, если не секрет?- Север удручённо вздохнул, он навалился корпусом на машину и взял Люка за руки. Телесный контакт был чем-то вроде проводника, посылающего импульсы душевных смут друга ему прямо под кожу.
-Я ни разу за всё это время не принёс ей цветов! Её палата выглядит такой серой и пустой, как будто у неё нет детей, нету никого, кому захотелось бы украсить это пропахшее медикаментами помещение. Как такое могло произойти? Почему я не додумался до этого раньше? Это же так просто, букет её любимых орхидей. Что, если она очнулась минуту назад и сейчас лежит, озираясь по сторонам, а вокруг голые стены, белые халаты и капельницы, капельницы, капельницы?- Люк выглядел в точности, как напуганный грозой ребёнок. Его губы дрожали, язык заплетался в потоке нечленораздельных слов, глаза были широко раскрыты, как будто их медленно сканировали лазерные лучи.
-Я поеду с тобой, хорошо? Надеюсь, на этот раз меня не выставят за порог. Мы купим самый роскошный букет, какой только найдём, я тебе обещаю. Когда Лаура придёт в себя, она будет знать, как много значит для нас всех.- Север обнял Люка за талию, позволив ему скомкать пиджак у себя на спине цепляющимися за ткань и проваливающимися в воздух руками.- Поделись со мной своей болью, ну же, тебе одному слишком много, поэтому нас двое.
Герберт был занят чтением газеты, но на самом деле прятался за печатным изданием от дурных мыслей. Бесконечные сплетни, высосанные из пальца жаренные факты, отвратительного качества фотографии кинозвёзд и их любовников, абсурдные статьи. Ему приходилось каждый день отслеживать продуктивную работу жёлтой прессы. Эти ненасытные журналюги, без стыда и совести, порядком портили ему настроение. Масса небылиц, всплывающих на страницах бульварных дешевок, то и дело бросали тень на его карьеру и ничем не запятнанный авторитет. Будучи гуру в области брака и семьи, семейным психоаналитиком, Герберту было не к лицу оставаться при этом холостяком. Но такая биография была куда уместнее его настоящего жизненного опыта. Супружеские пары, которые он консультировал, брошенные женщины, мужчины-альфонсы, выставленные за порог, темпераментные стервы и забитые домохозяйки, все они хотели знать наверняка, что человек, которому они доверяют тайны своей личной жизни и на суд которого тащат всё это грязное бельё, не направит их в очередной раз по ложному следу, а для этого ему самому нужно было быть образцовым семьянином, день изо дня демонстрирующим публике, как это просто – поддерживать огонь в домашнем очаге. Всплыви же наружу его подлинные мемуары, он бы в два счёта потерял всех своих клиентов. Людям не нужен был неудачник, потерпевший фиаско в отношениях с сыном и разведённый с женой, они устали от того, что каждый второй брак оказывается провальным, они больше не хотели слышать о том, что каждая пятая женщина подвергается насилию со стороны мужа, что большинство матерей отказывают бывшим мужьям в свиданиях с детьми, что от трети беременных девушек партёры уходят до рождения ребёнка, остальных бросают в течение первого года совместной жизни. Нет, все эти истерзанные неурядицами женщины хотели видеть перед глазами живой пример благополучия. И Герберту удалось окружить себя ореолом святости. Его аура выглядела достаточно непорочно, чтобы принять на себя пару сотню чужих грехов и склок. Таким готовым-всё-выслушать-и-понять он и представал на обложках глянцевых журналов. От того, что тёмные пятна на его прошлом вдруг проявились бы сейчас, пользы не было никому, конечно, кроме этих не имеющих понятия о деликатности писаках.
Как-то раз они уже здорово подмочили его репутацию. Газеты пестрили снимками, где молодой Герберт бодро шагал куда-то, неся на плечах годовалую девочку, очень схожую с ним чертами лица. Самой собой разумеется, слух о незаконнорожденном ребёнке муссировали как могли, и Герберту ничего не оставалось, как выступить с официальном заявлением, что это вовсе не его внебрачная дочь, а маленькая племянница – Аманда Грей. Сам Герберт уже давно пользовался псевдонимом – Радонежский, так что скрывать настоящую фамилию детей было глупо. Лаура с пониманием отнеслась к такому поступку бывшего мужа, она вообще была лёгким на подъём человеком и обид не помнила. У них теперь были разные пути, и каждый, как мог, сражался за своё право на счастье. Герберт день и ночь работал над своим имиджем, вкладывал средства в раскрутку своего имени, чтобы совсем скоро обрасти серьёзным капиталом. Мать его детей тем временем крутила новые романы, инвестируя свою молодость и красоту в фееричные интрижки с мужчинами мечты из призрачного Голливуда, еле-еле сводила концы с концами, занималась потомством, а точнее готовила жжёную кашу на завтрак и капусту брокколи на ужин, одевала детей во все цвета радуги и так же эксцентрично одевалась сама, с удовольствием брала их к себе в постель, регулярно опаздывала на работу и так же регулярно теряла её и устраивалась на новую, разрешала детям есть сладости до еды и закрывала глаза на неуспеваемость Люка в школе. Весь этот бедлам слегка сбавил обороты, лишь когда Герберт вложил круглую сумму в образование сына, и не успевшего до конца распуститься мальчика перевели в частную школу для детей, заработок родителей которых многим в то время внушал раболепный страх. Подходящее окружение и дисциплина. Здесь из его сына сделают человека, каким бы сильным не было влияние гедонистки-матери. И Аманда пойдёт по стопам брата, потому что иного способа заботы о детях Герберт за эти двадцать лет так и не нашёл.
Вот почему он сейчас сидел и тратил своё время на марание рук о жёлтую прессу. Не мудрено, если чей-нибудь любопытный глаз уже заприметил входящего и выходящего из дверей его дома юношу, и слухи уже поползли по телефонным проводам.
Мужчина с внезапно осенившей его яростью отбросил газету в сторону и зажмурился, стараясь привести чувства в порядок. Какое дело ему было до того, что завтра его обвинят в эфеболии, потребуют признаться, что он пользуется услугами мальчиков по вызову и вообще всегда был слаб до своего пола, чем и объяснят его венец безбрачия. Или копнут глубже и дойдут до истины? Герберту было всё равно, какой кушак помоев на него выльют. Единственное, что его сейчас действительно волновало – это то, что Люк не ночевал дома.
Юноша вглядывался в минималистический пейзаж за окном. Целые тонны тумана съедали крыши высоток, скрывали от посторонних глаз вечно курсирующие туда обратно лайнеры, срезали шпили телевышек. Это был Нью-Йорк, город, в котором он родился и вырос, на улицах которого прошло его худо-бедное детство, и сейчас мчалась бурная молодость. Нет, он не жалел, что был частью этих бетонных конструкций, сооружений из железа, пластика и стекла. Его необыкновенный город угрожающего масштаба кишил миллиардами голосов, содрогался от переклички колоколов, рёва моторов, воя сирен и швейцарских свистков. В XXI веке он проглатывал и террористические акты, и смертниц, и преступность, и вандализм, и нищету, и богатство. Он был так бесподобно обворожителен. Особенно из окон двадцать второго этажа, особенно в семь утра.
Север вышел из душа свежим и обновлённым. Мышцы налились тонусом, но общее напряжение спало, он снова чувствовал себя в своей тарелке, как человек, только что застраховавший свою жизнь от всех несчастных случаев сразу. Выплыв из ванной в комнату он обнаружил, что Люк уже проснулся и стоит к нему спиной, уставившись в окно, отражаясь в нём дергаными копиями одного снимка. Друг сжался от холода и потирал плечи, обхватив себя руками. Кожа стала гусиной. Север снял с бёдер недавно повязанное полотенце и бесшумно обнял им Люка сзади, тот вздрогнул, но уже в следующую секунду размяк в сдавивших его руках.
-Ты сердишься на меня за вчерашнее?- надсаженным голосом спросил Люк. Он очень боялся получить утвердительный ответ, и просто не знал, как искупить свою вину, ведь он никогда и ни в чём не был виноват перед Севером.
-Сердился всю ночь, но сейчас уже отпустило. Ты слишком хорошенький, чтобы долго держать на тебя зло,- с доброй иронией отозвался Север. Он дышал Люку в шею, соприкасаясь с ней кончиком носа и обдавая сонным жаром. Север был на пол головы ниже друга, зато сбит крепче и плотнее, да и в кости он был куда шире, нежели Люк с его асексуальной фигурой подиумной девицы и выпирающими от худобы ключицами. Север не привык собой любоваться, хотя в тайне был благодарен матушке природе за такое на редкость пропорциональное и всем приходящееся по вкусу телосложение. Он не был привлекательным парнем, его нельзя было причислить даже к разряду симпатичных, так что удачно обыгранное мускулами тело компенсировало недостаток в «красивых глазах» как нельзя кстати. Но несмотря не внешние показатели дефицита в девушках у него никогда не было, только в отличие от постоянно удирающего от поклонниц Люка, он частенько отвечал взаимностью, заманивая представительниц слабого пола в своё ложе, давно превратившееся в проходной двор.
-Как спалось, малыш? Со стороны ты выглядел достаточно безобидно.- Север хрипло рассмеялся, ощутив ленивый толчок в бок от друга.
-Ещё одно слово, и я действительно укушу тебя, кретин,- уже не сдерживая улыбки, пригрозил Люк.
-Очень любопытно посмотреть, как ты это делаешь. А, кровосос? Может быть так?- Север, подражая зомбировавшим умы малолеток вампирам с мордашками я-сама-невинность-пожалейте-меня-а-то-щас-расплачуть наподобие Каленов, проскоблил зубами его шею.
В это время ни о чём не подозревающая мать и, как водится без стука, заглянула к сыну в комнату с благими намереньями растолкать этого увальня и отправить на работу, но вопреки обычному сценарию наткнулась на совершенно бесподобную картину. Её взрослый сын, сверкая голыми ягодицами, крайне не двусмысленно ласкал своего лучшего друга, что обоим доставляло наслаждение. К такому крутому повороту событий она была явно не готова.
-Мам, закрой дверь, пожалуйста,- подчёркнуто грубым тоном попросил Север, заметив застывшею в дверном проёме мать.
-Неудобно получилось,- стеснённо промямлили Люк, когда они снова остались наедине.
-Ей этого не понять,- бросил Север. Он уже натянул приталенные брюки, бросив сожалеющий взгляд на свои мешковатые протёртые до дыр джинсы, и сейчас пытался по запаху определить, какая из двух рубашек сгодилась бы для офисного клерка не очень то следившего за чистотой вещей.
-Не понять чего?- спросил Люк, принявший позу скучающего Арлекина и закусивший нижнюю губу, как делала Лаура, заинтригованная речью собеседника.
-Что дружба может быть такой разной, – завёлся Север, резкими движениями заправляя кровать.- Нет никакой разницы между тем, буду ли я целовать своё отражение в зеркале или тебя, это одно и тоже. Мы одно целое, понимаешь, мы состоим из отдельных сегментов друг друга. Что бы я не испытывал, это автоматически делится на двое. Мы как доноры, постоянно гоняющие кровь по венам, я свою по твоим, ты мою по своим. Выражения я люблю себя и я люблю тебя тождественны, это магия. Мы просто слишком долго знаем друг друга, чтобы сейчас чего-то стыдиться, но это не значит, что я педараст. То, что я не испытываю комплексов от такой может быть слишком непонятной окружающим близости, просто результат нашей общности. Иногда мне кажется, что мы просто переливаемся, как вода, всё очень просто, я в тебе, ты во мне. Но, чёрт возьми, это не имеет никакого отношения к гомосексуализму, это совсем другая система отсчёта. Бесполые отношения. Отношения, смысл которых в отношениях, а не в соответствии стандартам. Просто другие, не похожие, на то, что было до нас, на то, что было принято до нас считать дружбой между парнями. Чёрт, если ты хочешь плакать у меня на плече, значит, ты должен плакать у меня на плече, это не лишает нас мужественности, это делает нас людьми.
-Но ты бы не переспал со мной?- неожиданно встрял во взвинченный монолог друга Люк.
-Господи, что за мысли, конечно, нет.- Север быстро обернулся к юноше с таким выражением лица, будто он только что подавился кислой ягодой. В комнате повисла пауза, словно кто-то выключил свет, и всё вокруг превратилось в один сплошной стоп-кадр, пока, наконец, Люк не переборол себя и не мотнул головой, сбрасывая с лица длинные локоны шёлковистых волос и придурковато улыбаясь, мол да-ладно-тебе-я-же-пошутил. Север посчитал инцидент исчерпанным, и, не заостряя внимания на неловкой, хотя по-настоящему неловкой она была только для Люка, заминке, пустился в пространные рассуждения с удвоенным энтузиазмом.
Вот почему он хотел покончить жизнь самоубийством. Нет, конечно, не потому, что Север никогда бы не согласился провести с ним ночь, с этим можно было смириться, и он это сделал, но потому, что он не мог быть с ним до конца честен, между ними всегда оставалась тонкая прозрачная плёнка, эластичная мембрана в несколько микрон, огибающая Люка со всех сторон и не дающая ему дышать полной грудью.
Ему было пятнадцать, когда он со всей ясностью осознал, что никогда и ни при каких условиях не сможет стать «нормальным», таким, как его сверстники, без устали клеящие старшеклассниц, строящие похотливые рожицы при виде мини-юбок, мастурбирующие на постеры порнозвёзд Раян Идол или Сильвии Сайнт. Он не пускал слюни при виде обнажённых женщин, не носил в кармане брюк девичьи стринги, чтобы на перемене похвастаться перед парнями своими «победами», не преследовал идеи во чтобы бы то ни стало лишить девственности свою соседку по парте, и не украшал внутреннею дверцу школьного шкафчика непристойными наклейками или вырезками из журналов, и уж точно не поглаживал свой член под партой с блаженной физиономией глядя на молодую учительницу с внушительным декольте. Но он не мог не замечать внезапно охватившей его товарищей эпидемии, от которой не было ни спасения, ни вакцины. Нельзя сказать, что Люка это всё не захватило тоже. Это было неизбежно. Наводнение, смывающее с лица Земли континенты, просто не могло оставить совершенно сухим отдельно взятый островок, но при этом Люк испытывал безотчётный страх перед тем, чтобы выставлять происходящие с ним перемены напоказ, как это было принято в их компании. Его бросало в жар от мысли, что однажды его застанут врасплох, заставят продемонстрировать себя во всей красе и тогда уже ни для кого не станет секретом его влечение к своему полу. Его преследовали по пятам кошмары, в которых его прилюдно уличали в педерастии, где он становился центром насмешек и насилия. Идя по школьным коридорам, он отовсюду слышал, как выкрикивают его имя. За ним вечно кто-то шёл, отделялся от стен, как тень, и дышал ему в затылок, другие косо смотрели, третьи подозрительно смолкали в его присутствии. Он почти физически ощущал, как щупают его эти взгляды, как бессовестно вторгаются в его личное пространство и чинят там погром, превращая его жизнь в постоянное бегство, бесцельное и выматывающее. Конечно, на самом деле ничего подобного не было. Слишком богатое воображение Люка стало его же и наёмным убийцей.
Был всего один случай, когда к нему прикопалась стайка дотошных подростков из параллели. Эти одурманенные никотином первых в своей жизни сигарет парни желали знать, почему Люк не играет с ними в «похабника» и вообще ведёт себя как-то странно, так, будто у него в штанах вместо половых органов пустое место. Но Север подоспел раньше, чем эти «олухи местного пошиба», как их в конце перебранки прозвал Север, успели проверить свою теорию на практике. Север с Люком драли от отморозков, взбешённых хамством малолеток, ноги, насколько только позволяли силы и лёгкие. Им казалось, что они несутся со скоростью света, а ветер бил их по лицу потоками тёплого воздуха. Деревья, бордюры, машины, прохожие, всё мелькало перед глазами и прыгало, мальчики видели носки своих кроссовок, они превратились в две белые точки, и это было самым головокружительным зрелищем на свете. Не сбавляя оборотов, они ворвались в дом Севера, вбежали в его комнату и с шумом повалились на постель. Уже в следующую секунду они хохотали и загибались креветками от собственного смеха. Север лежал совсем рядом, свесив с кровати ноги, его щёки пылали розовым румянцем, он выглядел так героично и привлекательно, что у Люка заходилось бешеным стуком сердце. Белые пёрышки взъерошенных волос, льющийся градом пот, взмокший воротник рубашки. Север, тяжело дыша и глядя в потолок, медленно переместил руку Люк на промежность, тот замер и механически расставил ноги пошире, его сердце стучало уже где-то в горле, готовое вот-вот выпрыгнуть наружу. Ширинка с тарахтящим звуком поддалась, и его член в ту же секунду затвердел от соприкосновения с мокрой ладонью. Люк зажмурился и прикусил себе язык, его тело онемело от напряжения. Он никогда не чувствовал ничего подобного, онанизм не давал и толики тех ощущений, что влили в него влажные пальцы Севера. Ток всех электростанций дребезжал в его жилах, мальчик вдруг почувствовал, как несносно много в его организме тканей, сосудов, сухожилий и связок, потому что все они двигались, сокращались, сжимались и дёргались, повинуясь прихотям дирижера. Север просто гладил его член, но этого было вполне достаточно, что бы Люк корчился от сладкого дёгтя оргазма, откликаясь на малейшее прикосновение сильным толчком в животе, подгоняющим кровь к паху. Это был настоящий экстаз, сравнимый с раем в самой сердцевине ада, которому не суждено было повториться никогда больше.
Время шло, Север и думать забыл о произошедшем между ними сближении, он снова стал беспечным другом, ни о чём не подозревающем, и не видящим ничего дальше своего носа. Возраст необдуманных поступков, скоропостижных решений, возраст, когда хочется нестись вперёд, не углубляясь в суть, избегая проблем. Север был покорён этим возрастом, сражён им на повал, в то время как его друг из последних сил старался найти себе место в мире, который вытеснял его из свой скорлупы, как чуждое, инородное тело. А потом геморрою пришёл конец, это был просто знак свыше, милостынь всех Богов, наблюдавших с высока за его стенаниями – Север предложил прыгнуть с парашютом.
-Что ты собрался ей сказать?- Люк встревожено подался вперёд, навстречу Северу, который уверенно потянул дверную ручку на себя.
-Может быть, что мы встречаемся, любим друг друга и хотим завести детей? Я думаю, это как раз то, чего она и ожидает.
-С детьми ты переборщил,- вяло заметил юноша.- А если серьёзно, как ты собрался оправдываться?
-Оправдываться?- Север удивлённо повёл бровью.- Ещё этого не хватало. Да кто она такая, что бы я стелился перед ней? Тем более речь идёт о наших с тобой отношениях, а это долгая и запутанная история. Я всего лишь собираюсь подтвердить её ужасные догадки, потому что чтобы я ни сказал, она истолкует это так, как ей заблагорассудиться, и сейчас она хочет сыграть роль убитой горем матери, вдруг узнавшей, что её сын педик, и я не собираюсь этому мешать. Она уже ждёт не дождётся, когда сообщит эту новость своему психиатру, а то в последе время им уже и потрепаться стало не о чем.
Люк нервно тряхнул головой, его губы покраснели от частых покусываний.
-Везде эти психиатры, куда ни плюнь,- недовольно пробубнил он.
-К чёрту всё это,- Север лукаво подмигнул. В местами помятой, но всё же опрятной рубашке, в этих классических брюках с кожаным ремнём, с запонками и в галстуке он выглядел таким предприимчивым, инициативным и деловым, что Люк невольно улыбнулся уголками губ. Ему симпатизировало это амплуа друга. На время Север отказывался от своего нецензурного жаргона и становился вот таким «офисным» и порядочным.- Спускайся минут через десять, я подготовлю почву.
Люку было чем заняться эти десять минут. Во-первых, он умылся, прополоскал водой из под крана рот и краем глаза заметил, каким отдохнувшим он выглядел со стороны. Это несколько порадовало его, юноше не хотелось представать перед отцом с перекошенной и вымазанной соплями физиономией, создавая впечатление жалкого и опустошённого мальчишки, который вот-вот опустит руки и пустит всё на самотёк. Снаружи Люк выглядел вполне презентабельно, а что уж творилось у него в душе, не дано было вычислить даже самому опытному психотерапевту. Вот только одежда его вся была перепачкана так, будто он всю ночь провалялся на помойке, но других вариантов не предлагалось, и Люк, искусно повязав шарф так, чтобы его концы прикрывали самые броские из кровавых пятен на майке, спустился на первый этаж. Север с матерью были владельцами сразу двух квартир, расположенных друг над другом и сообщающихся с помощью массивной винтовой лестницы, ведущей из эпохи ренессанса в эру лаконичного хай-тека. Такая планировка позволяла каждому оставаться в пределах своей территории и быть на расстоянии вытянутой руки одновременно.
Завтрак обещал побить все рекорды по неловкости между собравшимися за столом, и вся эта до абсурда казусная ситуация начинала угнетать Люка всё больше. Он понятия не имел, как должен себя вести в свете последних событий. Северу, конечно, было проще. Его друг, вопреки законам здравого смысла, старался насолить матери. Это было похоже на то, как глупый дятел долбил сук, на котором сидел, но Севера мало волновала логика, всю жизнь им двигала спонтанная энергия желаний и чувств. И если сейчас кора головного мозга трещала от импульсов устроить-матери-сладкую-жизнь и попортить-ей-кровь, то никак иначе и быть не могло. Север был настроен категорически. Он видел, как мать передёргивает от его излишне прямолинейных и без промаха бьющих в цель слов, и её щёки бледнеют, покрываясь красными пятнами, но остановиться не мог. Ему страсть как хотелось поставить лезущую не в свои дела женщину на место. Да, гей. Да, трахаю его в зад, как непослушную школьницу. Да, всё это время за твоей спиной. Совершенно верно, пока ты смотрела ток-шоу на полную громкость, мы в соседней комнате занимались сексом. С пятнадцати лет. Нет, у тебя никогда не будет внуков. На самом деле, мне всё равно, что подумают об этом твои подруги. И родственники. И церковь.
Если говорить в общих чертах, то Север относился к матери так же, как бы реагировал на постороннего человека, претендующего на право вмешиваться в ход событий его жизненного цикла. Тем более, парень считал свою не вылезающую из салонов красоты и массажных кабинетов мать, очередной жертвой кретинизма, порождённого обилием денег и отсутствием нужды работать. По мнению Севера, его мать пропустила свой интеллект через мясорубку кредитных карт, банковских счетов и драгоценностей. Он презирал её образ жизни, но сам от наследства отказываться не спешил. Состояние деда, вовремя успевшего занять место под солнцем около нефтяной скважины, значительно облегчало ему путь к достижению собственных целей, а лоббировать свои интересы ещё никто не запрещал.
Эвелина, едва сдерживая фонтанирующие внутри эмоции, разливала по кружкам чай. Ей хотелось казаться гуманной и, как принято было говорить в таких случаях, толерантной, но у её слабых нервов были свои планы на этот счёт. Женщина ласково уговаривала себя изобразить на лице приветливую улыбку, но подкаченные недавно ботоксом губы, вопреки её намерениям были плотно сжаты, как будто она набрала в рот воды и не хотела потерять ни капли. Но так или иначе, одного добродушного жеста было бы мало, чтобы продемонстрировать сыну свою готовность принять-понять-и-помочь, тем более на данный момент она не была готова ни к одному из трёх шагов. Её корректное поведение выглядело неправдоподобно, и Люк уже пять минут читал про себя мантры, чтобы провалиться сквозь землю.
-Как ты себя чувствуешь, Люк?- Женщина испытующе посмотрела на юношу, тщетно стремящегося телепортироваться отсюда куда-нибудь подальше.
-Нормально он себя чувствует,- Север холодно пресёк попытку матери завязать диалог. Люк только потупил взгляд, он никогда не находил с Эвелиной общего языка, как и его друг, и даже обмен формальными фразами давался ему с трудом, но это была взрослая женщина, мать Севера, и какой бы она не была стервой, субординацию соблюдать всё же было необходимо, хотя бы ради того, чтобы шлюзы, сдерживающие поток взаимных упрёков и обид, оставались по прежнему наглухо закрыты. Пока обе стороны выполняли условия негласного договора и правила игры не нарушались, в семье царила атмосфера натянутого до предела, но всё же перемирия, так что Люк по привычке промолчал, а Эвелина не стала настаивать, хотя её красноречивый взгляд ещё долго сверлил юношу с противоположного конца стола. Как же это всё таки было странно, что мать его единственного друга спустя столько лет смотрит на него так, будто видит в первый раз, а он в свою очередь чувствует себя так же неловко под бременем её взгляда, как и в возрасте десяти лет, стоя на пороге ещё незнакомого дома его будущей Любви.
Этот невыносимо долгий завтрак закончился, Север до отказа забил свой желудок лёгкими салатиками и гренками, и теперь был готов к рабочему дню, как начинённый патронами пистолет готов к стрельбе. Эвелина проводила их до двери.
-Не задерживайся долго, у меня есть к тебе разговор.
-Теперь непременно придётся задержаться,- огрызнулся Север. Его всего трясло от способности матери изъясняться на штампованном языке.
Эвелина проглотила это и обратилась уже к Люку.
-У меня ещё не было возможности выразить свои соболезнования. Север сказал мне… Одним словом, мне очень жаль, что твоя мать попала в эту ужасную автокатастрофу. Ты часто бываешь у неё, передавай ей от меня привет и пожелания скорейшего выздоровления. Я пошлю ей цветы, если ты не против. В больничных палатах очень скупой интерьер, это должно поднять ей настроение.
-Больше ни слова, oке’й?- Север окатил мать стылым студенистым взглядом. Его радужка окрасилась голубым и отражала свет, точно остриё лезвия на солнце.
-Что опять не так?!- не выдержала женщина и манерно всплеснула руками.
-Всё в порядке, просто…- Люк обессилено закрыл глаза, ему нужно было собрать волю в кулак и закончить предложение.
-Просто она в коме,- ледяным тоном завершил Север. Эвелина изумлённо сложила губы в трубочку, но прежде чем из её уст вырвался хоть ещё один сочувственный звук, Север захлопнул перед её лицом дверь.
-Ей не к психиатру, а к Гудвину надо,- пыхтел парень, снимая автомобиль с сигнализации.
-Север,- Люк одёрнул друга за рукав пиджака.- Какой же я тупица! Ведь она права.
-В чём, если не секрет?- Север удручённо вздохнул, он навалился корпусом на машину и взял Люка за руки. Телесный контакт был чем-то вроде проводника, посылающего импульсы душевных смут друга ему прямо под кожу.
-Я ни разу за всё это время не принёс ей цветов! Её палата выглядит такой серой и пустой, как будто у неё нет детей, нету никого, кому захотелось бы украсить это пропахшее медикаментами помещение. Как такое могло произойти? Почему я не додумался до этого раньше? Это же так просто, букет её любимых орхидей. Что, если она очнулась минуту назад и сейчас лежит, озираясь по сторонам, а вокруг голые стены, белые халаты и капельницы, капельницы, капельницы?- Люк выглядел в точности, как напуганный грозой ребёнок. Его губы дрожали, язык заплетался в потоке нечленораздельных слов, глаза были широко раскрыты, как будто их медленно сканировали лазерные лучи.
-Я поеду с тобой, хорошо? Надеюсь, на этот раз меня не выставят за порог. Мы купим самый роскошный букет, какой только найдём, я тебе обещаю. Когда Лаура придёт в себя, она будет знать, как много значит для нас всех.- Север обнял Люка за талию, позволив ему скомкать пиджак у себя на спине цепляющимися за ткань и проваливающимися в воздух руками.- Поделись со мной своей болью, ну же, тебе одному слишком много, поэтому нас двое.
2. Стоит увидеть эти гигантские дуги висячих мостов и слепящую глаза ночную иллюминацию, как тут же понимаешь: апокалипсису есть чем поживиться. Это был Нью-Йорк с его придатками: Бруклином, Манхэттеном, Бронксом, Квинсом и Статенд-Айлендом. Люк ёжился от потоков солоноватого ветра, его густые и давно не стриженые волосы мягко скользили по лицу, пощипывая кончиками щёки и виски. Всё вокруг растворялось в дыме неукротимого огня, который выплёвывали из своих многострадальных ртов эти отчаянные подрости-хиппи, нашедшие в себе дух пойти наперекор стихии и подставить ей собственные физиономии. Где-то среди этих увешенных фенечками ребят с разноцветными банданами на голове и шумными браслетами на руках и ногах восторгался пламенным шоу и его Север. Конечно, он ни за чтобы не снизошёл до того, чтобы облачиться в растаманскую рясу непонятного покроя и босиком ходить по городу в час пик, но и пренебрегать чьим либо обществом тоже было не в его правилах. В любой компании он чувствовал себя как рыба в воде, и если не становился идалоподобным центром внимания, то характеристика «своего парня» была ему обеспечена. Захватывающее представление подходило к концу, и, кажется, вот-вот готово было достигнуть своего апогея. Люк наблюдал за этими похожими на обряд жертвоприношения танцами под сыпучий треск бубнов и барабанов, откуда молодёжь откапала эти музыкальные инструменты больше похожие на древнеиндийские реликвии оставалось загадкой, но они задавали ни на что не похожую атмосферу открытого огня, пламени и смертельной опасности. Доведённые до экстаза трюкачи теряли бдительность и пускались в разнос, обливая толпу, пребывающих в эйфории приятелей, жаром летающих с молниеносной скоростью факелов. Люк забрался на самую верхнюю ступень приваренной к стене какой-то полуразрушенной нежилой многоэтажки лестницу, и созерцал эту оргию с высоты птичьего полёта, ничем не выдавая своего присутствия. Он сидел здесь уже около двух часов, не желая раньше времени отвлекать друга от представления. Север был охотником до экстрима и с ранних лет без тени сомнения подвергал свою жизнь риску, ставил её на кон и всегда выходил сухим из воды. Такой образ жизни не нравился ни его матери, которая, впрочем, располагала далеко не всем спектром самоистязаний, на которые шёл её сын, ни тем более Люку, но убедить Севера жить по-человечески было так же нереально, как отправиться первым рейсом на Луну или одним ударом раздробить кирпичную стену. Он был неуправляемый, ещё более неуправляемый, чем голодный зверь в поисках добычи.
Люку почти что удалось расслабиться, он ощущал присутствие друга где-то поблизости, и это странным образом внушало ему такое долгожданное чувство спокойствия и умиротворения. Исчезла эта несносная резь в глазах, а тяжёлые мешки под ними рассосались сами собой, значительно расширив кругозор. Его больше не трясло от пронзительного писка автомобильных клаксонов, от чересчур громких голосов, разражающихся в его сознании дикими воплями, от доносившейся отовсюду музыки и визга полицейских мигалок. Ему было даже хорошо. Иногда ему начинало казаться, что он проваливается в мягкие, как махровый халат, объятия сновидений, не изматывающих кошмаров, а именно снов. Он впадал в транс от усталости и перенапряжения, но вряд ли отдавал себе в этом отчёт. Всё плыло перед глазами и сливалось в одну неразборчивую радугу неоновых цветов, словно он находился под действием наркотического вещества. Гвалт тусовки становился всё тише, будто кто-то специально понижал громкость, дабы не докучать ему всей этой вознёй внизу. Через четверть часа Люк очнулся, из сладкой и пленительной невесомости его вырвал оглушительный крик, так что у него едва не заложило уши. Ничего не понимая, он метнул быстрый взгляд на засыпанную песком площадку под собой. Кровь пульсировала в горле, мускулы на шее часто сокращались. Юноша был напуган, но всё же держал себя в руках.
На расстоянии нескольких метров от него произошло нечто драматичное. Долговязые парни с собранными в толстые хвосты дредами пытались потушить одного из фаерщиков, судя по всему ещё мгновение назад этот выскочка срывал шквал аплодисментов, разогревая толпу зрителей перед последним и самым эффектным трюком – выдуванием огня, но что-то пошло не так, и теперь он корчился под оры и всхлипы той же толпы от вспарывающей кишки боли. Люк подскочил, как ошпаренный, и вцепился в перила ограждения, чтобы не дай Бог случайно не кувыркнуться с одиннадцатого этажа. Его мало волновала судьба этого скрюченного в три погибели бедолаги уже обёрнутого каким-то покрывалом, а вот о здоровье Севера он пёкся даже очень. Ему нужен был телефон. Срочно.
Север с прытью пантеры взбирался по железной, похожей на безобидного ржавого монстра, лестнице, не спуская с человеческой фигуры наверху глаз. Он был достаточно пронырлив и натренирован, чтобы не смотреть себе под ноги. Люк, этот неисправимый дурачок, чуть не лишился дара речи от мысли, что в этой перепалке ему, Северу, досталось по самое не хочу.
-Ты цел?- Люк, что было мочи, сжал плечи друга, как бы желая убедиться в том, что перед ним стоит материальное тело, а не призрак.
-И невредим,- с присущей ему беспечностью заключил Север, отрывая от себя руки юноши и заключая его в полноценные объятия.- Ты такой паникёр, это невыносимо.
-А с ним что?- спросил Люк, кивая в сторону, от пережитого шока его начало подташнивать.
-Опалил брови и ресницы, да и только. А зрение скоро восстановится, с кем не бывает, это же огонь, с ним шутки плохи. Нечего было надираться в хлам, а потом хвататься за факелы. Люк, ты меня слышишь?- Север гладил взмокшую от пота спину друга под лёгкой ветровкой.- Скажи мне, на кой чёрт ты сюда припёрся? Ты же собирался убить весь день на переезд к отцу.
-Нет, я хотел, чтобы ты не отказался от своей затеи побывать здесь,- выдавил Люк, чувствуя, как подкашиваются его ноги. Он был готов раствориться в запахе друга, в этом терпком и навязчивом запахе сигарет Winston.
-У тебя упадок сил,- констатировал Север, поддерживая оседающего на ступеньки юношу.
-Поцелуй меня.- На Севера смотрели исподлобья кошачьи жёлто-карие глаза с по южному миндалевидным разрезом и с тонкой, почти что просвечиваемой насквозь, кожей век, он покорно наклонился к другу, сейчас он бы сделал всё что угодно, лишь бы облегчить его страдания, и поцелуй не являлся выходящим за рамки приемлемого исключением. Обычно он целовал его в лоб, но в этот раз примкнул к губам, они оказались горькие на вкус, как чёрный перец, и обжигающе горячие, в их неподвижности не было ничего гостеприимного, и Север осторожно отстранился со смешанными чувствами. Он не усматривал в своих действиях никакого сексуального подтекста, наоборот, вопреки правилам, интимный уклон из связи казался ему вполне платоническим. Север никогда не задумывался о том, как повёл бы себя, оказавшись с другом в постели, этот вопрос не стоил его внимания.
-Смотри, что эти недоноски подарили мне,- Север вытащил из кармана толстовки статуэтку фаллоса, выструганную из дерева и покрытую лаком.
-Это то, о чём я думаю? Они поклоняются этому, да?- с трудом сдерживая хохот спросил Люк, вертя в руках своеобразный татем.
-Ты даже не представляешь себе, какие они отвязные ребята, они считают это за оберег.- Тут оба не выдержались и рассмеялись.
Северу легко удавалось разрядить обстановку, он обладал поразительной интуицией, позволявшей ему дёргать за нужные рычаги. Люк становился в его власти послушной марионеткой, с готовностью отвечавшей на любые команды его ловко перебирающих ниточки пальцев. Так было всегда. Со дня их первой встречи ничего не изменилось. Север значил для Люка также много, как талисман для повёрнутого на колдовстве человека. Особый язык жестов, до мелочей изученная мимика, температура тела, меняющийся в течение дня запах кожи и волос. Они знали друг о друге так много, что могли бы преспокойно обходиться без слов. Если Люк был поставлен в неловкое положение или раздражён его правый мизинец незаметно подрагивал, словно отстукивая ритмы бешенного рок-н-ролла. Стоило Северу заметить этот по-детски невинный сигнал «sos», как он тут же бросался сломя голову поддержать, теряющего над собой контроль, друга. Когда выходил из себя Север, мочки его ушей чуть заметно краснели, а на шее выступала лазурная венка в форме корявой буквы «Z», и Люк уже сверлил его с противоположного конца спортзала красноречивым взглядом «остынь, этот придурок только и ждёт того, что ты сорвёшься, а завтра уже тебя пинком под зад выставят из школы». Сколько себя помнил Север, у него никогда не было недостатка в заклятых врагах, он умудрялся переходить дорогу кому попало и где попало с завидным постоянством, недоброжелатели были вопросом времени и неотъемлемым атрибутом его персоны, а Люку непременно выпадала роль «уязвимого звена», потому что как только доведённые до белого колена «придурки» смекали, где у этого парня-занозы-в-заднице ахиллесова пята, как тут же начинали лобовую атаку, сыпля изощрёнными оскорблениями в адрес его бесхарактерного мальчугана по имени Люк и едва ли не доходя в своих нападках до рукоприкладства. В закрытой школе «Н***» были свои законы выживания, и Дарвин не имел к ним никакого отношения.
-Я хочу повторить этот трюк завтра самостоятельно,- сказал Север, закручивая бесхозные монетки на перепачканной липкими пивными разводами и судя по всему мочой площадке между лестничными пролётами.
Весёлый народ под ним стал расходиться кто куда. Шатаясь и выкрикивая что-то неприличное, они поднимали своими бамбуковыми сандалиями пыльные тучи песка и оставляли после себя хоровод перепутанных следов. Костёр в центре так и остался непотушенным, влюблённая парочка, сидя на корточках, грела над языками угасающего пламени руки и глупо хихикала, наслаждаясь остатками ночи. Трудно было представить себе, что всё это происходит в мегаполисе, так естественно внедряется в цивилизацию и без проблем сосуществует с ней где-то на задворках и окраинах.
-Север – укротитель огня,- продекламировал Люк, показывая руками в воздухе, как именно должна выглядеть растяжка с таким сенсационным заявлением.
-Я серьёзно.- Юноша поднёс зажигалку ко рту, желая прикурить сигарету, но уже в следующую секунду и зажигалка и сигарета стали жертвами беспощадной пощечины и отлетели куда-то в сторону.
-Какого хрена ты делаешь?!- горкнул Север, глядя на вспыхнувшего, точно спичка в руках ребёнка или душевно больного человека, друга, но его восклицание было пропущено мимо ушей. Люк скрежетал зубами и, упершись локтём в кадык, прижимал его к стене. Север почувствовал, как всё его тело холодеет, и только желудок противно вибрирует внутри, словно барабан стиральной машинки. У него было достаточно сил, чтобы высвободиться из насильственного захвата, физическое здоровье и собственная участь волновали его в последнюю очередь, ледяной ток, прошедший по его жилам был вызван не боязнью получить под дых, а видом друга. Это был совсем не тот Люк, что пять минут назад, и такого Люка он видел впервые. Глаза, они в мгновение ока превратились в две сногсшибательные галактики, две красно-чёрные кляксы одного диаметра заслонившие собой радужку и зрачок, если бы Люк нанюхался какой-нибудь дряни или попал в эпицентр токсичных выбросов, результат был бы тот же самый. Маниакальный, агрессивный взгляд мог запросто довести обычного человека до обморочного состояния, но Север не позволил себе отключиться, он был научен противостоять любым формам психологического давления. Он бы не удивился, если бы Люк перегрыз ему сейчас глотку ртом, полным клыков, но этого не произошло.
-Ты спятил? Идиот! Ты хоть понимаешь, что можешь сгореть заживо? Эти олухи вечно под кайфом, им нет дела до свей гребенной, ничего не значащей жизнь! Они молятся этим своим божкам Солнца и верят, что после смерти Харри Кришна приберёт их к рукам! Сволочь, как ты можешь так поступать со мной? У меня никого кроме тебя не осталось, а ты разбрасываешься своей дибильной жизнью направо и налево, надеясь, что пронесёт!- Люк орал, как недорезанный, всё сильнее прижимая друга к стенке. Капризная кудлатость придавала его облику что-то бесовское, из широко дышащих ноздрей текла кровь. Он был невменяем, как если бы остался единственным пережившим конец света человеком, выброшенным в открытый космос или созерцающим погребённые под руинами бывших торговых центров и заправок трупы неопознанных людей.
-Ты решил размозжить мне башку? Давай же, скорее! Сверни мне шею, потому что я всё равно сделаю это,- сдавленно, но упрямо прохрипел Север, который вдруг осознал, что как бы он не сопротивлялся, вырваться не удастся, а грудь со свистом втягивается вовнутрь от недостатка кислорода, как проколотый воздушный шар. Только сейчас он заострил внимание на том, как оказывается много дали Люку эти изнурительные тренировки в гимнастическом зале, по два часа в день, комплекс упражнений, достойный олимпийского спортсмена, который он выполнял на раз два, каждодневные пробежки, здоровая пища… А он и не знал, что его хрупкий, малодушный друг давно может постоять за себя сам.
Эти слова отрезвили Люка, а может, в чувства его привёл охрипший голос Севера, тщетно пытающегося сделать вдох, или смелая, как плевок яда, угроза.
-Извини меня ради Бога,- залепетал он, заламывая руки и не находя себе места от стыда.- Я не знаю, что на меня нашло. Так нельзя. Я не хотел, просто…- Люк в полной прострации опустился на ступени, его душили слёзы, которые он вместе с алой кровью размазывал по щекам и подбородку, хлюпая и бесшумно шевеля губами. Юношу трясло в ознобе, он хватался за волосы и драл их, пока Север, наконец, не скрутил руки у него за спиной, не давая тем самым добраться Люку до собственной шевелюры и вырвать из неё ещё хоть один клок. Бесконечные вопли и рыдания, бухающие в груди друга, как мощная стереосистема, сводили Севера с ума, он больше не мог слышать этих душераздирающих криков, которые превращались в болезненную икоту.
-Тебе нужно успокоиться. Малыш, послушай меня, ты должен глубоко дышать и ни о чём не думать, выбрось всё из головы. Это просто наваждение и оно скоро пройдёт. - Север мёртвой хваткой прижимал к себе юношу, ощущая, как пульсирует его горло, скованное коллапсом истеричных слёз. Он шептал так тихо, как только мог, а пальцами левой руки перебирал волосы у того на загривке, как будто играл на гитаре.
-Я отвезу тебя домой, тебе надо будет выспаться как следует. Ты согласен поехать со мной?- В ушах у Люка приятно журчало, Север что-то мурлыкал ему на ухо, смысла его слов он не понимал, но это определённо было что-то успокоительное.
-Сейчас мы спустимся с тобой с этой чёртовой лестницы и отправимся ко мне домой, ты ведь не возражаешь, правда, малыш?- Люк, конечно, не возражал.
Они сели на ярко жёлтый, как флаги футбольных болельщиков, мотоцикл, и Север мастерски тронулся с места. Двигатель рычал что было мочи, колёса оставляли после себя смолянисто-чёрные полосы на поворотах, а Север продолжал выжимать из своего железного коня скорость, грозившую штрафом или тюремным арестом. На это ему, само собой, было наплевать. Он купил мотоцикл, чтобы раскручивать двигатель до трёхсот километров в час, чтобы лавировать в потоке машин и скрежетать резиной об асфальт, привлекая внимание прохожих, ловить на себе их встревоженные и недоумённые взгляды, чтобы преодолевать расстояния так, как бы оставляла позади дюйм за дюймом шаровая молния. Люк крепко держал его за талию и каждой порой ощущал, как от напряжения на руках и спине гонщика перекатываются мускусы, сокращаются мышцы. Ветер хлестал его по лицу, развивал шикарные волосы, которые лоснились в флуоресцентном свете фонарей, и мало по малу приводил в чувства, словно глоток прохладной воды или таблетка транквилизатора. По коже пробежал сонм мурашек, и Люк невольно подумал о том, как своевременно он обмотал горло этим шифоновым шарфиком, связки нужно было беречь. Север гнал так, что можно было решить, будто он преследовал одну единственную цель – просквозить мозги, проветрить их и привести в порядок.
Дорога от Статенд-Айленда до Манхэттена заняла по меньшей мере час, и обоим этого времени хватило, чтобы выпустить пар. Север предоставил Люку свою кровать, а сам погрузился в тёмно-красное кожаное кресло, найденное когда-то на свалке и выбивающееся из общей стилистики комнаты – пластиковые шкафы, складные полочки, стулья и столы из суперпрочной пластмассы, куча всевозможной техники и дисков в специальных контейнерах - своей весомой патриархальностью и шиком. В отличие от бездушных вещей из каталогов, у этого кресла была история, владелец, культурная ценность, и оно являлось частью ушедшего столетия, принадлежало какой-то конкретной эпохе, так что если Север чувствовал себя разбитым и опустошенным от соприкосновения с современным миром нанотехнологий, он всегда мог спрятаться от насущных проблем в этом кресле, как поступил и на этот раз.
Люк провалился в забытье, как только его голова коснулась подушки, и, судя по отстраненному выражению лица, сны его были безмятежны, а сам он витал где-то в параллельном измерении. Он лежал в позе эмбриона, а здорово успевшие отрасти волосы разметались по подушке, образуя на ней демонические узоры из отдельных прядок. Он был так красив, что мог бы при желании превратить свою красоту в оружие массового поражения, и Север не отказывал себе в удовольствии наблюдать за тем, как соблазнительно голубой лучик повторяет контуры этих точёных смуглых скул и прямую линию носа. Переутомление. Нервный срыв. Всё будет хорошо.
Север стянул с себя грязную футболку, подставляя лунному свету своё испещрённое наколками тело. Он был завсегдатаем тату-салонов, татуировки были его фетишом, но ни один из рисунков не был сделан наобум, а если такие и были когда-то, то их уже давно свели. Каждая картинка была творением рук профессионала, и просто невозможно было придраться к их художественному исполнению – оно было безупречно. Всё началось в тринадцать лет, тогда Север стал Севером, эта кличка была ему дана за славянскую внешность, бледную кожу и суровый, по-дальневосточному холодный оттенок голубо-серых глаз. Его взгляд был настолько кристально-чистым и как бы покрытым корочкой инея, что для многих он ассоциировался с заморозками в серенных регионах штата. Так или иначе, кличка прижилась и со временем вытеснила его настоящее имя, которые на сегодняшний день помнили единицы. Куда бы он ни пришёл, с кем бы ни налаживал контакты, он всегда представлялся как Север, и с годами это стало таким привычным занятием, что незнакомые люди принимали это как должное, таким безапелляционным тоном он это делал.
Первая тату посвящалась его двоякому имени и была набита на спине под шейными позвонками – «К*** - Север». Вторая – увековечивала прозвище его собаки и годы жизни бульдога, была сделана в тот же день, как собака умерла, и являлась символом светлой памяти о ней. Серия следующих татуировок содержала символику наиболее любимых групп, песни которых так или иначе запали ему в душу, и по большей части представляли собой эмблемы с самых популярных и легендарных альбомов. Несколько наколок содержали банальные даты, но только Люку было известно о сопутствующих этим цифрам событиях. 13.07.2005г – их первый совместный прыжок с парашютом, тогда Люк чуть не угробил себя, отказываясь дёргать за кольцо, и Северу только каким-то чудом удалось подобраться к юноше достаточно близко, чтобы рвануть чёртово кольцо самостоятельно, это была настоящая попытка суицида, о причинах которой он до сих пор не имел ни малейшего представления, но с тех пор он старался не отходить от друга ни на шаг - мало ли что ещё взбредёт ему в голову. 24.11.2006г – раздробленная коленная чашечка и трещина тазобедренной кости, не удержал равновесия выполняя кувырок на велосипеде с разгона, пессимистичные прогнозы врачей о том, что он навряд ли сможет ходить не хромая и уж тем более бегать. Буквально через год он показал занудам-врачам средний палец и подал заявку на участие в каком-то благотворительном забеге. 17.03.2008г – нелегально принял участие в «боях без правил», провалялся на больничной койке два месяца, питаясь через трубочку, потому что челюсть его была раскрошена на мелкие кусочки, но спустя год деформация скул почти не заметна. На правой груди совсем свежая татуировка птицы-феникса, символизирующая его, Севера, бессмертие и волю к победе. Предплечье левой руки обвивает терновый венок – знак его признательности всевышнему за то, что тот всякий раз спасает его своей молитвой. Левое плечо он уже подготовил для нового шедевра – рыжей саламандры, если трюк с выдуванием огня ему всё таки удастся выполнить, то эта ящерка будет олицетворять его господство над стихией огня. Все эти стигмы наносились на тело, подчиняясь общему правилу: расположены они должны были так, чтобы в случае необходимости все их можно было скрыть под одеждой, именно поэтому кисти рук, руки до локтя, лодыжки, шея и другие, часто открытые в повседневной жизни участки тела росписи не подлежали, и ещё одно но: левая часть груди оставалась чистой, Север не решался нанести на сердце что-либо, это была слишком интимная для подобного рода меток зона.
В комнате было темно, просторно и свежо. Тишина стояла такая, что слышно было, как шумит в ушах кровь, а на улице ветер гоняет по тротуарам хрустящую листву, запинаясь о мусорные баки и припаркованные у обочин автомобили. Юноша свободно развалился в кресле. Гладкая кожаная обивка обдавала тело приятным холодком. Север упорно гнал от себя мысли прочь, но они преследовали его, эти малюсенькие микробы-насекомые никак не хотели оставить его в покое. Люк поднял на него руку. Люк его ударил. Он обрушился на него, как ядерный взрыв. Его безобидный друг, его беспомощный, застенчивый мальчик, никогда не смеющий дать сдачи обидчику, вот так запросто припечатал его к стене. Люк менялся, он трещал по швам от метаморфоз, и не мог совладать с собой, нарастающая внутри сила была хитрее и коварнее, нежели можно было себе представить. Всё, что не убивает нас, делает сильнее. Север знал это не понаслышке, его воспитывала и ставила на ноги не мать, а испытания, травмы, ушибы, провалы, поражения. Если ему удавалось перебороть боль и страх, если рана в конечном итоге затягивалась, это значило лишь одно – завтра он будет держаться ещё увереннее, чем вчера, и лезть на рожон с ещё большим азартом. Но он креп постепенно, год за годом закалялся, впрыскивая в себя лошадиные дозы адреналина. Что же касается Люка, то его лихорадило от того, что нужно быть взрослым, сильным и благонадёжным. Быть опорой матери, а не прятаться за её юбкой, как он делал все эти годы, быть образцовым братом, нести ответственность за воспитание и образование сестры, зарабатывать деньги на пропитание, бороться за независимость. Конечно, был Герберт, всегда готовый оказать любого рода помощь своим детям, но это был не более чем страховочный трос. Люк не собирался и дальше довольствоваться своим положением иждивенца, только не в двадцать лет, только не на таких условиях. И вот то вечно дремлющее за ненадобностью нечто, вдруг восстало, выпрямилось в полный рост и расчленило его на две половинки одного «я», которые тут же кинулись выяснять отношения, как полоумные невесты одного жениха, а пока верх брала то одна половина, то другая, Люк мучился от несвойственной ему вспыльчивости причиняя боль тем, кому совсем не хотел её причинять.
Люку почти что удалось расслабиться, он ощущал присутствие друга где-то поблизости, и это странным образом внушало ему такое долгожданное чувство спокойствия и умиротворения. Исчезла эта несносная резь в глазах, а тяжёлые мешки под ними рассосались сами собой, значительно расширив кругозор. Его больше не трясло от пронзительного писка автомобильных клаксонов, от чересчур громких голосов, разражающихся в его сознании дикими воплями, от доносившейся отовсюду музыки и визга полицейских мигалок. Ему было даже хорошо. Иногда ему начинало казаться, что он проваливается в мягкие, как махровый халат, объятия сновидений, не изматывающих кошмаров, а именно снов. Он впадал в транс от усталости и перенапряжения, но вряд ли отдавал себе в этом отчёт. Всё плыло перед глазами и сливалось в одну неразборчивую радугу неоновых цветов, словно он находился под действием наркотического вещества. Гвалт тусовки становился всё тише, будто кто-то специально понижал громкость, дабы не докучать ему всей этой вознёй внизу. Через четверть часа Люк очнулся, из сладкой и пленительной невесомости его вырвал оглушительный крик, так что у него едва не заложило уши. Ничего не понимая, он метнул быстрый взгляд на засыпанную песком площадку под собой. Кровь пульсировала в горле, мускулы на шее часто сокращались. Юноша был напуган, но всё же держал себя в руках.
На расстоянии нескольких метров от него произошло нечто драматичное. Долговязые парни с собранными в толстые хвосты дредами пытались потушить одного из фаерщиков, судя по всему ещё мгновение назад этот выскочка срывал шквал аплодисментов, разогревая толпу зрителей перед последним и самым эффектным трюком – выдуванием огня, но что-то пошло не так, и теперь он корчился под оры и всхлипы той же толпы от вспарывающей кишки боли. Люк подскочил, как ошпаренный, и вцепился в перила ограждения, чтобы не дай Бог случайно не кувыркнуться с одиннадцатого этажа. Его мало волновала судьба этого скрюченного в три погибели бедолаги уже обёрнутого каким-то покрывалом, а вот о здоровье Севера он пёкся даже очень. Ему нужен был телефон. Срочно.
Север с прытью пантеры взбирался по железной, похожей на безобидного ржавого монстра, лестнице, не спуская с человеческой фигуры наверху глаз. Он был достаточно пронырлив и натренирован, чтобы не смотреть себе под ноги. Люк, этот неисправимый дурачок, чуть не лишился дара речи от мысли, что в этой перепалке ему, Северу, досталось по самое не хочу.
-Ты цел?- Люк, что было мочи, сжал плечи друга, как бы желая убедиться в том, что перед ним стоит материальное тело, а не призрак.
-И невредим,- с присущей ему беспечностью заключил Север, отрывая от себя руки юноши и заключая его в полноценные объятия.- Ты такой паникёр, это невыносимо.
-А с ним что?- спросил Люк, кивая в сторону, от пережитого шока его начало подташнивать.
-Опалил брови и ресницы, да и только. А зрение скоро восстановится, с кем не бывает, это же огонь, с ним шутки плохи. Нечего было надираться в хлам, а потом хвататься за факелы. Люк, ты меня слышишь?- Север гладил взмокшую от пота спину друга под лёгкой ветровкой.- Скажи мне, на кой чёрт ты сюда припёрся? Ты же собирался убить весь день на переезд к отцу.
-Нет, я хотел, чтобы ты не отказался от своей затеи побывать здесь,- выдавил Люк, чувствуя, как подкашиваются его ноги. Он был готов раствориться в запахе друга, в этом терпком и навязчивом запахе сигарет Winston.
-У тебя упадок сил,- констатировал Север, поддерживая оседающего на ступеньки юношу.
-Поцелуй меня.- На Севера смотрели исподлобья кошачьи жёлто-карие глаза с по южному миндалевидным разрезом и с тонкой, почти что просвечиваемой насквозь, кожей век, он покорно наклонился к другу, сейчас он бы сделал всё что угодно, лишь бы облегчить его страдания, и поцелуй не являлся выходящим за рамки приемлемого исключением. Обычно он целовал его в лоб, но в этот раз примкнул к губам, они оказались горькие на вкус, как чёрный перец, и обжигающе горячие, в их неподвижности не было ничего гостеприимного, и Север осторожно отстранился со смешанными чувствами. Он не усматривал в своих действиях никакого сексуального подтекста, наоборот, вопреки правилам, интимный уклон из связи казался ему вполне платоническим. Север никогда не задумывался о том, как повёл бы себя, оказавшись с другом в постели, этот вопрос не стоил его внимания.
-Смотри, что эти недоноски подарили мне,- Север вытащил из кармана толстовки статуэтку фаллоса, выструганную из дерева и покрытую лаком.
-Это то, о чём я думаю? Они поклоняются этому, да?- с трудом сдерживая хохот спросил Люк, вертя в руках своеобразный татем.
-Ты даже не представляешь себе, какие они отвязные ребята, они считают это за оберег.- Тут оба не выдержались и рассмеялись.
Северу легко удавалось разрядить обстановку, он обладал поразительной интуицией, позволявшей ему дёргать за нужные рычаги. Люк становился в его власти послушной марионеткой, с готовностью отвечавшей на любые команды его ловко перебирающих ниточки пальцев. Так было всегда. Со дня их первой встречи ничего не изменилось. Север значил для Люка также много, как талисман для повёрнутого на колдовстве человека. Особый язык жестов, до мелочей изученная мимика, температура тела, меняющийся в течение дня запах кожи и волос. Они знали друг о друге так много, что могли бы преспокойно обходиться без слов. Если Люк был поставлен в неловкое положение или раздражён его правый мизинец незаметно подрагивал, словно отстукивая ритмы бешенного рок-н-ролла. Стоило Северу заметить этот по-детски невинный сигнал «sos», как он тут же бросался сломя голову поддержать, теряющего над собой контроль, друга. Когда выходил из себя Север, мочки его ушей чуть заметно краснели, а на шее выступала лазурная венка в форме корявой буквы «Z», и Люк уже сверлил его с противоположного конца спортзала красноречивым взглядом «остынь, этот придурок только и ждёт того, что ты сорвёшься, а завтра уже тебя пинком под зад выставят из школы». Сколько себя помнил Север, у него никогда не было недостатка в заклятых врагах, он умудрялся переходить дорогу кому попало и где попало с завидным постоянством, недоброжелатели были вопросом времени и неотъемлемым атрибутом его персоны, а Люку непременно выпадала роль «уязвимого звена», потому что как только доведённые до белого колена «придурки» смекали, где у этого парня-занозы-в-заднице ахиллесова пята, как тут же начинали лобовую атаку, сыпля изощрёнными оскорблениями в адрес его бесхарактерного мальчугана по имени Люк и едва ли не доходя в своих нападках до рукоприкладства. В закрытой школе «Н***» были свои законы выживания, и Дарвин не имел к ним никакого отношения.
-Я хочу повторить этот трюк завтра самостоятельно,- сказал Север, закручивая бесхозные монетки на перепачканной липкими пивными разводами и судя по всему мочой площадке между лестничными пролётами.
Весёлый народ под ним стал расходиться кто куда. Шатаясь и выкрикивая что-то неприличное, они поднимали своими бамбуковыми сандалиями пыльные тучи песка и оставляли после себя хоровод перепутанных следов. Костёр в центре так и остался непотушенным, влюблённая парочка, сидя на корточках, грела над языками угасающего пламени руки и глупо хихикала, наслаждаясь остатками ночи. Трудно было представить себе, что всё это происходит в мегаполисе, так естественно внедряется в цивилизацию и без проблем сосуществует с ней где-то на задворках и окраинах.
-Север – укротитель огня,- продекламировал Люк, показывая руками в воздухе, как именно должна выглядеть растяжка с таким сенсационным заявлением.
-Я серьёзно.- Юноша поднёс зажигалку ко рту, желая прикурить сигарету, но уже в следующую секунду и зажигалка и сигарета стали жертвами беспощадной пощечины и отлетели куда-то в сторону.
-Какого хрена ты делаешь?!- горкнул Север, глядя на вспыхнувшего, точно спичка в руках ребёнка или душевно больного человека, друга, но его восклицание было пропущено мимо ушей. Люк скрежетал зубами и, упершись локтём в кадык, прижимал его к стене. Север почувствовал, как всё его тело холодеет, и только желудок противно вибрирует внутри, словно барабан стиральной машинки. У него было достаточно сил, чтобы высвободиться из насильственного захвата, физическое здоровье и собственная участь волновали его в последнюю очередь, ледяной ток, прошедший по его жилам был вызван не боязнью получить под дых, а видом друга. Это был совсем не тот Люк, что пять минут назад, и такого Люка он видел впервые. Глаза, они в мгновение ока превратились в две сногсшибательные галактики, две красно-чёрные кляксы одного диаметра заслонившие собой радужку и зрачок, если бы Люк нанюхался какой-нибудь дряни или попал в эпицентр токсичных выбросов, результат был бы тот же самый. Маниакальный, агрессивный взгляд мог запросто довести обычного человека до обморочного состояния, но Север не позволил себе отключиться, он был научен противостоять любым формам психологического давления. Он бы не удивился, если бы Люк перегрыз ему сейчас глотку ртом, полным клыков, но этого не произошло.
-Ты спятил? Идиот! Ты хоть понимаешь, что можешь сгореть заживо? Эти олухи вечно под кайфом, им нет дела до свей гребенной, ничего не значащей жизнь! Они молятся этим своим божкам Солнца и верят, что после смерти Харри Кришна приберёт их к рукам! Сволочь, как ты можешь так поступать со мной? У меня никого кроме тебя не осталось, а ты разбрасываешься своей дибильной жизнью направо и налево, надеясь, что пронесёт!- Люк орал, как недорезанный, всё сильнее прижимая друга к стенке. Капризная кудлатость придавала его облику что-то бесовское, из широко дышащих ноздрей текла кровь. Он был невменяем, как если бы остался единственным пережившим конец света человеком, выброшенным в открытый космос или созерцающим погребённые под руинами бывших торговых центров и заправок трупы неопознанных людей.
-Ты решил размозжить мне башку? Давай же, скорее! Сверни мне шею, потому что я всё равно сделаю это,- сдавленно, но упрямо прохрипел Север, который вдруг осознал, что как бы он не сопротивлялся, вырваться не удастся, а грудь со свистом втягивается вовнутрь от недостатка кислорода, как проколотый воздушный шар. Только сейчас он заострил внимание на том, как оказывается много дали Люку эти изнурительные тренировки в гимнастическом зале, по два часа в день, комплекс упражнений, достойный олимпийского спортсмена, который он выполнял на раз два, каждодневные пробежки, здоровая пища… А он и не знал, что его хрупкий, малодушный друг давно может постоять за себя сам.
Эти слова отрезвили Люка, а может, в чувства его привёл охрипший голос Севера, тщетно пытающегося сделать вдох, или смелая, как плевок яда, угроза.
-Извини меня ради Бога,- залепетал он, заламывая руки и не находя себе места от стыда.- Я не знаю, что на меня нашло. Так нельзя. Я не хотел, просто…- Люк в полной прострации опустился на ступени, его душили слёзы, которые он вместе с алой кровью размазывал по щекам и подбородку, хлюпая и бесшумно шевеля губами. Юношу трясло в ознобе, он хватался за волосы и драл их, пока Север, наконец, не скрутил руки у него за спиной, не давая тем самым добраться Люку до собственной шевелюры и вырвать из неё ещё хоть один клок. Бесконечные вопли и рыдания, бухающие в груди друга, как мощная стереосистема, сводили Севера с ума, он больше не мог слышать этих душераздирающих криков, которые превращались в болезненную икоту.
-Тебе нужно успокоиться. Малыш, послушай меня, ты должен глубоко дышать и ни о чём не думать, выбрось всё из головы. Это просто наваждение и оно скоро пройдёт. - Север мёртвой хваткой прижимал к себе юношу, ощущая, как пульсирует его горло, скованное коллапсом истеричных слёз. Он шептал так тихо, как только мог, а пальцами левой руки перебирал волосы у того на загривке, как будто играл на гитаре.
-Я отвезу тебя домой, тебе надо будет выспаться как следует. Ты согласен поехать со мной?- В ушах у Люка приятно журчало, Север что-то мурлыкал ему на ухо, смысла его слов он не понимал, но это определённо было что-то успокоительное.
-Сейчас мы спустимся с тобой с этой чёртовой лестницы и отправимся ко мне домой, ты ведь не возражаешь, правда, малыш?- Люк, конечно, не возражал.
Они сели на ярко жёлтый, как флаги футбольных болельщиков, мотоцикл, и Север мастерски тронулся с места. Двигатель рычал что было мочи, колёса оставляли после себя смолянисто-чёрные полосы на поворотах, а Север продолжал выжимать из своего железного коня скорость, грозившую штрафом или тюремным арестом. На это ему, само собой, было наплевать. Он купил мотоцикл, чтобы раскручивать двигатель до трёхсот километров в час, чтобы лавировать в потоке машин и скрежетать резиной об асфальт, привлекая внимание прохожих, ловить на себе их встревоженные и недоумённые взгляды, чтобы преодолевать расстояния так, как бы оставляла позади дюйм за дюймом шаровая молния. Люк крепко держал его за талию и каждой порой ощущал, как от напряжения на руках и спине гонщика перекатываются мускусы, сокращаются мышцы. Ветер хлестал его по лицу, развивал шикарные волосы, которые лоснились в флуоресцентном свете фонарей, и мало по малу приводил в чувства, словно глоток прохладной воды или таблетка транквилизатора. По коже пробежал сонм мурашек, и Люк невольно подумал о том, как своевременно он обмотал горло этим шифоновым шарфиком, связки нужно было беречь. Север гнал так, что можно было решить, будто он преследовал одну единственную цель – просквозить мозги, проветрить их и привести в порядок.
Дорога от Статенд-Айленда до Манхэттена заняла по меньшей мере час, и обоим этого времени хватило, чтобы выпустить пар. Север предоставил Люку свою кровать, а сам погрузился в тёмно-красное кожаное кресло, найденное когда-то на свалке и выбивающееся из общей стилистики комнаты – пластиковые шкафы, складные полочки, стулья и столы из суперпрочной пластмассы, куча всевозможной техники и дисков в специальных контейнерах - своей весомой патриархальностью и шиком. В отличие от бездушных вещей из каталогов, у этого кресла была история, владелец, культурная ценность, и оно являлось частью ушедшего столетия, принадлежало какой-то конкретной эпохе, так что если Север чувствовал себя разбитым и опустошенным от соприкосновения с современным миром нанотехнологий, он всегда мог спрятаться от насущных проблем в этом кресле, как поступил и на этот раз.
Люк провалился в забытье, как только его голова коснулась подушки, и, судя по отстраненному выражению лица, сны его были безмятежны, а сам он витал где-то в параллельном измерении. Он лежал в позе эмбриона, а здорово успевшие отрасти волосы разметались по подушке, образуя на ней демонические узоры из отдельных прядок. Он был так красив, что мог бы при желании превратить свою красоту в оружие массового поражения, и Север не отказывал себе в удовольствии наблюдать за тем, как соблазнительно голубой лучик повторяет контуры этих точёных смуглых скул и прямую линию носа. Переутомление. Нервный срыв. Всё будет хорошо.
Север стянул с себя грязную футболку, подставляя лунному свету своё испещрённое наколками тело. Он был завсегдатаем тату-салонов, татуировки были его фетишом, но ни один из рисунков не был сделан наобум, а если такие и были когда-то, то их уже давно свели. Каждая картинка была творением рук профессионала, и просто невозможно было придраться к их художественному исполнению – оно было безупречно. Всё началось в тринадцать лет, тогда Север стал Севером, эта кличка была ему дана за славянскую внешность, бледную кожу и суровый, по-дальневосточному холодный оттенок голубо-серых глаз. Его взгляд был настолько кристально-чистым и как бы покрытым корочкой инея, что для многих он ассоциировался с заморозками в серенных регионах штата. Так или иначе, кличка прижилась и со временем вытеснила его настоящее имя, которые на сегодняшний день помнили единицы. Куда бы он ни пришёл, с кем бы ни налаживал контакты, он всегда представлялся как Север, и с годами это стало таким привычным занятием, что незнакомые люди принимали это как должное, таким безапелляционным тоном он это делал.
Первая тату посвящалась его двоякому имени и была набита на спине под шейными позвонками – «К*** - Север». Вторая – увековечивала прозвище его собаки и годы жизни бульдога, была сделана в тот же день, как собака умерла, и являлась символом светлой памяти о ней. Серия следующих татуировок содержала символику наиболее любимых групп, песни которых так или иначе запали ему в душу, и по большей части представляли собой эмблемы с самых популярных и легендарных альбомов. Несколько наколок содержали банальные даты, но только Люку было известно о сопутствующих этим цифрам событиях. 13.07.2005г – их первый совместный прыжок с парашютом, тогда Люк чуть не угробил себя, отказываясь дёргать за кольцо, и Северу только каким-то чудом удалось подобраться к юноше достаточно близко, чтобы рвануть чёртово кольцо самостоятельно, это была настоящая попытка суицида, о причинах которой он до сих пор не имел ни малейшего представления, но с тех пор он старался не отходить от друга ни на шаг - мало ли что ещё взбредёт ему в голову. 24.11.2006г – раздробленная коленная чашечка и трещина тазобедренной кости, не удержал равновесия выполняя кувырок на велосипеде с разгона, пессимистичные прогнозы врачей о том, что он навряд ли сможет ходить не хромая и уж тем более бегать. Буквально через год он показал занудам-врачам средний палец и подал заявку на участие в каком-то благотворительном забеге. 17.03.2008г – нелегально принял участие в «боях без правил», провалялся на больничной койке два месяца, питаясь через трубочку, потому что челюсть его была раскрошена на мелкие кусочки, но спустя год деформация скул почти не заметна. На правой груди совсем свежая татуировка птицы-феникса, символизирующая его, Севера, бессмертие и волю к победе. Предплечье левой руки обвивает терновый венок – знак его признательности всевышнему за то, что тот всякий раз спасает его своей молитвой. Левое плечо он уже подготовил для нового шедевра – рыжей саламандры, если трюк с выдуванием огня ему всё таки удастся выполнить, то эта ящерка будет олицетворять его господство над стихией огня. Все эти стигмы наносились на тело, подчиняясь общему правилу: расположены они должны были так, чтобы в случае необходимости все их можно было скрыть под одеждой, именно поэтому кисти рук, руки до локтя, лодыжки, шея и другие, часто открытые в повседневной жизни участки тела росписи не подлежали, и ещё одно но: левая часть груди оставалась чистой, Север не решался нанести на сердце что-либо, это была слишком интимная для подобного рода меток зона.
В комнате было темно, просторно и свежо. Тишина стояла такая, что слышно было, как шумит в ушах кровь, а на улице ветер гоняет по тротуарам хрустящую листву, запинаясь о мусорные баки и припаркованные у обочин автомобили. Юноша свободно развалился в кресле. Гладкая кожаная обивка обдавала тело приятным холодком. Север упорно гнал от себя мысли прочь, но они преследовали его, эти малюсенькие микробы-насекомые никак не хотели оставить его в покое. Люк поднял на него руку. Люк его ударил. Он обрушился на него, как ядерный взрыв. Его безобидный друг, его беспомощный, застенчивый мальчик, никогда не смеющий дать сдачи обидчику, вот так запросто припечатал его к стене. Люк менялся, он трещал по швам от метаморфоз, и не мог совладать с собой, нарастающая внутри сила была хитрее и коварнее, нежели можно было себе представить. Всё, что не убивает нас, делает сильнее. Север знал это не понаслышке, его воспитывала и ставила на ноги не мать, а испытания, травмы, ушибы, провалы, поражения. Если ему удавалось перебороть боль и страх, если рана в конечном итоге затягивалась, это значило лишь одно – завтра он будет держаться ещё увереннее, чем вчера, и лезть на рожон с ещё большим азартом. Но он креп постепенно, год за годом закалялся, впрыскивая в себя лошадиные дозы адреналина. Что же касается Люка, то его лихорадило от того, что нужно быть взрослым, сильным и благонадёжным. Быть опорой матери, а не прятаться за её юбкой, как он делал все эти годы, быть образцовым братом, нести ответственность за воспитание и образование сестры, зарабатывать деньги на пропитание, бороться за независимость. Конечно, был Герберт, всегда готовый оказать любого рода помощь своим детям, но это был не более чем страховочный трос. Люк не собирался и дальше довольствоваться своим положением иждивенца, только не в двадцать лет, только не на таких условиях. И вот то вечно дремлющее за ненадобностью нечто, вдруг восстало, выпрямилось в полный рост и расчленило его на две половинки одного «я», которые тут же кинулись выяснять отношения, как полоумные невесты одного жениха, а пока верх брала то одна половина, то другая, Люк мучился от несвойственной ему вспыльчивости причиняя боль тем, кому совсем не хотел её причинять.
1. Есть вещи, с которыми невозможно смириться и есть раны, которые не затягиваются со временем, а вся драматичность ситуации заключается в том, что нет никакой гарантии того, что вам удастся прожить долгую и счастливую жизнь, ту самую, что с лёгкостью осваивают герои сопливых фильмов.
Он всё же ушёл из семьи. Герберту нужно было положить все силы на то, чтобы его карьера сдвинулась с мёртвой точки. Быть заурядным и «по-американски» беспечным человеком не входило в его жизненные планы, так что 29-летней Лауре выпало воспитывать детей в одиночку. Не считая финансовых трудностей, такой расклад устраивал обе стороны. Люк, которому тогда исполнилось девять, без тени сожаления проводил отца до двери, надеясь, что больше их дороги не пересекутся. Он не был чрезмерно строг, этот Герберт, не злоупотреблял наказаниями, не читал нотаций, кажется, он из кожи вон лез, чтобы стать образцовым отцом образцовых детей. Бейсбол по выходным, походы в кино, ужины за круглым столом, призванные сплотить семью, беседы с педагогами сына. Как-то раз он даже помог ему смастерить макет земного шара на урок географии, и этот бесформенный гипсовый комок голубо-зелёного цвета с грехом пополам вытянул на отметку отлично. А потом они ещё ходили в сквер через дорогу от их дома, и он учил сына кататься на новеньком велосипеде. Герберт смотрел на других папаш и до мигрени в голове убеждал себя, что они с Люком отличная пара, что со стороны они выглядят так же беспечно и весело, как и сотни прочих отцов и детей, что тот дискомфорт, который сковывает его изнутри и снаружи в присутствии мальчика всего лишь иллюзия его воспалённого воображения, порождённая неуверенностью в себе. Ведь он всё делает, как надо, точь-в-точь, как написано в этих дурацки научно-популярных книжках по воспитанию детей. Вот только Люк, этот молокосос, так похожий на свою мать, с ранних лет вёл себя так, будто не признавал между ними кровнородственных связей. Вечно замкнутый в себе и не по годам серьёзный, он брал отца за руку с из ряда вон выходящим хладнокровием.
А теперь, спустя столько лет, судьба снова свела их вместе, правда обстоятельства этой встречи и выгибались под грузом весомой трагичности, но всё же им предстоит просуществовать под одной крышей какое-то время, а значит, Герберту стоит подготовиться к тому, что его будни надолго утратят привычную закономерность, а дом превратится в исчадие ада. Он ни в коем случае не хотел наговаривать на сына, более того, на протяжении этих десяти лет немой разлуки он искал их вражде достойное мужчины оправдание. Но это даже не было враждой в прямом смысле этого слова, просто Люк избегал его, как вегетарианец сторониться мясных прилавков. Герберт не лелеял надежды что-то изменить теперь или, наконец, докопаться до сути, найти этот роковой поворот, куда ни в коем случае не следовало сворачивать, он лишь желал достигнуть с подростком хоть какого-то соглашения, чтобы жизнь обоих оказалась сносной.
Ничем не примечательное субботнее утро сентября чуть ли не довело Герберта до исступления. Он в страшной агонии пытался собраться с мыслями. Он обязан был предстать перед сыном в привычном образе успешного человека преклонных, или как выразились бы коллеги по работе, солидных лет с крепким внутренним стержнем, до умопомрачения интеллигентным и в совершенстве владеющим собой, таким, каким его привыкли видеть клиенты, таким, каким он смотрел на читателей с обложек ходовых журналов. Герберт Радонежский – известный психолог и психоаналитик, пожалуй, один из самых востребованных специалистов по части рассудка и душевных неполадок на сегодняшний день, сидел за громадным обеденным столом и пытался унять дрожь в руках. Мужчина пристально смотрел на конвульсивно вздрагивающие пальцы и на стянутую в микроскопические узелки кожу кистей. Он уже не был так молод, как хотелось бы, а подорванное за годы публичной жизни здоровье давало о себе знать с новой силой. «Тебе противопоказаны стрессы, Герберт, а ты этим пренебрегаешь. Твоя нынешняя работа не лезет ни в какие рамки, она высасывает из тебя последнее» ,- как-то раз с участием заявил ему лечащий врач, с которым у него давно завязались приятельские отношения, свойственные двум профессионалам в схожих областях, и теперь это изречение пришлось как нельзя кстати.
Звонок вывел его из роботоподобного оцепенения, и мужчина отправился отпирать гостям дверь, предварительно попросив прислуживающую ему последние несколько лет Нину, полноватую и добродушную женщину в возрасте, часто коротающую с ним безмолвные вечера в пустом доме, сменить скатерть, где остались тёмные следы от пролитого чая. Тело плохо его слушалось, он Герберт собрал волю в кулак, ему непременно хотелось выглядеть как можно более непринуждённым и раскрепощенным в присутствии сына. Сколько они уже не виделись? Последний раз он заявился к бывшей жене, чтобы передать через неё подарок на девятнадцатилетние Люка, но дверь тогда открыл сам юноша, и это столкновение люб в люб ознаменовалось очередным противостоянием темпераментов. Выплюнув сухое «благодарю за внимание» парень принял презент и закрыл перед ним дверь, так что он даже не успел как следует разглядеть его. Люк никогда не закатывал экспрессивных сцен, он брал высокомерием и неподкупностью, всё его существо облачалось в леденящее душу равнодушие, он мог заставить кого угодно усомниться в себе, стушеваться и впредь не попадаться ему на глаза.
Герберт потянул на себя дверь, и вот уже прохладный осенний ветер проскользнул в прихожую, пробрав его до мурашек. Немного анорэксичное лицо мужчины посерело, как у вмиг простудившегося человека. Сколько же на самом деле времени прошло с их последнего краткосрочного свидания? Неужели всего год? В таком случае это был самый долгий год из всех, что ему когда либо доводилось переживать. На пороге стоял юноша, высокий и худой, рост было то единственное, что мальчик позаимствовал у отца, но и в этом обошёл его. Его модельная внешность, если такое определение вообще применимо к мужскому полу, сразу бросалась в глаза. Безукоризненно правильные черты врезались в сознание, откладывались на подкорке, мальчик выглядел, как сон, сладостный, но кошмарный. А ещё он был точной копией матери, той самой, за жизнь которой сейчас боролись врачи, обливаясь потом. Люк изменился до неузнаваемости, и Герберт никак не мог понять, что конкретно его не устраивало в этом подростке. Если раньше Люк отталкивающе действовал на него, то теперь юноша гипнотизировал его своим взглядом, как если бы хотел внушить ему что-то противозаконное. Стоило только задержаться на этих мутно-агатовых глазах, как голова начинала кружиться, они точно вгоняли в сон. Да, именно. Изменился цвет глаз, прежде они не были такими бездонно-чёрными, угнетающими, мистическими.
-Так я могу войти?- ему обязательно нужно было обратиться к отцу с этой действующей не нервы манерностью, чтобы сразу задать подчёркнуто-официальный и такой неуместный в свете последних событий тон.
-Разумеется,- как бы очнувшись от литургического сна, сказал Герберт и отступил на шаг от двери, давая юноше пройти.
Люк скинул с плеча полупустую спортивную сумку и в два счёта снял с себя кожаную куртку новомодного покроя с замысловатыми заклёпками металлического цвета, аккуратно повесив её на вешалку. Педантичность была у него в крови, он щепетильно относился к вещам и не имел ничего общего с подростками, чьи шкафы представляли собой склад сто лет нестиранного белья или напоминали барахолку. Порядок был его жизненным кедом, возможно так юноша пытался компенсировать с детства преследовавший его хаос в голове.
Герберт ещё раз оглядел сына с головы до ног. Черная куртка, чёрная водолазка, чёрные джинсы, того же цвета волосы… Преждевременный траур по матери?
-Увлёкся готическим стилем?- Мужчина счёл этот вопрос достаточно нейтральным, чтобы Люк не воспринял его в штыки.
-Готический стиль?- юноша иронично изогнул бровь.- Это всего лишь одежда тёмных тонов. Где я могу остановиться?
-Я приготовил вам с Амандой по комнате, но если тебя что-то не устроит, весь второй этаж в твоём полном распоряжении.- Люк безразлично кивнул и потянулся за своей сумкой, но Герберт успел взять её первым.
-Я помогу,- сконфуженно пояснил он.
-Ты неважно выглядишь, чтобы оказывать такого рода помощь,- всё с тем же равнодушием откликнулся Люк, отчего у мужчины болезненно сщемило сердце. Это был его сын, сын, которому было наплевать на него, который спешил уединиться в четырёх стенах своей комнаты, едва успев переступить порог его дома, который за двадцать лет не сказал ему ни одного греющего душу слова. И он не мог винить в этом кого-то кроме себя самого, хотя иногда на мужчину накатывала такая волна безысходности и иступлённой тоски, что ему хотелось свалить ответственность за свою провальную миссию семьянина на Люка, на Лауру, даже на дочь Аманду, которой на тот момент не было и года и которая вопреки ожиданиям не только не предотвратила своим появлением на свет краха супружеского союза, но и подтолкнула семью к обрыву.
-Я думал, вещей будет больше,- сказал Герберт, отпирая дверь в просторную, хорошо убранную комнату.
-Не собираюсь здесь задерживаться надолго,- откликнулся юноша, обводя девстенно-чистое помещение скептическим взглядом. Белые жалюзи на окнах, светло-голубые обои, стандартная мебель, полки, заставленные для вида разнообразными статуэтками из каталога, свежее постельное бельё, даже гостевые тапочки под кроватью.
-Я тоже волнуюсь за твою мать, просто по-человечески, и, конечно, хочу, чтобы она оправилась как можно скорее, но это не повод с таким пренебрежением относится к этому дому,- не выдержал Герберт, за эти несколько минут их с-грехом-пополам общения он уже был сыт по горло теми колкостями, что позволял себе парень.
-Это не дом, это гостиница.- Люк выкладывал безупречные стопки вещей на постель и избегал смотреть мужчине в глаза, там сейчас не было ничего приятного, но он спиной почувствовал, как отец содрогнулся от электричества его голоса и несколько раз сжал руки в кулаки, но даже это не удержало его от того, чтобы хлопнуть напоследок дверью, хотя и сделал он это непреднамеренно, вопреки своей воле.
Оставшись наедине парень стремительно опустился на кровать, как будто давно давивший на его позвоночник груз наконец с хрустом его сломал, Люку хотелось одного – рыдать навзрыд, до потери сознания, так, чтобы его рассудок помутился, а реальность ушла на задний план, потухла, а потом просто лопнула. Он боялся своего отражения в зеркале, эти ужасные аспидные глаза могли сбить с толку любого. Они были похожи на сажу, на уголь, на грязь, словно он воспользовался карнавальными линзами для Хэллоуина. Иногда Люку начинало казаться, что зрачки просто гноятся от той нестерпимой боли, что пожирала его изнутри, точно опасный, но никому не известный вирус. Отправившись спать в первый раз после вывернувшей его существо наизнанку трагедии, юноша надеялся хотя бы частично исцелится сном, но на утро понял, что боль не только не утихла, но ещё с большим аппетитом принялась обгладывать его внутренности, она преумножалась с каждой секундой, членилась и поражала всё новые участи его мозга и организма. Никогда ещё Люк не был так близок к помешательству. Его просто распирало от мучений, лихорадило и трясло, как эпилептика.
Если бы Герберт имел возможность участвовать в жизни сына, если бы тот хоть изредка соглашался на совместные прогулки, как это с охотой делала его сестра, он бы знал, что Люк никогда не был самоуверенной отрвой, продирающейся сквозь моральные устои с отъявленным остервенением, он никогда не бросал вызов судьбе, он скорее сторонился её и ни разу не помышлял о том, чтобы дать отпор этой сволочной особе, без малейшего угрызения совести ставившей над ним какие-то жуткие экскременты. Если Люк и откровенничал с собой, то только шёпотом, как делают это лишь окончательно запутавшиеся в жизни люди, которых следует приголубить и пожалеть, потому что забрести в тупик на пике молодости – это страшная вещь. Его сын не был ни сильным духом, ни смелым, ни преуспевающим, а весь его апломб, на который так часто натыкался Герберт, был всего-навсего не слишком-то искусной бутафорией, защитной реакцией, если угодно. Юноша возводил вокруг себя ширмы показного мне-всё-до-лампочки, полагая таким нехитрым образом отвлечь внимание от нескончаемого потока ран; каждый новый день полосовал его хлещи предыдущего, и в один прекрасный миг болевой порог был перейден, он больше ничего не чувствовал, только смакующую его печень, почки, сердце пустоту. А неделю назад он родился заново. Человек, в котором он души не чаял, висел на волосок от гибели, и он, заботливый и любящий сын, ничего не мог с этим поделать. Вернулось всё: и боли в голове, и мигрень, и ощущение собственного ничтожества, и страх выходить на улицу, и боязнь толпы, и это убийственное ощущение того, что все взгляды обращены к нему, и эти миллиарды пар налитых кровью глаз осуждают его, осуждают его образ жизни, его природу. Но в отличие от опыта прошлых лет, теперь его чувства как бы дублировали себя, превращаясь в навязчивый и раскалённый до предела рой рецепторов, они были везде: под кожей, в коре головного мозга, в барабанных перепонках… Он слишком долго и успешно абстрагировался от мира эмоций и звуков, чтобы сейчас безболезненно вернуться в него обратно.
Если бы Герберт только всё это знал, он бы усмотрел в этих чёрных и непроницаемых, как затмение, глазах целый океан страдания. Но он не имел понятия о том, что за человек его сын, он даже представить себе не мог, что вся эта история имеет двойное дно, оборотную сторону медали.
Он всё же ушёл из семьи. Герберту нужно было положить все силы на то, чтобы его карьера сдвинулась с мёртвой точки. Быть заурядным и «по-американски» беспечным человеком не входило в его жизненные планы, так что 29-летней Лауре выпало воспитывать детей в одиночку. Не считая финансовых трудностей, такой расклад устраивал обе стороны. Люк, которому тогда исполнилось девять, без тени сожаления проводил отца до двери, надеясь, что больше их дороги не пересекутся. Он не был чрезмерно строг, этот Герберт, не злоупотреблял наказаниями, не читал нотаций, кажется, он из кожи вон лез, чтобы стать образцовым отцом образцовых детей. Бейсбол по выходным, походы в кино, ужины за круглым столом, призванные сплотить семью, беседы с педагогами сына. Как-то раз он даже помог ему смастерить макет земного шара на урок географии, и этот бесформенный гипсовый комок голубо-зелёного цвета с грехом пополам вытянул на отметку отлично. А потом они ещё ходили в сквер через дорогу от их дома, и он учил сына кататься на новеньком велосипеде. Герберт смотрел на других папаш и до мигрени в голове убеждал себя, что они с Люком отличная пара, что со стороны они выглядят так же беспечно и весело, как и сотни прочих отцов и детей, что тот дискомфорт, который сковывает его изнутри и снаружи в присутствии мальчика всего лишь иллюзия его воспалённого воображения, порождённая неуверенностью в себе. Ведь он всё делает, как надо, точь-в-точь, как написано в этих дурацки научно-популярных книжках по воспитанию детей. Вот только Люк, этот молокосос, так похожий на свою мать, с ранних лет вёл себя так, будто не признавал между ними кровнородственных связей. Вечно замкнутый в себе и не по годам серьёзный, он брал отца за руку с из ряда вон выходящим хладнокровием.
А теперь, спустя столько лет, судьба снова свела их вместе, правда обстоятельства этой встречи и выгибались под грузом весомой трагичности, но всё же им предстоит просуществовать под одной крышей какое-то время, а значит, Герберту стоит подготовиться к тому, что его будни надолго утратят привычную закономерность, а дом превратится в исчадие ада. Он ни в коем случае не хотел наговаривать на сына, более того, на протяжении этих десяти лет немой разлуки он искал их вражде достойное мужчины оправдание. Но это даже не было враждой в прямом смысле этого слова, просто Люк избегал его, как вегетарианец сторониться мясных прилавков. Герберт не лелеял надежды что-то изменить теперь или, наконец, докопаться до сути, найти этот роковой поворот, куда ни в коем случае не следовало сворачивать, он лишь желал достигнуть с подростком хоть какого-то соглашения, чтобы жизнь обоих оказалась сносной.
Ничем не примечательное субботнее утро сентября чуть ли не довело Герберта до исступления. Он в страшной агонии пытался собраться с мыслями. Он обязан был предстать перед сыном в привычном образе успешного человека преклонных, или как выразились бы коллеги по работе, солидных лет с крепким внутренним стержнем, до умопомрачения интеллигентным и в совершенстве владеющим собой, таким, каким его привыкли видеть клиенты, таким, каким он смотрел на читателей с обложек ходовых журналов. Герберт Радонежский – известный психолог и психоаналитик, пожалуй, один из самых востребованных специалистов по части рассудка и душевных неполадок на сегодняшний день, сидел за громадным обеденным столом и пытался унять дрожь в руках. Мужчина пристально смотрел на конвульсивно вздрагивающие пальцы и на стянутую в микроскопические узелки кожу кистей. Он уже не был так молод, как хотелось бы, а подорванное за годы публичной жизни здоровье давало о себе знать с новой силой. «Тебе противопоказаны стрессы, Герберт, а ты этим пренебрегаешь. Твоя нынешняя работа не лезет ни в какие рамки, она высасывает из тебя последнее» ,- как-то раз с участием заявил ему лечащий врач, с которым у него давно завязались приятельские отношения, свойственные двум профессионалам в схожих областях, и теперь это изречение пришлось как нельзя кстати.
Звонок вывел его из роботоподобного оцепенения, и мужчина отправился отпирать гостям дверь, предварительно попросив прислуживающую ему последние несколько лет Нину, полноватую и добродушную женщину в возрасте, часто коротающую с ним безмолвные вечера в пустом доме, сменить скатерть, где остались тёмные следы от пролитого чая. Тело плохо его слушалось, он Герберт собрал волю в кулак, ему непременно хотелось выглядеть как можно более непринуждённым и раскрепощенным в присутствии сына. Сколько они уже не виделись? Последний раз он заявился к бывшей жене, чтобы передать через неё подарок на девятнадцатилетние Люка, но дверь тогда открыл сам юноша, и это столкновение люб в люб ознаменовалось очередным противостоянием темпераментов. Выплюнув сухое «благодарю за внимание» парень принял презент и закрыл перед ним дверь, так что он даже не успел как следует разглядеть его. Люк никогда не закатывал экспрессивных сцен, он брал высокомерием и неподкупностью, всё его существо облачалось в леденящее душу равнодушие, он мог заставить кого угодно усомниться в себе, стушеваться и впредь не попадаться ему на глаза.
Герберт потянул на себя дверь, и вот уже прохладный осенний ветер проскользнул в прихожую, пробрав его до мурашек. Немного анорэксичное лицо мужчины посерело, как у вмиг простудившегося человека. Сколько же на самом деле времени прошло с их последнего краткосрочного свидания? Неужели всего год? В таком случае это был самый долгий год из всех, что ему когда либо доводилось переживать. На пороге стоял юноша, высокий и худой, рост было то единственное, что мальчик позаимствовал у отца, но и в этом обошёл его. Его модельная внешность, если такое определение вообще применимо к мужскому полу, сразу бросалась в глаза. Безукоризненно правильные черты врезались в сознание, откладывались на подкорке, мальчик выглядел, как сон, сладостный, но кошмарный. А ещё он был точной копией матери, той самой, за жизнь которой сейчас боролись врачи, обливаясь потом. Люк изменился до неузнаваемости, и Герберт никак не мог понять, что конкретно его не устраивало в этом подростке. Если раньше Люк отталкивающе действовал на него, то теперь юноша гипнотизировал его своим взглядом, как если бы хотел внушить ему что-то противозаконное. Стоило только задержаться на этих мутно-агатовых глазах, как голова начинала кружиться, они точно вгоняли в сон. Да, именно. Изменился цвет глаз, прежде они не были такими бездонно-чёрными, угнетающими, мистическими.
-Так я могу войти?- ему обязательно нужно было обратиться к отцу с этой действующей не нервы манерностью, чтобы сразу задать подчёркнуто-официальный и такой неуместный в свете последних событий тон.
-Разумеется,- как бы очнувшись от литургического сна, сказал Герберт и отступил на шаг от двери, давая юноше пройти.
Люк скинул с плеча полупустую спортивную сумку и в два счёта снял с себя кожаную куртку новомодного покроя с замысловатыми заклёпками металлического цвета, аккуратно повесив её на вешалку. Педантичность была у него в крови, он щепетильно относился к вещам и не имел ничего общего с подростками, чьи шкафы представляли собой склад сто лет нестиранного белья или напоминали барахолку. Порядок был его жизненным кедом, возможно так юноша пытался компенсировать с детства преследовавший его хаос в голове.
Герберт ещё раз оглядел сына с головы до ног. Черная куртка, чёрная водолазка, чёрные джинсы, того же цвета волосы… Преждевременный траур по матери?
-Увлёкся готическим стилем?- Мужчина счёл этот вопрос достаточно нейтральным, чтобы Люк не воспринял его в штыки.
-Готический стиль?- юноша иронично изогнул бровь.- Это всего лишь одежда тёмных тонов. Где я могу остановиться?
-Я приготовил вам с Амандой по комнате, но если тебя что-то не устроит, весь второй этаж в твоём полном распоряжении.- Люк безразлично кивнул и потянулся за своей сумкой, но Герберт успел взять её первым.
-Я помогу,- сконфуженно пояснил он.
-Ты неважно выглядишь, чтобы оказывать такого рода помощь,- всё с тем же равнодушием откликнулся Люк, отчего у мужчины болезненно сщемило сердце. Это был его сын, сын, которому было наплевать на него, который спешил уединиться в четырёх стенах своей комнаты, едва успев переступить порог его дома, который за двадцать лет не сказал ему ни одного греющего душу слова. И он не мог винить в этом кого-то кроме себя самого, хотя иногда на мужчину накатывала такая волна безысходности и иступлённой тоски, что ему хотелось свалить ответственность за свою провальную миссию семьянина на Люка, на Лауру, даже на дочь Аманду, которой на тот момент не было и года и которая вопреки ожиданиям не только не предотвратила своим появлением на свет краха супружеского союза, но и подтолкнула семью к обрыву.
-Я думал, вещей будет больше,- сказал Герберт, отпирая дверь в просторную, хорошо убранную комнату.
-Не собираюсь здесь задерживаться надолго,- откликнулся юноша, обводя девстенно-чистое помещение скептическим взглядом. Белые жалюзи на окнах, светло-голубые обои, стандартная мебель, полки, заставленные для вида разнообразными статуэтками из каталога, свежее постельное бельё, даже гостевые тапочки под кроватью.
-Я тоже волнуюсь за твою мать, просто по-человечески, и, конечно, хочу, чтобы она оправилась как можно скорее, но это не повод с таким пренебрежением относится к этому дому,- не выдержал Герберт, за эти несколько минут их с-грехом-пополам общения он уже был сыт по горло теми колкостями, что позволял себе парень.
-Это не дом, это гостиница.- Люк выкладывал безупречные стопки вещей на постель и избегал смотреть мужчине в глаза, там сейчас не было ничего приятного, но он спиной почувствовал, как отец содрогнулся от электричества его голоса и несколько раз сжал руки в кулаки, но даже это не удержало его от того, чтобы хлопнуть напоследок дверью, хотя и сделал он это непреднамеренно, вопреки своей воле.
Оставшись наедине парень стремительно опустился на кровать, как будто давно давивший на его позвоночник груз наконец с хрустом его сломал, Люку хотелось одного – рыдать навзрыд, до потери сознания, так, чтобы его рассудок помутился, а реальность ушла на задний план, потухла, а потом просто лопнула. Он боялся своего отражения в зеркале, эти ужасные аспидные глаза могли сбить с толку любого. Они были похожи на сажу, на уголь, на грязь, словно он воспользовался карнавальными линзами для Хэллоуина. Иногда Люку начинало казаться, что зрачки просто гноятся от той нестерпимой боли, что пожирала его изнутри, точно опасный, но никому не известный вирус. Отправившись спать в первый раз после вывернувшей его существо наизнанку трагедии, юноша надеялся хотя бы частично исцелится сном, но на утро понял, что боль не только не утихла, но ещё с большим аппетитом принялась обгладывать его внутренности, она преумножалась с каждой секундой, членилась и поражала всё новые участи его мозга и организма. Никогда ещё Люк не был так близок к помешательству. Его просто распирало от мучений, лихорадило и трясло, как эпилептика.
Если бы Герберт имел возможность участвовать в жизни сына, если бы тот хоть изредка соглашался на совместные прогулки, как это с охотой делала его сестра, он бы знал, что Люк никогда не был самоуверенной отрвой, продирающейся сквозь моральные устои с отъявленным остервенением, он никогда не бросал вызов судьбе, он скорее сторонился её и ни разу не помышлял о том, чтобы дать отпор этой сволочной особе, без малейшего угрызения совести ставившей над ним какие-то жуткие экскременты. Если Люк и откровенничал с собой, то только шёпотом, как делают это лишь окончательно запутавшиеся в жизни люди, которых следует приголубить и пожалеть, потому что забрести в тупик на пике молодости – это страшная вещь. Его сын не был ни сильным духом, ни смелым, ни преуспевающим, а весь его апломб, на который так часто натыкался Герберт, был всего-навсего не слишком-то искусной бутафорией, защитной реакцией, если угодно. Юноша возводил вокруг себя ширмы показного мне-всё-до-лампочки, полагая таким нехитрым образом отвлечь внимание от нескончаемого потока ран; каждый новый день полосовал его хлещи предыдущего, и в один прекрасный миг болевой порог был перейден, он больше ничего не чувствовал, только смакующую его печень, почки, сердце пустоту. А неделю назад он родился заново. Человек, в котором он души не чаял, висел на волосок от гибели, и он, заботливый и любящий сын, ничего не мог с этим поделать. Вернулось всё: и боли в голове, и мигрень, и ощущение собственного ничтожества, и страх выходить на улицу, и боязнь толпы, и это убийственное ощущение того, что все взгляды обращены к нему, и эти миллиарды пар налитых кровью глаз осуждают его, осуждают его образ жизни, его природу. Но в отличие от опыта прошлых лет, теперь его чувства как бы дублировали себя, превращаясь в навязчивый и раскалённый до предела рой рецепторов, они были везде: под кожей, в коре головного мозга, в барабанных перепонках… Он слишком долго и успешно абстрагировался от мира эмоций и звуков, чтобы сейчас безболезненно вернуться в него обратно.
Если бы Герберт только всё это знал, он бы усмотрел в этих чёрных и непроницаемых, как затмение, глазах целый океан страдания. Но он не имел понятия о том, что за человек его сын, он даже представить себе не мог, что вся эта история имеет двойное дно, оборотную сторону медали.
суббота, 29 октября 2011
Мир крошится то ли от простого дыхания, да-да лишь от того, что мы просто дышим, то ли по другим, гораздо более значимым, причинам. Он такой хрупкий, такой несовершенный и ранимый... этот мир. Сыплется сквозь пальцы, как шелковистый песок, и нельзя ни на секунду задержать время, чтобы почувствовать свою значимость... Ты как будто растворяешься и утекаешь вместе с ним, а все вокруг кажутся такими настоящими, форменными, телесными и вроде как абсолютно счастливыми, но почему-то их живость не имеет никакого отношения к тебе, ты по-прежнему прозрачный, исчезающий фрагмен воспоминаний, ты то, чего уже не будет завтра.
Плохо, когда нет своего места, когда твоя роль не ясна даже тебе самому, когда ты одной нагой в прошлом, а другой в будущем, и у тебя просто нет настоящего, оно как воздух, как ветер, как вода. Плохо смотреть на настоящее со стороны, не имея возможности прикоснуться, прочувстовать его по-настоящему. То, что было когда-то доступно, сейчас отражается в сотне зеркал, искажаясь, прячась, угасая...
Чего я собственно говоря ещё жду от неё, она итак отдала, пожертвовала мне всё, что только имела. И почему мне? Что во мне такого особенного и добродейтельного, чего не нашла она в других? Конечно, она избаловала меня, как балуют родители слишком долгожданного ребёнка. Избаловала всем и любовь, и лаской, и готовностью каждую секунду быть рядом. А теперь мне уже не в первый раз следует проявить свою благодарность, помочь ей встать на ноги, повзрослеть в конце концов, избавиться от этой странной зависимости, стать самостоятельной, стать чьей-то... И пожалуйса, взрощенный её же безумным отношением ко мне каприз даёт о себе знать.
И я погорячилась, когда решила, что смогу прожить одна, что одна смогу создать семью, что сердце перестанет в конечном итоге ныть, болеть, ёрзать. Оно никогда не оставит меня в покое, обливаясь кровью, обливаясь слезами, ему нужны все они, и близкие, и родные, и друзья. Так глупо и так просто. У каждого зависимости свого рода, у меня редкая разновидность - зависимость от людей.
Плохо, когда нет своего места, когда твоя роль не ясна даже тебе самому, когда ты одной нагой в прошлом, а другой в будущем, и у тебя просто нет настоящего, оно как воздух, как ветер, как вода. Плохо смотреть на настоящее со стороны, не имея возможности прикоснуться, прочувстовать его по-настоящему. То, что было когда-то доступно, сейчас отражается в сотне зеркал, искажаясь, прячась, угасая...
Чего я собственно говоря ещё жду от неё, она итак отдала, пожертвовала мне всё, что только имела. И почему мне? Что во мне такого особенного и добродейтельного, чего не нашла она в других? Конечно, она избаловала меня, как балуют родители слишком долгожданного ребёнка. Избаловала всем и любовь, и лаской, и готовностью каждую секунду быть рядом. А теперь мне уже не в первый раз следует проявить свою благодарность, помочь ей встать на ноги, повзрослеть в конце концов, избавиться от этой странной зависимости, стать самостоятельной, стать чьей-то... И пожалуйса, взрощенный её же безумным отношением ко мне каприз даёт о себе знать.
И я погорячилась, когда решила, что смогу прожить одна, что одна смогу создать семью, что сердце перестанет в конечном итоге ныть, болеть, ёрзать. Оно никогда не оставит меня в покое, обливаясь кровью, обливаясь слезами, ему нужны все они, и близкие, и родные, и друзья. Так глупо и так просто. У каждого зависимости свого рода, у меня редкая разновидность - зависимость от людей.
суббота, 24 сентября 2011
Сегодня захотелось написать всю правду относительно того, как я устроилась в Нижнем, как здесь обжилась, насколько круто изменилась моя жизнь, но, по определённым причинам делать я этого не стану. Скажу только, что с первого дня меня озадачило странное чусвство того, что мир разделился на две независимые половинки, и это не "до" и "после", совершенно нет, это "сейчас "и "сейчас", но абсолюно разной консистенции, одно "сейчас" никак не соотносится с другим "сейчас", они как магниты одного полюса отталкиваются друг от друга, отказываются сростаться, взаимопроникать, объединяться. Ничто из одного "сейчас" ещё не перешло и не заместило ничего из другого "сейчас", и это очень странно, это не даёт покоя. Я обитаю на двух планетах разом, встерчаю закат и рассвет одновременно.
Разные модели поведения, одна статична, та, что была выстроена и принята раньше, вторая-динамична, находится в стадии развития и становления. Всё, что я приобретаю в ходе жизнедеятельности здесь не выходит за рамки этой жизни, никак не отражается на первой модели поведения, но вместе с тем успешно формирует и конструирует нечно новое, которое никогда не выйдет из под оболочки второй реалии и не перейдё в первую.
Здесь я одна, я свобода и независимость, там я часть чего-то целого, неотъемлемая или даже очень отъемлемая деталька, компонент кома, вобравшего всех любимых и близких, и мне приятно быть незначительной частью этого единства. Зато когда я одна, я смутно ощущаю потребность восполнить пустоты, так как я не привыкла быть осью, вкруг которой вращается мир, мне хочется поскорее влиться куда-то и стать частью чего-то, но может быть в силу возраста или жизненного опыта, я не жажду обзавестись тем, что имела, скопировать свою жизнь из одного измерения в другое, ещё и потому, что очень дорожу тем, что есть и не считаю возможным находть какие-то аналоги, это глупо и безнадёжно, если я лишусь того, что имею, значит я этого лишусь и никаких запасных вариантов дальнейшего существования впринципе быть не может, но вместе с тем мне нужно как-то жить дальше, это утверждение справедливо во всех смыслах, а для этого требуется востановить, хотя бы частичтно реставрировать, чувстово стабильности, защищённости и сопричастности, чувство того, что ты дорог кому-то, что кто-то готов о тебе позаботиться... Вообщем, ясно к чему я клоню, и что совершенно отклоняется от меня.
Разные модели поведения, одна статична, та, что была выстроена и принята раньше, вторая-динамична, находится в стадии развития и становления. Всё, что я приобретаю в ходе жизнедеятельности здесь не выходит за рамки этой жизни, никак не отражается на первой модели поведения, но вместе с тем успешно формирует и конструирует нечно новое, которое никогда не выйдет из под оболочки второй реалии и не перейдё в первую.
Здесь я одна, я свобода и независимость, там я часть чего-то целого, неотъемлемая или даже очень отъемлемая деталька, компонент кома, вобравшего всех любимых и близких, и мне приятно быть незначительной частью этого единства. Зато когда я одна, я смутно ощущаю потребность восполнить пустоты, так как я не привыкла быть осью, вкруг которой вращается мир, мне хочется поскорее влиться куда-то и стать частью чего-то, но может быть в силу возраста или жизненного опыта, я не жажду обзавестись тем, что имела, скопировать свою жизнь из одного измерения в другое, ещё и потому, что очень дорожу тем, что есть и не считаю возможным находть какие-то аналоги, это глупо и безнадёжно, если я лишусь того, что имею, значит я этого лишусь и никаких запасных вариантов дальнейшего существования впринципе быть не может, но вместе с тем мне нужно как-то жить дальше, это утверждение справедливо во всех смыслах, а для этого требуется востановить, хотя бы частичтно реставрировать, чувстово стабильности, защищённости и сопричастности, чувство того, что ты дорог кому-то, что кто-то готов о тебе позаботиться... Вообщем, ясно к чему я клоню, и что совершенно отклоняется от меня.
пятница, 26 августа 2011
Странно, город будет засыпать, как ни в чём не бывало, может быть даже с Георгом созвонимся, как обычно в 11.00 и протрендим полтора часа, потому что так заведено, без этого, кажется, уже и нельзя. А потом Георжек отправиться спать, будет убирать покрывало с постели, кутаться в тёплое одеяло и видеть сны, а может быть ей будет грустно (потому что мне было бы чертовски грустно) и она заснёт не сразу, ещё покумекает о чём-нибудь, а я в это время нагруженная всеми смоими 42 сумками буду стоять под таблойдом на вокзале и ждать поезд, потом он заскрипев и разрушив этим скрипом ночь остановится, я окажусь в вагоне, душном, едва освещаемом, распихаю по полкам дюжину этих треклятых сумок, и с каким-то новым чувстовам посмотрю в небольшой премоуголтничек окна, за которым всё так же будет выделяться на фоне тёмного неба надпить "Киров", мигать всеми цветами радуги огромный экран (где по ночам на весь город какой-то стриптиз показывают), на хорошо знакомые магазины и улици, потом поезд тронется, Анька будет спать, Киров тоже, а я вспомню, что обещала себе не реветь и зареву, конечно, обязательно.
А потом наступит утро, и всё-всё-всё будет по прежнему, только уже без меня. Бывает ли так?
А потом наступит утро, и всё-всё-всё будет по прежнему, только уже без меня. Бывает ли так?
четверг, 25 августа 2011
Итак, вчера ночью мы с Георгом определились с маршрутом нашего турне на следующее лето:
1. Мценск (или как его там, я точно не помню). По нашим предположениям во время сталинского тоталитаризма из страны, где не было секса и тем более геев (аха-аха, как же!), всю эту так губоко обожаемую нами однополуюнечесть, порочащую семейные ценности и уничижающие демографический рост свезли именно в этот город!!! Ну собственно говоря, туда нам значит и дорога 
2. Перьмь. К Димочке и его Жене, и не важно что у них своих дел по горло, мы всё равно нагрянем
3. Море. Но я боюсь, что нас акулы съедят. Правда боюсь, поэтому с морем пока не однозначно
Да ну эти акулы вообще обнаглели, едят всё что не попадя, включая людей!!!
Ну вот только осталось учебный год пережить, и рванём по супер-пупер-маршруту
1. Мценск (или как его там, я точно не помню). По нашим предположениям во время сталинского тоталитаризма из страны, где не было секса и тем более геев (аха-аха, как же!), всю эту так губоко обожаемую нами однополую
2. Перьмь. К Димочке и его Жене, и не важно что у них своих дел по горло, мы всё равно нагрянем
3. Море. Но я боюсь, что нас акулы съедят. Правда боюсь, поэтому с морем пока не однозначно
Да ну эти акулы вообще обнаглели, едят всё что не попадя, включая людей!!!Ну вот только осталось учебный год пережить, и рванём по супер-пупер-маршруту
вторник, 23 августа 2011
-Я вернусь. И ты будешь приезжать. Мы будем видеться всё время.
-Ты этого не знаешь. И я тоже. Увидимся ли мы в слудующий уик-энд, или через месяц, или никогда больше, это не важно. Это всего лишь время.
-Ты этого не знаешь. И я тоже. Увидимся ли мы в слудующий уик-энд, или через месяц, или никогда больше, это не важно. Это всего лишь время.
Итак, 23 августа, 8 дней до первого сентября, 6 дней до моего отъезда, 4 дня до дня рождения Георга 
(не исключено, что последнего совместно проведённого праздника), 30 дней до моего собстенного др (которое я проведу в гордом одиночестве 
)!
Вопрос с жильём решлся (не знаю, зачем я это пишу, потому что никому до этого дела-то вообщем-то нет)!
Жить я теперь буду не в центре Кирова, а на окраинах Нижнего (как вам такой расклад?)! Район носит гордое название Автозаводской, что указывает на его нечистоплотность и криминальность (поэтому-то я и обзавелась газовым болончиком (серьёзно) и решила походить на курсы карате (не серьёзно, а надо бы!!!)
Жить я буду кречно не одна (таких подарков от судьбы никто и не ждал), а вместе с хозяйкой- работостопобной бабушкой( и она работает сутри на трое в каком-то магазинчике), спокойной или же правильнее сказать инертной (что наверное к лучшему) и с девочкой со своего факультете (да, кстати, поступила я в Вышку (высшая школа экономики) на менеджмент, обычно знающие люди при магическом слове Вышка делают вот так
другие вот так 
ещё есть категория людей которые крутят пальцем у виска и говорят, что учиться там так же нереально сложно, как полететь на Марс, я же на любую реакцию делаю вот так 
)
Очень уж мне интересно, как мы с Настей уживёмся, я человек не конфликтный, самостоятельно мыть полы, посуду и проч для меня не проблема, так что через неделю (как только настя это поймёт) всё по дому я буду делать сама
Вот ещё - придётся же делиться печеньками, канфетами, может быть даже котлетой
пока мне сложно это представить.
А ещё я ванну принимаю полтора часа, это как пить дать, ну минимум-час, наверное это мало кому понравится.
А вообще, я так смотю по сторонам, и вроде бы никаких соплей со стороны друзей, так что даже легче на душе, без комедий обойдёмся, без прощальных ритуалов и тому подобных рыданий, всё равно на следующий день у каждого будут свои заботы и печали, хорошо если видится раз в пол года будем (да-да я писсмимист хренов), а друзья у меня отличные на самом-то деле
P.S: квартира советских времён с духом той эпохи
Ну короче у меня нормально всё
ООО, совсем забыла, мне до корпуса по утрам ехать 2 часа
вот думаю, чем их занять?
(не исключено, что последнего совместно проведённого праздника), 30 дней до моего собстенного др (которое я проведу в гордом одиночестве )!Вопрос с жильём решлся (не знаю, зачем я это пишу, потому что никому до этого дела-то вообщем-то нет)!
Жить я теперь буду не в центре Кирова, а на окраинах Нижнего (как вам такой расклад?)! Район носит гордое название Автозаводской, что указывает на его нечистоплотность и криминальность (поэтому-то я и обзавелась газовым болончиком (серьёзно) и решила походить на курсы карате (не серьёзно, а надо бы!!!)
Жить я буду кречно не одна (таких подарков от судьбы никто и не ждал), а вместе с хозяйкой- работостопобной бабушкой( и она работает сутри на трое в каком-то магазинчике), спокойной или же правильнее сказать инертной (что наверное к лучшему) и с девочкой со своего факультете (да, кстати, поступила я в Вышку (высшая школа экономики) на менеджмент, обычно знающие люди при магическом слове Вышка делают вот так
другие вот так ещё есть категория людей которые крутят пальцем у виска и говорят, что учиться там так же нереально сложно, как полететь на Марс, я же на любую реакцию делаю вот так ) Очень уж мне интересно, как мы с Настей уживёмся, я человек не конфликтный, самостоятельно мыть полы, посуду и проч для меня не проблема, так что через неделю (как только настя это поймёт) всё по дому я буду делать сама
Вот ещё - придётся же делиться печеньками, канфетами, может быть даже котлетой
пока мне сложно это представить.А ещё я ванну принимаю полтора часа, это как пить дать, ну минимум-час, наверное это мало кому понравится.
А вообще, я так смотю по сторонам, и вроде бы никаких соплей со стороны друзей, так что даже легче на душе, без комедий обойдёмся, без прощальных ритуалов и тому подобных рыданий, всё равно на следующий день у каждого будут свои заботы и печали, хорошо если видится раз в пол года будем (да-да я писсмимист хренов), а друзья у меня отличные на самом-то деле
P.S: квартира советских времён с духом той эпохи
Ну короче у меня нормально всё
ООО, совсем забыла, мне до корпуса по утрам ехать 2 часа
вот думаю, чем их занять?
суббота, 20 августа 2011
Greyson Chance - Slipping Away
Итак, мне купили перцовый балончик для самообороны... Одно что в мегаполис еду... Красота... Как должно быть там здорово-то будет
пятница, 19 августа 2011
Сегодня сделали с Георгом великую вещь-сфоткались в будке для деланья фотографий!!! Даже не знаю, имеете ли вы представление о таких штуковинах, я наивно пологаю, что такая хреновина одна на всю Россию, и она в нашем городе! Короче, тоже что и кабинка для переодивания, только там стоит фотоаппарат за пуленепробиваемым стеклом, сенсерный экран для выбора режима и доисторический стул. Довольно разговорчивый мужчина извне приглушённым, размеренным и немного космическим голосом говорил следуюющее: "теперь вы можете регулировать положение стула, чтобы достичь наиболее выгодно расположения в формате данного изодражения... постарайтесь попесть в разметочный круг, обозначенный на экране жёлтым, приготовтель для снимка..." всё бы ничего, если бы стул не был эпохи ссср и подобным преобразованиям как то поднять или опустить сидение оприоре не подлежал и всё в этом духе, ржали мы безбожно и наверное перепугали всех людей, кто проходил мимо кабинки
После часа мучанья и сотни неудачных кадров эта штуковина выплюнала нам за денежку 4 превосходных снимка
Счастью моему нет предела!!!!!!!!!!
После часа мучанья и сотни неудачных кадров эта штуковина выплюнала нам за денежку 4 превосходных снимка
Счастью моему нет предела!!!!!!!!!!
И всё-таки хочется отдельно поблагодарить дневники-моделек за то, что собрали такую коллекцию бесподобных образов, стилей, манер, характеров.
malemodel.diary.ru/
Вообще меня привлекают только латентные особи мужского пола, в которых женское начало побеждает над грубым либидо самца, и они становятся если не уязвимыми, то более чувственными как минимум.
Обожаю мальчиков, коротые под штанами носят колготки в сеточку, тех, кто непрочь пройтись на каблуках в отсутствие посторонних глаз, уважаю юношей, которые в открытую плачут, точно так же как и смеются (именно смеются, а не гогочут или ржут), которые не считают ниже своего достоинства заглядеться на прошедшего парня (ну если он реально красивый, почему нет?), с особой нежностью люблю тех, кто хотя бы изредка подводит карандашом глаза или слегка красит ресницы, тем, кто следит за своими волосами (хотя бы вовремя их моет и укладывает) отдельное уважение, нравятся и те, причём очень, кто ходит с мамой по магазинам одежды и советует ей, какое платье купить, причём лицо у него не как после бойни,а вполне человечное, даже с намёком на реальную заинтересованность в вопросах маминого гардероба, вообще чту и благоговею перед юношами, которые уделяют внимание своим родителям. Неоднозначный факт, но люблю курящих...
Люблю женственных и грациозных парней, которым плевать на окружающих и они поют во всю глотку какую-нибудь дебильную песню (макарена-макарена), вот с таким мне было бы не стыдно!!! И ещё таких, кто согласился бы сына "милый" назвать!!!
Да, и отдельное спасибо парням, которые еле залязят в свои узкие-узкие-узкие джинсы каждый день, у вас отличные ноги и попы, так что всё верно!!!
malemodel.diary.ru/
Вообще меня привлекают только латентные особи мужского пола, в которых женское начало побеждает над грубым либидо самца, и они становятся если не уязвимыми, то более чувственными как минимум.
Обожаю мальчиков, коротые под штанами носят колготки в сеточку, тех, кто непрочь пройтись на каблуках в отсутствие посторонних глаз, уважаю юношей, которые в открытую плачут, точно так же как и смеются (именно смеются, а не гогочут или ржут), которые не считают ниже своего достоинства заглядеться на прошедшего парня (ну если он реально красивый, почему нет?), с особой нежностью люблю тех, кто хотя бы изредка подводит карандашом глаза или слегка красит ресницы, тем, кто следит за своими волосами (хотя бы вовремя их моет и укладывает) отдельное уважение, нравятся и те, причём очень, кто ходит с мамой по магазинам одежды и советует ей, какое платье купить, причём лицо у него не как после бойни,а вполне человечное, даже с намёком на реальную заинтересованность в вопросах маминого гардероба, вообще чту и благоговею перед юношами, которые уделяют внимание своим родителям. Неоднозначный факт, но люблю курящих...
Люблю женственных и грациозных парней, которым плевать на окружающих и они поют во всю глотку какую-нибудь дебильную песню (макарена-макарена), вот с таким мне было бы не стыдно!!! И ещё таких, кто согласился бы сына "милый" назвать!!!
Да, и отдельное спасибо парням, которые еле залязят в свои узкие-узкие-узкие джинсы каждый день, у вас отличные ноги и попы, так что всё верно!!!
четверг, 18 августа 2011
Иногда менябаснословно проибивает на романтику (редко, но метко) 
-Ты не моя удача,падший ангел, ине мой ближайший друг. Ты моя любовь. настоящая любовь. (с) Собран.
-Думаешь, я буду сидеть у твоего смертного одра?
-Да.
-А если не буду, станешь жить вечно? (Зас-ангел и Собран)
-Ты не моя удача,падший ангел, ине мой ближайший друг. Ты моя любовь. настоящая любовь. (с) Собран.
-Думаешь, я буду сидеть у твоего смертного одра?
-Да.
-А если не буду, станешь жить вечно? (Зас-ангел и Собран)
И всё таки в женщинах что-то есть. У некоторых плавный, фигурный изгиб брови выглядит красноречивее слов, изящнее мысли, содержательнее умозаключения. Это то, чем женщина отличается от мужчины, она может выщипать себе брови, сделать из них шедевр утончённости и грации, она может изменить себя до неузнаваемости по средствам косметики, корректирующего нижнего белья, искуственого загара, накладных ресниц, нарощеных волос...
А мужчина он Адам, Адам всегда, будь то раннее утро или поздний вечер, зной или холод, революция или эпоха застоя, стабилтности, конформизма, он каждый раз мускулы, скулы, мозоли на руках, табачный дым на воротничках засаленных рубашек, он преждевременное взросление и возбуждение, он самодостаточен, он знает, чем себя ублажить, знает как зажечь огонь и быстро потушить его, под покрывалом, в тайне от младшего брата, в кабинке био-туалета, в запертой кладовке...
Я точно знаю, почему Ева выбрала Адама, но почему Адам выбрал Еву?... Как Адам принебрёг Адамом?
А мужчина он Адам, Адам всегда, будь то раннее утро или поздний вечер, зной или холод, революция или эпоха застоя, стабилтности, конформизма, он каждый раз мускулы, скулы, мозоли на руках, табачный дым на воротничках засаленных рубашек, он преждевременное взросление и возбуждение, он самодостаточен, он знает, чем себя ублажить, знает как зажечь огонь и быстро потушить его, под покрывалом, в тайне от младшего брата, в кабинке био-туалета, в запертой кладовке...
Я точно знаю, почему Ева выбрала Адама, но почему Адам выбрал Еву?... Как Адам принебрёг Адамом?