8.
Осень была в самом разгаре, сухие листья скоблили по асфальту, подгоняемые порывами ветра, блёкло-жёлтое солнце светило, как запылённый стробоскоп в клубах тучного табачного дыма, а небоскрёбы отражали в своих ледяных стёклах белые блики. Машины всё также простаивали в пробках, плотная вереница транспорта медленно следовала змейкой по главным магистралям. Всего лишь два часа дня, а уже такое столпотворение. Люк потёрся щекой о поднятый воротник кожаной куртки, чёрные волосы облепили его лицо ажурной паутиной, мешая обзору, так что ему пришлось повернуть голову в другую сторону, что бы от них избавиться. Наконец он притормозил у одной из кафешек, где ему была назначена встреча, и элегантно проскользнул внутрь. Его субтильное тело в сочетании с высоким ростом позволяли ему перемещаться грациозно и бесшумно, создавая иллюзию невесомости, но эта-та космическая плавность движений и привлекала к себе внимание, люди не упускали шанса проследить за ним, обернуться, задержаться на нём взглядом. Юноша терялся от обилия обращённых в его сторону голов, он был красив, статен, одет со вкусом, но без вульгарного пафоса, у посетителей кафе не было повода игнорировать его появление. Молодые девушки, поедающие лёгкие, некалорийные салатики и разодетые по последнему писку моды, уже во всю заигрывали с ним, соревнуясь в своих способностях кадрить таких одиноких красавчиков, как он. Люку, они, конечно, были безынтересны, они даже не тешили его самолюбия, он вообще не знал, как это – любить себя, такого выродка, сплошь слепленного из одних недостатков. Если бы им только пришло в голову покопаться в корзине с грязным бельём его подсознательного, они были бы крайне раздосадованы, ведь он вовсе не то, чем привык казаться.
Все внутренние опоры, некогда имевшие силу, сейчас превратились в труху, юноша если не сломался, то скрутился, как ленточный червь, весь слипся изнутри, как если бы его лишили скелета. Непрекращающийся видеоролик в голове, как Север хватается за фонарный столб, как сползает по нему вниз с бледным от обезвоживания лицом, с намертво приклеенной к лицу гримасой отвращения, или минутой ранее, когда он чуть ли не бил его по рукам, стараясь сбросить с себя, а лучше как следует отшвырнуть, всё это разом подкосило Люка. Он не знал, как жить дальше, он не знал, надо ли жить? Юноша был похож на амёбу, которой всё равно, какую принять форму и в каком направлении двигаться, которая не представляет из себя ровным счётом ничего, ей даже не будет больно, если покромсать её на куски, она для этого и существует, чтобы бесконечно и бесцельно делиться. И всё-таки он сидел сейчас в уютном кафе и делал вид, что воспринимает происходящее за окном или чувствует манящий запах выпечки; преодолевая себя, ворочал головой по сторонам, непослушными пальцами в сотый раз листал меню, даже иногда пробегал страницы глазами для пущей убедительности, если хлопала входная дверь, он тут же оборачивался, просто по инерции, чтобы казаться живым или хотя бы вменяемым. На самом деле окружающий мир давно стал плоским, чёрно-белым и немым, как кинолента 80-х годов, а сам он вот уже с неделю ел по расписанию, нет, не ел, а употреблял пищу, не ощущая её вкуса, не задумываясь над чувством голода или насыщения; заснуть ему помогали снотворные, и каждый раз ему приходилось увеличивать дозу, чтобы провалиться в чёрную яму без снов. Север исчез из его жизни и забрал с собой почти всё, что Люк имел, весь его оборонительный арсенал, он подчистую обчистил его, вывернул каждый карман на изнанку и выудил всё до последней крошки. Боль уже притупилась, эти несколько дней гнетущего одиночества натёрли грубую мозоль на его сердце, но она продолжала колотить его изнутри каким-то тупым, увесистым предметом, и по всему телу прокатывался мощный колокольный звон, стоило ему на секунду задуматься. И теперь, когда Север с горьким осадком на душе старательно избегал с ним всякого общения, Эвелина ни с того ни с сего берёт инициативу в свои руки. Звонит ему, настаивает на встрече, и в её голосе заметны смехотворные нотки мольбы.
Так или иначе, Люк пришёл. Это свидание могло многое прояснить, и он ухватился за кончик пропадающей в темноте верёвки, он готов был идти в слепую, лишь бы только больше не стоять на месте. Эвелина пришла вовремя, сложно было представить, что она опоздает, когда дело затрагивало её личные интересы, она предпочитала быть пунктуальной. Женщина заметила Люка сразу, со стороны он выглядел обособленно, ничего конкретного, просто ощущение его «самости» превалировало над общностью остальных посетителей. Сразу было видно, что на контакт он идёт со скрипом, предпочитает сторониться и избегать людей, и сидит так, будто помышляет немедленно сбежать, как будто невидимая пружина распрямляется и толкает его вперёд. Эвелина, прежде настроенная радикально, замедлила шаг. От Люка буквально разило какой-то немощью, его руки, скрещённые на столе, немного подрагивали, как у старика, заплывшие от бессонницы глаза казались стеклянными. Она не могла не заметить произошедших перемен. Только что было виной такому упадку сил? Собственного сына она видела теперь только по ночам, Север поразил их всех, решив восстановиться на своём месте в компании и теперь с трудоголизмом взялся за дело, превратившись из бунтаря в офисного планктона. Все его разговоры были об инвестициях и ценных бумагах, если кто-то и пытался заговорить с ним на отвлечённые темы, то неизменно натыкался на почти что хамское молчание, Север пропускал это мимо ушей и продолжал гнуть свою линию. Он стал прилично одеваться, отутюженная белоснежная рубашка, запонки, остроносые туфли на небольшом каблучке, и шельф брутального одеколона. Если у кого-то ещё и оставались сомнения в том, кто станет приемником, то со дня появления преображённого Клода Якобсона, они бесследно развеялись.
Эвелина снисходительно махнула рукой, дав Люку знак не вставать, и села напротив.
-Добрый день, миссис Якобсон,- сказал Люк на удивление хриплым голосом, так что под конец сам закашлялся от своей хрипоты.
-Добрый,- кивнула женщина. Эвелина принялась листать меню, в то время как Люк напряжённо смотрел в окно. Перед его взглядом медленно проползали машины, пешеходы, кто-то неторопливо, кто-то сломя голову, переходили дорогу, жизнь кипела, как в муравейнике.
-Тебе, наверняка, интересно знать, зачем я пригласила тебя сюда?- осведомилась Эвелина, когда официант удалился восвояси, приняв её заказ.
-Безусловно,- Люк, наконец, повернул к ней голову и посмотрел из под нахмуренных бровей ей в глаза.
- Ты разве ничего не будешь себе заказывать?- опомнилась Эвелина, когда официанта уже и след простыл.
-Нет, я не голоден,- сдержанно ответил Люк. Он уже забыл, что такое есть с аппетитом и что у еды есть вкус.
Эвелина снова кивнула и оглядела помещение.
-Приятное местечко.- Женщине нужно было собраться с мыслями и настроиться на нужный лад, иначе ничего бы не вышло.
-Угу,- прогнусавил Люк и медленно очертил взглядом исподлобья периметр кафешки.
-Надеюсь, я ни от чего тебя не отвлекаю?- Теперь Эвелина навалилась на стол грудью, как бы стараясь преодолеть разделяющее их расстояние.
-У меня нет дел,- поспешил её разуверить Люк, но его голос, не смотря на внутренние переживания, прозвучал так монотонно, что любой бы решил, что досаждает своими вопросами.
-Извини, мне сложно начать, вот я и…
-Всё в порядке,- поджав губы, сказал юноша, и покрепче сжал стакан с холодным чаем, так что венки на тощих руках вытянулись миллиметровыми лесками под кожей.
Они никогда не говорили с Эвелиной, он всегда чувствовал на себе её презрительный взгляд. Люк был странным мальчишкой, вечно липнущим к её сынку, и этот разношерстный тандем не находил в её сердце тёплого отклика. Грей стоял на порядок ниже в иерархии материального благополучия, и разница их финансовых и фамильных положений всегда колола ей глаза. Эвелина имела смутные представления о жизни вне богемного круга, но была уверена, что среда обитания среднего класса не предполагает должного воспитании и хороших манер. Как бы цивилизованно не выглядел этот мальчуган, так часто приводимый домой её сыном, он не внушал ей доверия, так же как человек с опаской относится к товарам по сниженной цене. К тому же Люк был настолько застенчив, что из него невозможно было вытянуть слова даже клещами, как только она к нему обращалась, сухопарый бледнокожий ребёнок сразу тушевался и начинал проглатывать слова, либо же обескуражено молчал, вертя пуговицы на рубашке. Он всегда казался Эвелине каким-то «дефектным», и хотя она старательно избегала таких определений в отношении детей, это не мешало её подсознательному негодовать по поводу вечно всплывающих на поверхность изъянов этого сопляка. Сейчас она начинала понимать, что на самом деле выбивало её из колеи, и мотивы её беспочвенного раздражения уходили корнями в такую трясину собственной несостоятельности, что она долгое время напрочь отрицала их, дабы выбить для себя же алиби. Но в сорок лет так глупо бояться разочароваться в истине… Причина её несдержанно поведения была безобразно прозаична – она ревновала, она исходила ядом ревности от того, что какому-то мальчишке без рода и племени, болезненному мямле, Север доверял куда больше, нежели родной матери. Люк без зазрения совести уводил её сына у неё из под носа не прилагая значительных усилий, он крал время, которое мать с ребёнком могли бы проводить вместе, перехватывал его переживания и секреты, которые так никогда до неё не дошли… Он был между ними стеной, по крайней мере, так Эвелина думала раньше, сейчас же она посмотрела правде в глаза – это она была барьером между ними, из-за своей никудышности, из-за чёрт знает ещё чего, но это она вынудила сына искать понимания на стороне.
-Видишь ли, я никогда не стремилась узнать тебя получше, и это несмотря на то, что ты занимал центральное место в жизни Клода. Любая нормальная мать хотела бы найти общий язык с друзьями сына, знаешь, как говорят, стать «своей девчонкой», но только не я. Моё желание подчинить жизнь Клода себе было прихотью матери-эгоистки. Он наверняка рассказывал тебе, но повторюсь ещё раз. Мне было восемнадцать, когда я пережила первую и самую сильную любовь в своей жизни, я тогда, как и многие в моём возрасте, витала в облаках, а потом меня очень резко опустили на землю, я была разбита, и если бы не Клод, то покончила бы с собой. Он стал моей тихой гаванью, я отдала себя всю на его воспитание, у меня не было романов, я вообще перестала смотреть на мужчин, хоть они и уделяли мне знаки внимания. Моё материнство незаметно превратилось в навязчивую идею, опека – в тяжкий груз, а стремление принимать участие в его жизни привело лишь к тотальному ограничению свободы. Я проводила около его кроватки двадцать четыре часа в сутки, и я просто не замечала, что он начинал взрослеть. У Клода вспыльчивый характер, с самого детства он стремился к самостоятельности, ему нужно было личное пространство, и вскоре я узнала, что мне там места нет. Десять лет я была занята только ребёнком, мои подруги давно перестали оставлять сообщения на автоответчике, всё равно я никуда не выбиралась из дома, про мужчин я уже сказала, мне было не до них, у меня не было хобби, я не интересовалась ничем, кроме того, что касалось ребёнка. И вот он заводит школьных товарищей, часами просиживает за компьютерными играми… Я чувствую, как он отдаляется от меня, но не теряю надежды вернуть всё как было. И тут появляешься ты и полостью замещаешь меня. Полностью!- Эвелина, прежде рассказывающая на одном дыхании, вдруг запнулась. По её щекам потекли слёзы, от которых она не спешила избавиться, пусть текут, лишь бы они были последними, лишь бы с ними вышла вся та боль, что сжимала её сердце в кулаке все эти годы. Люк сосредоточенно смотрел на свои подрагивающие руки, он не чувствовал за собой вины, но драматическая откровенность женщины, когда-то давно внушавшей ему страх, а сейчас просто чужой, всё же трогала его за живое. Пожалуй, они одинаково несчастны в своей любви к этому не знающему сострадания человеку, и, пожалуй, никто больше на всём белом свете не полюбит его так, как способны были любить они.
-Я сожалею,- совершенно искренне сказал Люк.
-Нет, не стоит, это лишне.- Эвелина вытерла лицо салфеткой и посмотрела Люку в глаза. Юноша ответил взаимностью.- Причиной всему моя ревность, если бы она не застилала мне глаза, я могла бы иметь прекрасную семью. Но я пригласила тебя не за этим.- Женщина выждала паузу и продолжила.- Любить Клода задача не из простых, у него никогда не было по-настоящему близких людей, кроме тебя, конечно. И вот, что Люк.- Эвелина накрыла ладонью сцепленные в замок руки юноши, отчего у того всё внутри перевернулось.- Спасибо, что ты поддерживал его и был рядом, что принимал его любым, со всеми его невыносимыми выходками, пока я вела поединок со своей ревностью. Я хочу, чтобы ты знал, ты желанный гость в нашем доме, и как партнёр Клода тоже. Я думала, что ты тянешь его на дно, что он стал таким развязанным из-за твоего влияния, но это не больше чем вздор моего больного воображения. Ты видишь, он взялся за ум, он, наконец, стал мужчиной, у меня нет причин возражать против ваших отношений теперь.
-Поздно…- сдавленно пробормотал Люк после длинной утомительной паузы. Его глаза прилипли к побелевшим костяшкам на стискивающих кружку руках.- Вы опоздали со своим приглашением.- После этого юноша резко встал и стремительной, но по-прежнему по-кошачьи крадущейся походкой направился к выходу. Эвелина что-то крикнула ему вдогонку, но звук её озабоченного голоса донёсся до него как из катакомб. Люк попытался войти в ритм уличного движения, но ноги его не слушались, сердце так бешено ухало в груди, что он мог только бежать, повинуясь учащённому стуку этих оглушительных ударов. «У меня нет причин возражать против ваших отношений». «Спасибо, что поддерживал его и был рядом». «Ты желанный гость в нашем доме». «И как партнёр Клода тоже». Разве так бывает? Эвелина высыпала добрую горсть соли ему на рану, расковыряла и без того не заживающий рубец поперёк его груди. Только сейчас, когда между ними было всё кончено, она решила проявить своё великодушие, только сейчас на неё снизошло озарение, когда от него уже не было никакой пользы. Хотя она была, конечно, не при чём, она ничего не решала в жизни сына и уж тем более не была для него авторитетом. Клод был себе на уме, его выбор был выбором взрослого, образованного и честного перед собой человека. Никто и никогда не повлиял бы на его мнение, не заставил бы изменить принципам или пойти наперекор собственной воле. Люк был уверен, что выступая инициатором прекращения их общения, Север точно знал, чего хотел. Он перешагнул через Люк, он его нравственно и этически перерос. К чему наследнику крупного состояния с вагоном и маленькой тележкой привилегий марать руки о такого редкостного недоноска, как он? В жизни Клода Якобсона – нефтяного магната – не было места грязи, порочным связям и ошибкам юности… Их пути разошлись, и Люк чувствовал себя инвалидом, оставшимся без кресла каталки ползать на четвереньках по пустырю и жадно ловить последние очертания своего поводыря, уверенно шагающего к новой цели, прочь от калеки.
Люк не заметил, как преодолел расстояние от кафе в центе города до частной клиники в спальном районе Манхеттена, где прикованная к кровати, лежала его мать. Он не пропустил ни одного визита с тех пор, как она оказалась здесь, и это место стало его вторым домом, потому что больше прийти ему было не к кому. Юноша стёр пот с красного, как у рака, лица, рубашка промокла несмотря на бунтарский ветер, и под мышками, и на спине образовались тёмные пятна, он едва справился с отдышкой, чтобы преодолеть ещё один лестничный марш. Медперсонал давно перестал требовать от него документы, удостоверяющие личность, следить за часами посещения и терроризировать его лишней минутой сверх графика. Люк сидел в палате столько, сколько этого требовалось, и его невозможно было выставить оттуда ни уговорами, ни силой. Он остановился перед дверью, втягивая воздух и со свистом выпуская его наружу, дожидаясь пока краска сойдёт с щёк. Он сделал бы тоже самое, будь мать абсолютно здорова, чтобы не взволновать её своей взъерошенной наружностью. Лаура была до абсурда проницательна, она видела людей насквозь, и её способность к эмпатии граничила с одарённостью. Наконец, Люк перешагнул порог, не без облегчения опустился в жёсткое кресло и бережно сжал её холодную руку с бесцветными ногтями, которые начинали крошиться от недостатка кальция. Она выслушает его, приговаривая «продолжай, мой мальчик», посильнее сожмёт его руку, как будто передавая заряд энергии, и обязательно скажет что-нибудь дельное. Лаура не любила лить воды, её жизненный опыт и страсть к познанию создавали всё необходимое для того, чтобы действительно помогать выпутываться из морских узлов жизненных коллизий, а не сводить всё к сентиментальным утешениям. «Хорошо не будет, будет по-другому», - обычно говорила она и всегда оказывалась права.
-Расскажи мне как на духу, что с тобой стряслось?- не своим от горечи голосом сказал Люк за мать. Она бы начала именно с этого, он был в этом убеждён.
Север налил себе ещё один стакан бренди. Час ночи. Нью-Йорк подобно ночной бабочке раскрыл свои переливающиеся всеми цветами радуги крылья и пустился в головокружительный полёт. Он обожал это время. Ночь. Опасные переделки. Раскрученный на полную катушку адреналин от связи с криминалом и полицией. Рёв мотоцикла, как вой турбин. Случайные знакомые. Старые, проверенные временем друзья. Надрывающийся трелью телефон. Яркие вывески, тёмные переулки, множество теней, резкий свет от устрашающе больших экранов, сумасшедшие сигналы выведенных из строя светофоров, пустые жестянки из-под пива, шумные компании пьяной молодёжи, мат, пошлые шутки, риск, драки, петушиные бои ради самоутверждения… Как же ему хотелось вернуться в это торнадо, где твоей жизни каждую секунду что-то угрожает, где ты чувствуешь, что ты, чёрт возьми, живой, настоящий, способный умереть или воскреснуть.
Просторный кабинет весь покрылся прямоугольными тенями. Просто чёрная коробка, где пахнет кожаной обивкой от новой мебели. Север поморщился и ослабил галстук. Он ненавидел эти душащие шею аксессуары делового мужчины. Очередной глоток крепкого напитка ударил ему в голову особенно сильно, и он со злостным рыком сорвал его с себя, кинул на пол и растоптал ногой, затем так же небрежно разорвал рубашку, так что пуговицы со стеклянным звоном зацокали по полу.
-Чёрт! Чёрт! Чёрт!- завопил он, так что собственное эхо больно ударило его по ушам. Как же ему осоловело быть претенциозным, заинтересованным, вовлечённым в процесс. Да, он схватывал всё на лету, прекрасно владел собой, следил за ходом событий. У него был нюх на такие дела и хватка бойцовского пса. Дед не ошибался, когда утверждал, что направив его харизму, сообразительность и напористость в нужное русло, они получат вечный двигатель, это станет самым удачным вложением на многие года вперёд. Север слишком поздно понял, что минута слабости может стоить целого будущего, распоряжаться которым он больше не в праве. Сам себе не хозяин, вот о чём он думал с таким отчаяньем и глухой, клокочущей в горле яростью. Теперь ему по гроб жизни придётся впрягаться в эту лямку и тащить за собой груз, как взмыленный вол. Его лицо уже стало узнаваемым благодаря миллионному тиражу известного журнала «The economist», где Гилт Якобсон шутливо передаёт внуку пальму первенства, а тот всё с той же до безобразия искренней улыбкой на губах принимает обременительный дар, из его имени в скором времени получится неплохой бренд, год-два и его личность превратится в игрушку коммерции, не за горами то время, когда он будет вынужден плясать под дудку общественности, прогибаться, увиливать, врать. Как будто сейчас, делая свои первые шаги в это болото махинаций ради наживы и лжепартёрских отношений, ему удаётся оставаться собой? Вздор! Он продал себя за бесценок, чтобы отвлечься от душевных терзаний. Глупая, ничтожная работа стала его обезболивающим, она затянула пустоту внутри, которую оставил после себя Люк, и он не знал другого лекарства от этой непроходящей даже во сне боли, похожей на раскаленную смолу, текущую по венам.
И почему всё оказалось так непросто? Север с первых дней их знакомства ощутил несвойственную аттракцию по отношению к этому робкому, болезненному и до жути меланхоличному пацанёнку. Странно, что он не стал его задирать, как делал с прочими неудачниками, а как-то сразу проникся сочувствием, и желание протянуть ему крепкую руку помощи затмило собой страсть самоутверждения и браваду. Это случилось в начале учебного года, Люк пришёл в школу посеревший от гриппа и череды простуд, его еле держали собственные ноги, и он с пугающей обречённостью смотрел на всё вокруг из под полуопущенных длинных ресниц. Это-то и поразило Севера, другая мелкота смотрела по сторонам воровато, страх был так очевиден, что становилось скучно, а Люк был другой, его невозможно было по настоящему задеть, он был похож на черепаху, надёжно спрятавшуюся в пещере своего панциря и ни за что не желавшую показаться наружу. Всё что Север видел – это почти что бросающее вызов безразличие к окружающим, Люк не пытался влиться в компанию, принять участие в разговоре, он совершенно комфортно чувствовал себя в одиночестве и с первого взгляда не нуждался в присутствии кого бы то ни было ещё. Одним словом он стал типичной белой вороной, и, конечно, взбучки не заставили себя ждать. Ребятам нужно было на ком-то вымещать свою агрессивную энергию, у них ужасно чесались кулаки, к тому же публичная драка стала превосходным способом показать себя, продемонстрировать своё бесстрашие и наплевательское отношение к уставу. К тому времени, как Люк стал центром всеобщих насмешек, у Севера уже сложилась дружба с отпетыми нарушителями порядка, коими по большей части являлись избалованнее сынки из обеспеченных семей, которым закон был не писан. Север удачно вписывался в эту шайку, за тем исключением, что не был по-звериному капризен и не кичился богатством матери, деньги вообще никогда не были для него мерилом. Но крепкой дружбе очень скоро пришёл конец, и как Север понимал сейчас, тот момент стал переломным в его жизни по двум причинам. Во-первых, он обрёл в лице Люка то, что обычно принято называть «другом на века», а во-вторых стал «отшельником» либо же «кошкой, гуляющей сама по себе», он по-прежнему легко сходился с людьми, но при этом держался обособленно, только Люку было известно как выглядит дно колодца его души.
Тот день выдался особенно холодным и казалось что вот-вот пойдёт снег, хотя это была катастрофическая редкость в ноябре. Всё вокруг выглядело угрюмым и безрадостным, пробелы света в пепельно-сером небе резали глаза. Мать довезла Севера только до перекрёстка, вопреки обычаю она куда-то торопилась и не хотела тратить время на разворот, так что мальчику пришлось огибать здание школы с чёрного хода и идти мимо затемнённого лиловыми тенями от облетевших, но толстостволых, деревьев торца, где обычно курили старшеклассники, опасаясь попасться на глаза зорким и непримиримым преподавателям. Сначала Север услышал голоса, похожие на шипение растревоженных змей, а затем, прибавив ходу, увидел всю картину целиком. Четверо из его компании столпились около смирно стоящего у стены Люка, Север уже давно заприметил этого мальчишку с каким-то загадочным, туманно-мечтательным выражением лица, миловидного и хрупкого, как фарфоровая ваза, без кровинки в молочно-персиковой коже. Он не мог дать сдачи, но самое главное – он и не собирался этого делать, просто стоял и слушал всё, что ему говорили, так, будто обидные слова о его происхождении и нужде в деньгах отскакивали от него, как мячик от стены. К прочим порокам относились и длинные волосы, которые Лаура наотрез отказалась обстригать сыну, потому что по её мнению, короткая стрижка портила весь вид, хотя обстригать космы было такой же обязанностью для мужского пола в гимназии, как и носить форму. На Севера от зрелища обещавшей перейти все разумные границы потасовки напала хандра, медленно, по мере развития действий, переросшая в отвращение и ненависть. Для начала ему совершенно не понравилось, что Клаус, парень с удивительно подвешенным на ругательства языком, припёр мальчугана на голову ниже его к стенке из-за того, что тот не сорил деньгами, как попало, и не бы такой породистой особью, как он сам, ведь подавляющее большинство обучающихся в гимназии, были отпрысками высокопоставленных, именитых лиц, о матери же Люка в стенах учебного заведения ходили отнюдь не самые лестные легенды. Её яркие наряды безумного кроя, не имеющие ничего общего с шитыми на заказ костюмчиками депутатских жён пастельных тонов, своенравные, подчас диковатые, причёски, тонкие сигареты, которыми она частенько баловалась на глазах у озабоченных моралью мамаш, всё это сколотило ей образ неандертальской потаскухи. И тем более было непонятно, откуда у этой развязанной особы, меняющей работы от случая к случаю, имелись деньги для платы за обучение в одной из лучших гимназий города. Когда Клаус произнёс слова «потаскуха», сорвавшееся с его губ, как динамит, Север нервно дёрнулся, он был уверен, что такого оскорбления Люк не стерпит, но мальчик только бросил быстрый взгляд, всё так же из под длинных опущенных ресниц, словно полоснул им обидчика под дых заточенной бритвой. В эту секунду Север осознал всю глубину этого прискорбного молчания, Люк не будет пускать в ход кулаки не потому что он трус, нет, но потому, что ответить на оскорбление, значит признать его, а он не мог допустить даже мысли, что «потаскуха» брошено в адрес его матери, и поэтому молчал, как если бы не имел к этому ни малейшего отношения. Клауса начала колотить дрожь, он обернулся к Северу и со скользкой, показавшейся Северу такой противной в тот момент, ухмылкой пояснил, мол этого гадёныша ничто не пробирает, ему всё до фени, но вряд ли он согласится вот с этим. И Клаус со всего маху врезал Люку по носу, который принял этот удар с тем же достоинством, как нечто неотвратимое. Тут-то на Севера и напала горячка, он процедил сквозь зубы угрозу убираться, после чего их с Клаусом уже было не оттащить друг от друга никакими бульдозерами. Через несколько минул кулачных боёв, Север победоносно восседал на Клаусе и припирал его к земле за горло. Отголоски ярости бегали по нему мурашками, мальчику даже показалось, что он слышит скрип собственных зубов. Это был первый раз, когда он потерял самообладание и совершенно не ведал, что творил, он придушил бы противника, если бы трое остальных ребят не вышли из ступора и не оттащили его от харкающего кровью Клауса. Когда Север пришёл в здравое сознание, мальчиков и след простыл, о свирепой потасовке напоминали только следы крови на снегу. Снег? Север огляделся по сторонам, всё вокруг побелело как по волшебству, земля покрылась тонким, в пару сантиметром, слоем снега. Люк сидел на корточках, привалившись к стене школы, и смешно хлюпал разбитым носом, из которого сочилась кровь. Север посмотрел на него, скукожившегося от мороза и задравшего голову вверх, чтобы унять кровотечение и не запачкать одежду, и как то разом понял, что не хочет оставлять его здесь одного. Мало ли что ещё с ним может приключиться. Он сел рядом и набрав в руки снега, умылся им. Люк последовал его примеру.
Может быть потому что он никогда больше не видел таких снегопадов в ноябре, Клод и рыдал, прижавшись к стеклу, величиной в два человеческих роста, или это горько-сладкое воспоминание выпятилось наружу в его памяти, как тяжёлая грыжа или гнойный фурункул. Только он не мог перестать реветь, несмотря на возраст и стальной выправки характер, несмотря на то, что он не позволял себе этого, даже когда лежал искалеченный и переломанный после очередного неудавшегося фурора, несмотря на то, что слёзы уже застревали где-то в горелее вместе с кашлем и слюной. А за окном падал снег, белые пушистые хлопья сыпались, как из рога изобилия на застывший в немом оцепенении Нью-Йорк, и всё, чего ему хотелось, это чтобы Люк где-то там, на другом конце телефонного провода, припомнил тот и сладкий, и горький ноябрь вместе с ним.
Осень была в самом разгаре, сухие листья скоблили по асфальту, подгоняемые порывами ветра, блёкло-жёлтое солнце светило, как запылённый стробоскоп в клубах тучного табачного дыма, а небоскрёбы отражали в своих ледяных стёклах белые блики. Машины всё также простаивали в пробках, плотная вереница транспорта медленно следовала змейкой по главным магистралям. Всего лишь два часа дня, а уже такое столпотворение. Люк потёрся щекой о поднятый воротник кожаной куртки, чёрные волосы облепили его лицо ажурной паутиной, мешая обзору, так что ему пришлось повернуть голову в другую сторону, что бы от них избавиться. Наконец он притормозил у одной из кафешек, где ему была назначена встреча, и элегантно проскользнул внутрь. Его субтильное тело в сочетании с высоким ростом позволяли ему перемещаться грациозно и бесшумно, создавая иллюзию невесомости, но эта-та космическая плавность движений и привлекала к себе внимание, люди не упускали шанса проследить за ним, обернуться, задержаться на нём взглядом. Юноша терялся от обилия обращённых в его сторону голов, он был красив, статен, одет со вкусом, но без вульгарного пафоса, у посетителей кафе не было повода игнорировать его появление. Молодые девушки, поедающие лёгкие, некалорийные салатики и разодетые по последнему писку моды, уже во всю заигрывали с ним, соревнуясь в своих способностях кадрить таких одиноких красавчиков, как он. Люку, они, конечно, были безынтересны, они даже не тешили его самолюбия, он вообще не знал, как это – любить себя, такого выродка, сплошь слепленного из одних недостатков. Если бы им только пришло в голову покопаться в корзине с грязным бельём его подсознательного, они были бы крайне раздосадованы, ведь он вовсе не то, чем привык казаться.
Все внутренние опоры, некогда имевшие силу, сейчас превратились в труху, юноша если не сломался, то скрутился, как ленточный червь, весь слипся изнутри, как если бы его лишили скелета. Непрекращающийся видеоролик в голове, как Север хватается за фонарный столб, как сползает по нему вниз с бледным от обезвоживания лицом, с намертво приклеенной к лицу гримасой отвращения, или минутой ранее, когда он чуть ли не бил его по рукам, стараясь сбросить с себя, а лучше как следует отшвырнуть, всё это разом подкосило Люка. Он не знал, как жить дальше, он не знал, надо ли жить? Юноша был похож на амёбу, которой всё равно, какую принять форму и в каком направлении двигаться, которая не представляет из себя ровным счётом ничего, ей даже не будет больно, если покромсать её на куски, она для этого и существует, чтобы бесконечно и бесцельно делиться. И всё-таки он сидел сейчас в уютном кафе и делал вид, что воспринимает происходящее за окном или чувствует манящий запах выпечки; преодолевая себя, ворочал головой по сторонам, непослушными пальцами в сотый раз листал меню, даже иногда пробегал страницы глазами для пущей убедительности, если хлопала входная дверь, он тут же оборачивался, просто по инерции, чтобы казаться живым или хотя бы вменяемым. На самом деле окружающий мир давно стал плоским, чёрно-белым и немым, как кинолента 80-х годов, а сам он вот уже с неделю ел по расписанию, нет, не ел, а употреблял пищу, не ощущая её вкуса, не задумываясь над чувством голода или насыщения; заснуть ему помогали снотворные, и каждый раз ему приходилось увеличивать дозу, чтобы провалиться в чёрную яму без снов. Север исчез из его жизни и забрал с собой почти всё, что Люк имел, весь его оборонительный арсенал, он подчистую обчистил его, вывернул каждый карман на изнанку и выудил всё до последней крошки. Боль уже притупилась, эти несколько дней гнетущего одиночества натёрли грубую мозоль на его сердце, но она продолжала колотить его изнутри каким-то тупым, увесистым предметом, и по всему телу прокатывался мощный колокольный звон, стоило ему на секунду задуматься. И теперь, когда Север с горьким осадком на душе старательно избегал с ним всякого общения, Эвелина ни с того ни с сего берёт инициативу в свои руки. Звонит ему, настаивает на встрече, и в её голосе заметны смехотворные нотки мольбы.
Так или иначе, Люк пришёл. Это свидание могло многое прояснить, и он ухватился за кончик пропадающей в темноте верёвки, он готов был идти в слепую, лишь бы только больше не стоять на месте. Эвелина пришла вовремя, сложно было представить, что она опоздает, когда дело затрагивало её личные интересы, она предпочитала быть пунктуальной. Женщина заметила Люка сразу, со стороны он выглядел обособленно, ничего конкретного, просто ощущение его «самости» превалировало над общностью остальных посетителей. Сразу было видно, что на контакт он идёт со скрипом, предпочитает сторониться и избегать людей, и сидит так, будто помышляет немедленно сбежать, как будто невидимая пружина распрямляется и толкает его вперёд. Эвелина, прежде настроенная радикально, замедлила шаг. От Люка буквально разило какой-то немощью, его руки, скрещённые на столе, немного подрагивали, как у старика, заплывшие от бессонницы глаза казались стеклянными. Она не могла не заметить произошедших перемен. Только что было виной такому упадку сил? Собственного сына она видела теперь только по ночам, Север поразил их всех, решив восстановиться на своём месте в компании и теперь с трудоголизмом взялся за дело, превратившись из бунтаря в офисного планктона. Все его разговоры были об инвестициях и ценных бумагах, если кто-то и пытался заговорить с ним на отвлечённые темы, то неизменно натыкался на почти что хамское молчание, Север пропускал это мимо ушей и продолжал гнуть свою линию. Он стал прилично одеваться, отутюженная белоснежная рубашка, запонки, остроносые туфли на небольшом каблучке, и шельф брутального одеколона. Если у кого-то ещё и оставались сомнения в том, кто станет приемником, то со дня появления преображённого Клода Якобсона, они бесследно развеялись.
Эвелина снисходительно махнула рукой, дав Люку знак не вставать, и села напротив.
-Добрый день, миссис Якобсон,- сказал Люк на удивление хриплым голосом, так что под конец сам закашлялся от своей хрипоты.
-Добрый,- кивнула женщина. Эвелина принялась листать меню, в то время как Люк напряжённо смотрел в окно. Перед его взглядом медленно проползали машины, пешеходы, кто-то неторопливо, кто-то сломя голову, переходили дорогу, жизнь кипела, как в муравейнике.
-Тебе, наверняка, интересно знать, зачем я пригласила тебя сюда?- осведомилась Эвелина, когда официант удалился восвояси, приняв её заказ.
-Безусловно,- Люк, наконец, повернул к ней голову и посмотрел из под нахмуренных бровей ей в глаза.
- Ты разве ничего не будешь себе заказывать?- опомнилась Эвелина, когда официанта уже и след простыл.
-Нет, я не голоден,- сдержанно ответил Люк. Он уже забыл, что такое есть с аппетитом и что у еды есть вкус.
Эвелина снова кивнула и оглядела помещение.
-Приятное местечко.- Женщине нужно было собраться с мыслями и настроиться на нужный лад, иначе ничего бы не вышло.
-Угу,- прогнусавил Люк и медленно очертил взглядом исподлобья периметр кафешки.
-Надеюсь, я ни от чего тебя не отвлекаю?- Теперь Эвелина навалилась на стол грудью, как бы стараясь преодолеть разделяющее их расстояние.
-У меня нет дел,- поспешил её разуверить Люк, но его голос, не смотря на внутренние переживания, прозвучал так монотонно, что любой бы решил, что досаждает своими вопросами.
-Извини, мне сложно начать, вот я и…
-Всё в порядке,- поджав губы, сказал юноша, и покрепче сжал стакан с холодным чаем, так что венки на тощих руках вытянулись миллиметровыми лесками под кожей.
Они никогда не говорили с Эвелиной, он всегда чувствовал на себе её презрительный взгляд. Люк был странным мальчишкой, вечно липнущим к её сынку, и этот разношерстный тандем не находил в её сердце тёплого отклика. Грей стоял на порядок ниже в иерархии материального благополучия, и разница их финансовых и фамильных положений всегда колола ей глаза. Эвелина имела смутные представления о жизни вне богемного круга, но была уверена, что среда обитания среднего класса не предполагает должного воспитании и хороших манер. Как бы цивилизованно не выглядел этот мальчуган, так часто приводимый домой её сыном, он не внушал ей доверия, так же как человек с опаской относится к товарам по сниженной цене. К тому же Люк был настолько застенчив, что из него невозможно было вытянуть слова даже клещами, как только она к нему обращалась, сухопарый бледнокожий ребёнок сразу тушевался и начинал проглатывать слова, либо же обескуражено молчал, вертя пуговицы на рубашке. Он всегда казался Эвелине каким-то «дефектным», и хотя она старательно избегала таких определений в отношении детей, это не мешало её подсознательному негодовать по поводу вечно всплывающих на поверхность изъянов этого сопляка. Сейчас она начинала понимать, что на самом деле выбивало её из колеи, и мотивы её беспочвенного раздражения уходили корнями в такую трясину собственной несостоятельности, что она долгое время напрочь отрицала их, дабы выбить для себя же алиби. Но в сорок лет так глупо бояться разочароваться в истине… Причина её несдержанно поведения была безобразно прозаична – она ревновала, она исходила ядом ревности от того, что какому-то мальчишке без рода и племени, болезненному мямле, Север доверял куда больше, нежели родной матери. Люк без зазрения совести уводил её сына у неё из под носа не прилагая значительных усилий, он крал время, которое мать с ребёнком могли бы проводить вместе, перехватывал его переживания и секреты, которые так никогда до неё не дошли… Он был между ними стеной, по крайней мере, так Эвелина думала раньше, сейчас же она посмотрела правде в глаза – это она была барьером между ними, из-за своей никудышности, из-за чёрт знает ещё чего, но это она вынудила сына искать понимания на стороне.
-Видишь ли, я никогда не стремилась узнать тебя получше, и это несмотря на то, что ты занимал центральное место в жизни Клода. Любая нормальная мать хотела бы найти общий язык с друзьями сына, знаешь, как говорят, стать «своей девчонкой», но только не я. Моё желание подчинить жизнь Клода себе было прихотью матери-эгоистки. Он наверняка рассказывал тебе, но повторюсь ещё раз. Мне было восемнадцать, когда я пережила первую и самую сильную любовь в своей жизни, я тогда, как и многие в моём возрасте, витала в облаках, а потом меня очень резко опустили на землю, я была разбита, и если бы не Клод, то покончила бы с собой. Он стал моей тихой гаванью, я отдала себя всю на его воспитание, у меня не было романов, я вообще перестала смотреть на мужчин, хоть они и уделяли мне знаки внимания. Моё материнство незаметно превратилось в навязчивую идею, опека – в тяжкий груз, а стремление принимать участие в его жизни привело лишь к тотальному ограничению свободы. Я проводила около его кроватки двадцать четыре часа в сутки, и я просто не замечала, что он начинал взрослеть. У Клода вспыльчивый характер, с самого детства он стремился к самостоятельности, ему нужно было личное пространство, и вскоре я узнала, что мне там места нет. Десять лет я была занята только ребёнком, мои подруги давно перестали оставлять сообщения на автоответчике, всё равно я никуда не выбиралась из дома, про мужчин я уже сказала, мне было не до них, у меня не было хобби, я не интересовалась ничем, кроме того, что касалось ребёнка. И вот он заводит школьных товарищей, часами просиживает за компьютерными играми… Я чувствую, как он отдаляется от меня, но не теряю надежды вернуть всё как было. И тут появляешься ты и полостью замещаешь меня. Полностью!- Эвелина, прежде рассказывающая на одном дыхании, вдруг запнулась. По её щекам потекли слёзы, от которых она не спешила избавиться, пусть текут, лишь бы они были последними, лишь бы с ними вышла вся та боль, что сжимала её сердце в кулаке все эти годы. Люк сосредоточенно смотрел на свои подрагивающие руки, он не чувствовал за собой вины, но драматическая откровенность женщины, когда-то давно внушавшей ему страх, а сейчас просто чужой, всё же трогала его за живое. Пожалуй, они одинаково несчастны в своей любви к этому не знающему сострадания человеку, и, пожалуй, никто больше на всём белом свете не полюбит его так, как способны были любить они.
-Я сожалею,- совершенно искренне сказал Люк.
-Нет, не стоит, это лишне.- Эвелина вытерла лицо салфеткой и посмотрела Люку в глаза. Юноша ответил взаимностью.- Причиной всему моя ревность, если бы она не застилала мне глаза, я могла бы иметь прекрасную семью. Но я пригласила тебя не за этим.- Женщина выждала паузу и продолжила.- Любить Клода задача не из простых, у него никогда не было по-настоящему близких людей, кроме тебя, конечно. И вот, что Люк.- Эвелина накрыла ладонью сцепленные в замок руки юноши, отчего у того всё внутри перевернулось.- Спасибо, что ты поддерживал его и был рядом, что принимал его любым, со всеми его невыносимыми выходками, пока я вела поединок со своей ревностью. Я хочу, чтобы ты знал, ты желанный гость в нашем доме, и как партнёр Клода тоже. Я думала, что ты тянешь его на дно, что он стал таким развязанным из-за твоего влияния, но это не больше чем вздор моего больного воображения. Ты видишь, он взялся за ум, он, наконец, стал мужчиной, у меня нет причин возражать против ваших отношений теперь.
-Поздно…- сдавленно пробормотал Люк после длинной утомительной паузы. Его глаза прилипли к побелевшим костяшкам на стискивающих кружку руках.- Вы опоздали со своим приглашением.- После этого юноша резко встал и стремительной, но по-прежнему по-кошачьи крадущейся походкой направился к выходу. Эвелина что-то крикнула ему вдогонку, но звук её озабоченного голоса донёсся до него как из катакомб. Люк попытался войти в ритм уличного движения, но ноги его не слушались, сердце так бешено ухало в груди, что он мог только бежать, повинуясь учащённому стуку этих оглушительных ударов. «У меня нет причин возражать против ваших отношений». «Спасибо, что поддерживал его и был рядом». «Ты желанный гость в нашем доме». «И как партнёр Клода тоже». Разве так бывает? Эвелина высыпала добрую горсть соли ему на рану, расковыряла и без того не заживающий рубец поперёк его груди. Только сейчас, когда между ними было всё кончено, она решила проявить своё великодушие, только сейчас на неё снизошло озарение, когда от него уже не было никакой пользы. Хотя она была, конечно, не при чём, она ничего не решала в жизни сына и уж тем более не была для него авторитетом. Клод был себе на уме, его выбор был выбором взрослого, образованного и честного перед собой человека. Никто и никогда не повлиял бы на его мнение, не заставил бы изменить принципам или пойти наперекор собственной воле. Люк был уверен, что выступая инициатором прекращения их общения, Север точно знал, чего хотел. Он перешагнул через Люк, он его нравственно и этически перерос. К чему наследнику крупного состояния с вагоном и маленькой тележкой привилегий марать руки о такого редкостного недоноска, как он? В жизни Клода Якобсона – нефтяного магната – не было места грязи, порочным связям и ошибкам юности… Их пути разошлись, и Люк чувствовал себя инвалидом, оставшимся без кресла каталки ползать на четвереньках по пустырю и жадно ловить последние очертания своего поводыря, уверенно шагающего к новой цели, прочь от калеки.
Люк не заметил, как преодолел расстояние от кафе в центе города до частной клиники в спальном районе Манхеттена, где прикованная к кровати, лежала его мать. Он не пропустил ни одного визита с тех пор, как она оказалась здесь, и это место стало его вторым домом, потому что больше прийти ему было не к кому. Юноша стёр пот с красного, как у рака, лица, рубашка промокла несмотря на бунтарский ветер, и под мышками, и на спине образовались тёмные пятна, он едва справился с отдышкой, чтобы преодолеть ещё один лестничный марш. Медперсонал давно перестал требовать от него документы, удостоверяющие личность, следить за часами посещения и терроризировать его лишней минутой сверх графика. Люк сидел в палате столько, сколько этого требовалось, и его невозможно было выставить оттуда ни уговорами, ни силой. Он остановился перед дверью, втягивая воздух и со свистом выпуская его наружу, дожидаясь пока краска сойдёт с щёк. Он сделал бы тоже самое, будь мать абсолютно здорова, чтобы не взволновать её своей взъерошенной наружностью. Лаура была до абсурда проницательна, она видела людей насквозь, и её способность к эмпатии граничила с одарённостью. Наконец, Люк перешагнул порог, не без облегчения опустился в жёсткое кресло и бережно сжал её холодную руку с бесцветными ногтями, которые начинали крошиться от недостатка кальция. Она выслушает его, приговаривая «продолжай, мой мальчик», посильнее сожмёт его руку, как будто передавая заряд энергии, и обязательно скажет что-нибудь дельное. Лаура не любила лить воды, её жизненный опыт и страсть к познанию создавали всё необходимое для того, чтобы действительно помогать выпутываться из морских узлов жизненных коллизий, а не сводить всё к сентиментальным утешениям. «Хорошо не будет, будет по-другому», - обычно говорила она и всегда оказывалась права.
-Расскажи мне как на духу, что с тобой стряслось?- не своим от горечи голосом сказал Люк за мать. Она бы начала именно с этого, он был в этом убеждён.
Север налил себе ещё один стакан бренди. Час ночи. Нью-Йорк подобно ночной бабочке раскрыл свои переливающиеся всеми цветами радуги крылья и пустился в головокружительный полёт. Он обожал это время. Ночь. Опасные переделки. Раскрученный на полную катушку адреналин от связи с криминалом и полицией. Рёв мотоцикла, как вой турбин. Случайные знакомые. Старые, проверенные временем друзья. Надрывающийся трелью телефон. Яркие вывески, тёмные переулки, множество теней, резкий свет от устрашающе больших экранов, сумасшедшие сигналы выведенных из строя светофоров, пустые жестянки из-под пива, шумные компании пьяной молодёжи, мат, пошлые шутки, риск, драки, петушиные бои ради самоутверждения… Как же ему хотелось вернуться в это торнадо, где твоей жизни каждую секунду что-то угрожает, где ты чувствуешь, что ты, чёрт возьми, живой, настоящий, способный умереть или воскреснуть.
Просторный кабинет весь покрылся прямоугольными тенями. Просто чёрная коробка, где пахнет кожаной обивкой от новой мебели. Север поморщился и ослабил галстук. Он ненавидел эти душащие шею аксессуары делового мужчины. Очередной глоток крепкого напитка ударил ему в голову особенно сильно, и он со злостным рыком сорвал его с себя, кинул на пол и растоптал ногой, затем так же небрежно разорвал рубашку, так что пуговицы со стеклянным звоном зацокали по полу.
-Чёрт! Чёрт! Чёрт!- завопил он, так что собственное эхо больно ударило его по ушам. Как же ему осоловело быть претенциозным, заинтересованным, вовлечённым в процесс. Да, он схватывал всё на лету, прекрасно владел собой, следил за ходом событий. У него был нюх на такие дела и хватка бойцовского пса. Дед не ошибался, когда утверждал, что направив его харизму, сообразительность и напористость в нужное русло, они получат вечный двигатель, это станет самым удачным вложением на многие года вперёд. Север слишком поздно понял, что минута слабости может стоить целого будущего, распоряжаться которым он больше не в праве. Сам себе не хозяин, вот о чём он думал с таким отчаяньем и глухой, клокочущей в горле яростью. Теперь ему по гроб жизни придётся впрягаться в эту лямку и тащить за собой груз, как взмыленный вол. Его лицо уже стало узнаваемым благодаря миллионному тиражу известного журнала «The economist», где Гилт Якобсон шутливо передаёт внуку пальму первенства, а тот всё с той же до безобразия искренней улыбкой на губах принимает обременительный дар, из его имени в скором времени получится неплохой бренд, год-два и его личность превратится в игрушку коммерции, не за горами то время, когда он будет вынужден плясать под дудку общественности, прогибаться, увиливать, врать. Как будто сейчас, делая свои первые шаги в это болото махинаций ради наживы и лжепартёрских отношений, ему удаётся оставаться собой? Вздор! Он продал себя за бесценок, чтобы отвлечься от душевных терзаний. Глупая, ничтожная работа стала его обезболивающим, она затянула пустоту внутри, которую оставил после себя Люк, и он не знал другого лекарства от этой непроходящей даже во сне боли, похожей на раскаленную смолу, текущую по венам.
И почему всё оказалось так непросто? Север с первых дней их знакомства ощутил несвойственную аттракцию по отношению к этому робкому, болезненному и до жути меланхоличному пацанёнку. Странно, что он не стал его задирать, как делал с прочими неудачниками, а как-то сразу проникся сочувствием, и желание протянуть ему крепкую руку помощи затмило собой страсть самоутверждения и браваду. Это случилось в начале учебного года, Люк пришёл в школу посеревший от гриппа и череды простуд, его еле держали собственные ноги, и он с пугающей обречённостью смотрел на всё вокруг из под полуопущенных длинных ресниц. Это-то и поразило Севера, другая мелкота смотрела по сторонам воровато, страх был так очевиден, что становилось скучно, а Люк был другой, его невозможно было по настоящему задеть, он был похож на черепаху, надёжно спрятавшуюся в пещере своего панциря и ни за что не желавшую показаться наружу. Всё что Север видел – это почти что бросающее вызов безразличие к окружающим, Люк не пытался влиться в компанию, принять участие в разговоре, он совершенно комфортно чувствовал себя в одиночестве и с первого взгляда не нуждался в присутствии кого бы то ни было ещё. Одним словом он стал типичной белой вороной, и, конечно, взбучки не заставили себя ждать. Ребятам нужно было на ком-то вымещать свою агрессивную энергию, у них ужасно чесались кулаки, к тому же публичная драка стала превосходным способом показать себя, продемонстрировать своё бесстрашие и наплевательское отношение к уставу. К тому времени, как Люк стал центром всеобщих насмешек, у Севера уже сложилась дружба с отпетыми нарушителями порядка, коими по большей части являлись избалованнее сынки из обеспеченных семей, которым закон был не писан. Север удачно вписывался в эту шайку, за тем исключением, что не был по-звериному капризен и не кичился богатством матери, деньги вообще никогда не были для него мерилом. Но крепкой дружбе очень скоро пришёл конец, и как Север понимал сейчас, тот момент стал переломным в его жизни по двум причинам. Во-первых, он обрёл в лице Люка то, что обычно принято называть «другом на века», а во-вторых стал «отшельником» либо же «кошкой, гуляющей сама по себе», он по-прежнему легко сходился с людьми, но при этом держался обособленно, только Люку было известно как выглядит дно колодца его души.
Тот день выдался особенно холодным и казалось что вот-вот пойдёт снег, хотя это была катастрофическая редкость в ноябре. Всё вокруг выглядело угрюмым и безрадостным, пробелы света в пепельно-сером небе резали глаза. Мать довезла Севера только до перекрёстка, вопреки обычаю она куда-то торопилась и не хотела тратить время на разворот, так что мальчику пришлось огибать здание школы с чёрного хода и идти мимо затемнённого лиловыми тенями от облетевших, но толстостволых, деревьев торца, где обычно курили старшеклассники, опасаясь попасться на глаза зорким и непримиримым преподавателям. Сначала Север услышал голоса, похожие на шипение растревоженных змей, а затем, прибавив ходу, увидел всю картину целиком. Четверо из его компании столпились около смирно стоящего у стены Люка, Север уже давно заприметил этого мальчишку с каким-то загадочным, туманно-мечтательным выражением лица, миловидного и хрупкого, как фарфоровая ваза, без кровинки в молочно-персиковой коже. Он не мог дать сдачи, но самое главное – он и не собирался этого делать, просто стоял и слушал всё, что ему говорили, так, будто обидные слова о его происхождении и нужде в деньгах отскакивали от него, как мячик от стены. К прочим порокам относились и длинные волосы, которые Лаура наотрез отказалась обстригать сыну, потому что по её мнению, короткая стрижка портила весь вид, хотя обстригать космы было такой же обязанностью для мужского пола в гимназии, как и носить форму. На Севера от зрелища обещавшей перейти все разумные границы потасовки напала хандра, медленно, по мере развития действий, переросшая в отвращение и ненависть. Для начала ему совершенно не понравилось, что Клаус, парень с удивительно подвешенным на ругательства языком, припёр мальчугана на голову ниже его к стенке из-за того, что тот не сорил деньгами, как попало, и не бы такой породистой особью, как он сам, ведь подавляющее большинство обучающихся в гимназии, были отпрысками высокопоставленных, именитых лиц, о матери же Люка в стенах учебного заведения ходили отнюдь не самые лестные легенды. Её яркие наряды безумного кроя, не имеющие ничего общего с шитыми на заказ костюмчиками депутатских жён пастельных тонов, своенравные, подчас диковатые, причёски, тонкие сигареты, которыми она частенько баловалась на глазах у озабоченных моралью мамаш, всё это сколотило ей образ неандертальской потаскухи. И тем более было непонятно, откуда у этой развязанной особы, меняющей работы от случая к случаю, имелись деньги для платы за обучение в одной из лучших гимназий города. Когда Клаус произнёс слова «потаскуха», сорвавшееся с его губ, как динамит, Север нервно дёрнулся, он был уверен, что такого оскорбления Люк не стерпит, но мальчик только бросил быстрый взгляд, всё так же из под длинных опущенных ресниц, словно полоснул им обидчика под дых заточенной бритвой. В эту секунду Север осознал всю глубину этого прискорбного молчания, Люк не будет пускать в ход кулаки не потому что он трус, нет, но потому, что ответить на оскорбление, значит признать его, а он не мог допустить даже мысли, что «потаскуха» брошено в адрес его матери, и поэтому молчал, как если бы не имел к этому ни малейшего отношения. Клауса начала колотить дрожь, он обернулся к Северу и со скользкой, показавшейся Северу такой противной в тот момент, ухмылкой пояснил, мол этого гадёныша ничто не пробирает, ему всё до фени, но вряд ли он согласится вот с этим. И Клаус со всего маху врезал Люку по носу, который принял этот удар с тем же достоинством, как нечто неотвратимое. Тут-то на Севера и напала горячка, он процедил сквозь зубы угрозу убираться, после чего их с Клаусом уже было не оттащить друг от друга никакими бульдозерами. Через несколько минул кулачных боёв, Север победоносно восседал на Клаусе и припирал его к земле за горло. Отголоски ярости бегали по нему мурашками, мальчику даже показалось, что он слышит скрип собственных зубов. Это был первый раз, когда он потерял самообладание и совершенно не ведал, что творил, он придушил бы противника, если бы трое остальных ребят не вышли из ступора и не оттащили его от харкающего кровью Клауса. Когда Север пришёл в здравое сознание, мальчиков и след простыл, о свирепой потасовке напоминали только следы крови на снегу. Снег? Север огляделся по сторонам, всё вокруг побелело как по волшебству, земля покрылась тонким, в пару сантиметром, слоем снега. Люк сидел на корточках, привалившись к стене школы, и смешно хлюпал разбитым носом, из которого сочилась кровь. Север посмотрел на него, скукожившегося от мороза и задравшего голову вверх, чтобы унять кровотечение и не запачкать одежду, и как то разом понял, что не хочет оставлять его здесь одного. Мало ли что ещё с ним может приключиться. Он сел рядом и набрав в руки снега, умылся им. Люк последовал его примеру.
Может быть потому что он никогда больше не видел таких снегопадов в ноябре, Клод и рыдал, прижавшись к стеклу, величиной в два человеческих роста, или это горько-сладкое воспоминание выпятилось наружу в его памяти, как тяжёлая грыжа или гнойный фурункул. Только он не мог перестать реветь, несмотря на возраст и стальной выправки характер, несмотря на то, что он не позволял себе этого, даже когда лежал искалеченный и переломанный после очередного неудавшегося фурора, несмотря на то, что слёзы уже застревали где-то в горелее вместе с кашлем и слюной. А за окном падал снег, белые пушистые хлопья сыпались, как из рога изобилия на застывший в немом оцепенении Нью-Йорк, и всё, чего ему хотелось, это чтобы Люк где-то там, на другом конце телефонного провода, припомнил тот и сладкий, и горький ноябрь вместе с ним.